грудь, и что-то старательно зачеркивала в книжке.
— Ах, как жаль, ах, как стыдно, — приговаривала она между приступами смеха, — оказывается, вы Жан-Жак! А я думала Филипп! Зачем же я пишу Филипп?!
Вскоре они распрощались: долго извинялись, успокаивали Жан-Жака, тот двумя руками прижимал к пухлой груди книжку почетных гостей, сверкал маленькими глазками над круглыми очками, и провожал их до машин.
Линн Рено улыбнулась на прощанье всем, а показалось — именно нам — той улыбкой, что сейчас уже не в ходу, счастливой и грустной улыбкой женщины, в ко-торой затвердела эпоха мужчин, не снимавших шляп и черных фуражек: она умела взять их немногое добро, и не поскупиться при расплате.
С ее уходом ресторан опустел. Ушли рыбаки и китайцы, одуряюще пахли раз-битые крабы из ведер, бил прилив в равелины Вобана и немецкие молы, сплошь заросшие устрицами и мидиями.
Мы тоже ушли, опрокинув напоследок по рюмке белого кисловатого вина.
Гостиница была рядом. Холодный ветер с Атлантики продувал насквозь все на-детые свитера. Пахло морем и почти забытой войной.
ОКЕАН. Мыс Ра.
Гостиницу мы забронировали еще в Бресте — одну из двух у самой кромки пляжа. Однако добраться до нее оказалось не так-то просто, как и разобраться в бе-зумных французских расписаниях, рассчитанных, минимум, на академиков: школьное время и каникулярное, дни недели с собственным расписанием для каж-дого из них, автобусы местные и проходящие. Долго надо прожить во Франции, что бы вникнуть, так что автобусов мы всегда ожидали с замиранием сердца: впрочем, все они приезжали вовремя, и ехали туда, куда мы хотели.
Но до мыса Ра в тот день они не ходили, что мы и обнаружили в Одьерне. Пришлось брать такси, которое нам любезно вызвали в Оффис туристик.
Таксист был молод — впрочем, все люди моложе 45 теперь мне кажутся моло-дыми — и очень разговорчив.
После первой же длинной тирады я собрал все силы в кулак и сообщил:
— Если вы хотите, что бы я вас понимал, говорите медленно, просто и ласково, — и строго посмотрел на его римский профиль.
За сорок минут поездки мы обсудили все: Бретань и бретонцев, Путина и Францию, еду и пейзажи, машины и женщин — темы я могу перечислить уверенно, но если понимаешь из трех слов одно, рассказать о содержании также уверенно уже не получается. Однако стало ясно, что он приехал сюда (неизвестно откуда), ему здесь нравится (неизвестно что), потому что бретонцы, хоть и недоверчивы (а так же обладают множеством других неизвестных качеств), но если уж приняли тебя в свои ряды, то это навсегда; да и погода здесь хорошая — всегда тепло.
— У вас в России, наверное, холодно? — спросил он.
— У нас тоже бывает лето! — твердо сказал я.
Шофер удивленно оглянулся на меня и замолчал ненадолго.
Внизу уже были видны обе гостиницы и пляж.
— Здесь такая прекрасная природа! — восторженно сказал он.
— Вам нравится? — вежливо спросил я.
— Да! Очень похоже на Ирландию!
— К сожалению, мы никогда не были в Ирландии.
— Я тоже не был, — засмеялся водитель, заворачивая к песчанному пляжу.
— Но я видел по телевизору! — важно закончил он, и аккуратно притормозил у дверей нашей гостиницы.
Она стояла между темными скалами мыса Ра и мыса Ван, далеко уходящими в море, у кромки широкого желтого пляжа, похожего на сцену, с которой в отлив уп-лывает темно-синий занавес, обнажая твердый мокрый песок на всю ее глубину.
Мы быстро бросили вещи и помчались сначала на мыс Ван, чтобы позже уви-деть закат с мыса Ра, как требуют все путеводители.
Дорога шла поверху, иногда подводя к высоким скалистым обрывам — внизу бушевал синий океан — был час прилива, и белые волны высоко взлетали по шер-шавой коричневой поверхности скал. Белые ромашки, такие же как у нас, росли вдоль дороги и на кромке обрыва. С другой ее стороны плоская поверхность была сплошь покрыта низким непроходимым кустарником, и заросли желтого дрока ле-жали в нем как заплатки на коричневой овчине.
Солнце садилось, и мы заторопились обратно.
— Надо бы купить бутылку вина, — забеспокоилась жена.
— Конечно! Только где? Ни одного магазина мы не видели!
— Что-нибудь дадут в гостинице! — уверенно объявила она.
— Ты помнишь, что мы уже успели отказаться и от ужина, и от завтрака?
— Ну и что? Уговорим их как-нибудь!
Эта перспектива не вызвала у меня энтузиазма, в особенности потому, что я стал путать английские и французские слова. Я видел все это как наяву: вот я стою у конторки, требую еды, не понимая при этом собственных слов. Какую еду могут дать такому придурку?
Однако, запрос на вино я все-таки сумел сформулировать в некотором соответ-ствии с грамматикой, и бутылку вина нам дали, несмотря на то, что время ужина давно закончилось.
Уставившись в потолок, я мучительно сочинял дальнейшие требования, а женщина смотрела на меня так, как в России смотрят на инвалидов.
— Ок, — сказала она, я сделаю вам два сэндвича.
— Ок, ок, — сообщил я безрадостно, потому что сэндвичи в требованиях не фигурировали.
Облокотившись на стойку, мы ждали даров.
Женщина вскоре вернулась, вручила пакетики, и посмотрела на нас с еще большей жалостью.
— Может быть, вы хотите сыра? — спросила она.
— Конечно, это как раз то, что нужно, — уже радостно сообщил я.
И начался традиционный сырный концерт.
Неизвестно откуда объявился мужчина: торжественным шагом он внес мра-морную доску, на которой лежали уже начатые куски разных сортов сыра, и благо-говейно водрузил ее на стол.
— Этот подойдет? — спросил он, указывая ножом на кусок простенького твер-дого сыра.
— Конечно, — ответил я равнодушно.
— Столько? — спросил он, отрезав небольшой ломтик.
— Да, — сказал я, заранее зная, что будет дальше. Я углядел уже камамбер и рокфор и знал, что по собственной воле их нам не предложат.
— А этот? — спросил мужчина.
— И этот, — ответил я почти с отвращением. — А это какой сыр? — и махнул рукой в сторону камамбера.
— Камамбер, — ответил он, печально разглядывая маленький кружок сыра.
— И его, — заявил я. — А это?
— Рокфор, — со слезою в голосе объявил официант.
— И этот тоже, — сказал я радостно, — и режьте побольше. Ок?
Конечно, я знал, что нет француза, который станет резать рокфор большими кусками, но если не попросить, его не дадут вовсе: зачем тратить хороший сыр на тех, кто в нем ничего не понимает?
С нагруженным рюкзаком — мимо маяка, по скалам, прыгая с камня на камень, — мы добрались до острой оконечности мыса. За ним, невдалеке, в бушующем приливе, торчал маяк, растущий из скалы, — ни тот, что оставался за спиною, ни это еще не зажигались. Горящее солнце спускалось в синюю бездну, и океан тек перед нами, кружась водоворотами, кидаясь белыми волнами на темные скалы, и гулко бухал в выбитым им самим пещерах.
Он падал на скалу как водопад, сверкая синей шкурой с белыми просветами, — и как Европа удержалась на его спине? — он хочет унести ее подальше. Но мы-то здесь еще! Мы держим эту землю за траву и камни.
Стрелой летели чайки к нам — из синей глубины, из красного заката — как стая белых писем, и исчезали в складках бурых скал.
— За океан! — прокричал я, не забывая держать покрепче чахлый пластмассо-вый стаканчик.
— И что б у нас все было хорошо!
Сансер был мил, как нынче редко уж бывает, и сыр прекрасен. Большая чайка села рядом. Мы отломили ей кусок багета, потом еще, еще один. Она не уходила — внимательно смотрела на рюкзак, как птицы, в профиль, одним глазом, — на синем фоне океана светился красный кончик клюва.
— Ну что, еще?
Мы отломили по кусочку хлеба и немного сыра, и чайка удалилась, устроив-шись над нами.
За нею расстилался ставший узким пляж — прилив захватывал пространство скудной здешней жизни. Там темная мохнатая собака, огромная, как пони, катила красную повозку, — куда-то вдаль, от нас, — на мокром песке вспыхивали белым никелированные спицы велосипедных колес. Но кто был в ней? — Как жаль, как жаль! — уже не разглядеть.
РЕКА. Понт-Авен.
Папаша Хэм не посоветует плохого, если говорить о выборе вин. Мы всегда доверяли ему, — и он ни разу не подвел.
Хорошие художники тоже никогда не обманут: поэтому в Бретани никак нельзя было миновать Бель-Иль, где Клод Монэ написал свои знаменитые скалы, и Понт-Авэн, — там жил Гоген.
Кемпер был по пути и мы не миновали и его.
Навьюченные рюкзаками, мы шли вдоль неширокой реки — меж каменных стен внизу текла прозрачная вода — и через каждые 20-30 метров ее пересекали мосты. На их перилах цвели разноцветные простые цветы, во дворах клубились заросли роз, а на другом берегу, за старыми коричневатыми домами высились башни готического собора.
— Темнеет, пора искать гостиницу, — сказала жена, — иначе мы ничего не увидим.
Гостиница обнаружилась сразу же. Ее вполне современное здание стояло в углу, за сквером.
— Нам нужен номер на одну ночь, для двух человек, — сказал я портье.
— Да, пожалуйста, — ответил он.
— Сколько стоит?
— Семьдесят два евро.
Так дешево мы еще не жили.
— Сколько? — переспросил я недоверчиво.
— Семьдесят два, — терпеливо повторил француз.
— Нам следует заплатить сейчас?
— Нет завтра, при выписке, — ответил портье, и мы отправились в номер.
Он был большим, этот номер, на просторном балконе стояли стол и два кресла, во дворе цвели розы, в ванной была действительно ванна, а не детская душевая ка-бинка, количество зеркал вдвое превышало число живущих.
— Слушай, мать! — сказал я, — этот номер не может стоить так дешево. Мы чего-то не поняли.
— Но ты же с ним разговаривал! — возмущенно сообщила жена, — он же сказал 72?
— 72, — тупо подтвердил я, — но этого не может быть.
— Ну так пойди, и спроси еще раз! Иди скорее, нужно торопиться: ты же сам видел, какой это прекрасный город!
Я неохотно двинулся к двери, но платить завтра лишнее было бы нестерпимо.
— Простите, — сказал я с потрясающим французским прононсом.
Портье настороженно посмотрел на меня.
— Вы сказали — 72?
— Да.
— 72? — переспросил я и уставился в настеные часы, мучительно переводя в уме сложные французские числительные в простые цифры.
— Yes! — для улучшения взаимопонимания портье перешел на английский.
— Напишите мне, пожалуйста, — сказал я в смятении.
Француз вытащил из-под стола лист А4, очень крупно написал «72», и передал бумагу мне.
Я повернулся и — счастливый обладатель бумажного документа — зашагал к лифту.
В зеркале я видел, как он тихонько хохотал, прикрыв рот ладонью.
Мы выскочили внутрь веселого города Кемпер. Мимо нас летели цветущие мосты, почти парижские, если б они были покрупнее, здания, — пьяное юношество, устроившееся на ступенях какого-то мемориала, — пока мы не остановились в изумлении перед собором. Он был костистым, как аскет, чьи ребра явственно чита-лись сквозь тонкую усохшую кожу древности — высокий и сухой, коричневый, но светлый, — сквозь старые темные двери глухо пел орган, и звуки его сливались с пьяными воплями юношества с другого берега реки. Я бы остался там навсегда — кабы был ангелом — орган всегда вызывает во мне желание застыть, но тело тре-бовало еды.
К несчастью, в Бретани чтут святое расписание, и рестораны открывают вече-ром не раньше семи. Мы побрели по улицам с накрытыми столами, за которыми не было никого. Но слабая надежда не оставляла нас, и на углу мы все же обнаружили единственную открытую дверь. Ее
