Путь, или история одной глупой жизни...

                                                             Повесть-быль в трёх новеллах



                                                                          2004 – 2006,
                                                                            2009,2010







       Предисловие.

        По окончании написания убогого этого произведения неожиданно выяснилось вдруг для самого автора: главное, что написано было им в его жизни, - это Послесловие его к этой повести. И вся-то эта повесть явилась, как оказалось, всего лишь только предисловием к этому самому Послесловию. Поэтому рекомендую прочесть, прежде всего, именно Послесловие. Ну а если уж возникнет, прежде всего, со-чувствие, сопереживание, созвучие душ, необходимые для взаимопонимания человеческого, и вытекающий из того хоть какой-то интерес к этой писульке, тогда, милости прошу, читайте, с начала и до конца.


       С глубоким уважением и любовью к людям, стремящимся к Свету. Владимир Путник.









                                                                   Возрождение.






       Предзонник. Зона…
       Вновь встречает лагерь
       колючкою, замком на продларьке.
       Иду в промокшей порванной телаге
       в свою локалку с пайкою в руке.
   Одна мечта: упасть скорей на койку,
   на час, хотя бы позабыть, на сон
   сырой барак, похабную наколку
   у Васьки Фиксы, воровской жаргон,
       баланды ковш и окрик конвоира.
       Осточертела эта кутерьма!
       Меня мутит, как будто от чифира,
       от этой жизни, серой, как зима.
   Но даже здесь, среди людского сора,
   нельзя простить себе малейший сбой –
   чтоб даже в крайней степени позора
   быть человеком, быть самим собой.
       И зубы сжав, пусть всё вокруг немило,
       шагать вперёд, в пустую трату дней,
       чтоб свято верить в справедливость мира
       и полюбить его ещё сильней.
   Чтоб, словно Феникс сказочный, из пепла
   сумел я встать, ещё совсем не стар.
   Чтоб вера в правду ширилась и крепла,
   как искра, превращённая в пожар.

       Сергей Степанов.






                                                                                   Глава первая

                                                                  Сердитый мiр.



       «До свидания!» – вежливо и, даже, как-то приветливо сказал ему капитан ДПНК,1 закрывая за ним решётчатую дверь с тем неповторимым лязгом, с которым могут открываться и закрываться только тюремные двери. Капитан, надо отдать ему должное, был достаточно туп для того, чтобы занимать столь ответственную должность. (Смело можно предположить, с известной долей вероятности, конечно, что качество это служит неким негласным цензом при подборе исполнителей для деятельности подобного рода.)
       Но простоту эту, как ни странно, отнести можно было, скорее, на счёт достоинств капитана, нежели его недостатков. Ибо из всех разновидностей «гражданинов начальников» обладатель простого дубизма, что известно каждому зэку, является «гражданином» наиболее предпочтительным, вызывающим даже некое подобие симпатии.

       Ни малейших абсолютно симпатий ни у какого зэка не мог вызвать, скажем, майор Сердута. По той простой причине, что общался он с зэками всегда тоном не то чтобы повышенным, а повышенным до тех предельных децибел, какие только способны были произвести голосовые его связки.
       Да, он просто орал на стоящего перед ним зэка, неосторожно попавшего в поле его зрения и привлечённого за это к ответу. Причём так, что то его место, где у других людей находится лицо, багровело, наливаясь кровью до самых кончиков мясистых и волосатых ушей, глаза выпучивались, становясь под линзами очков похожими на шарики для пинг-понга с маленькими точечками зрачков, как будто бы нарисованными на них кем-то, и, кажется, вот-вот готовы были выскочить из своих орбит. И только толстые стёкла очков удерживали, видимо, их от опрометчивого этого порыва.
       Казалось, что в следующее мгновение его непременно должен «хватить кондрат». Но ничего: каждый раз как-то обходилось. И обошлось до того даже, что майор сей энергично-деятельный, по достижении положенного срока, неожиданно для всех, удалился в добром здравии на заслуженную нелёгким трудом пенсию, где и коротал свои дни в качестве вполне мирного обывателя.
       Очень странно было видеть, что майор Сердута мог, оказывается, иногда и просто разговаривать, улыбаться и даже весело смеяться заливистым жизнелюбивым смехом. Но столь странные, необычные вещи могли случиться с ним только при общении его с сослуживцами. Соответствующими, разумеется, по уровню интеллектуального и культурного своего развития труднодосягаемой высоте уровня самого майора.
       Внешностью своею колоритной майор очень напоминал чем-то гоголевского Собакевича.

       Вообще, надо заметить, практически всей верхушке лагерного начальства удалось непостижимым каким-то способом запечатлеть незабываемый сей образ во внешнем своём облике. Довольно забавно было бы наблюдать, окажись на месте хмурых, затурканных отеческой опёкой родной администрации, озлобленных крайне и остервенело марширующих зэков, просто человек, такую вот картинку…
       А прежде, чем картинку эту набросать, надобно пояснить, что в своё время некие мудрецы в тенетах МВД денно и нощно ломали головы над некоей проблемой. Как бы это ещё так, – думали мудрецы, – поисправлять сбившихся с пути истинного и заблудших овец (зэков то есть), чтобы те в горниле многочисленных и разнообразных воспитательно-исправительных мероприятий окончательно исправились бы и дружными рядами стали бы выходить «на свободу – с чистой совестью». 2
       Вот и додумалась-таки светлая какая-то голова до того, чтобы ввести после ежедневного (нередко, вопреки всем Конституциям и законам, без выходных) принудительно-исправительного труда – восьмичасового махания кайлом, копания земли-матушки или, там, таскания многопудовых носилок – ежевечерние принудительно-исправительные строевые занятия, заканчивавшиеся своего рода парадом.
       Что уж там исправлять этими занятиями задумано было высокими мудрецами: походку ли, осанку или, быть может, цвет лица, безнадёжно испорченный махоркой да третьесортным чаем, – осталось тайной мыслителей-исправителей. Но зерно этой мудрой идеи упало на благодатную почву.

1 Дежурный помощник начальника колонии.
2 Затёртый донельзя лозунг, висевший на каждом столбе в каждой Исправительно-трудовой колонии (ИТК).


       Исправители-практики стали усердно, с энтузиазмом, внедрять новое мероприятие и не без удовольствия принимать «парады». Возможно, именно это-то «командование парадом» и послужило основным, истинным мотивом энтузиазма внедрителей. Ну какой майор не пожелал бы, хоть на минуту, почувствовать себя, как командующий парадом настоящий генерал? Ну, или, на худой конец, н-настоящий полковник.
       Вот и замаршировали зэки почти, что стройными рядами под бравурные марши после ударно-трудового дня, лупя что есть мочи по пыльному плацу подошвами стоптанных кирзовых сапог.
       А за луплением этим (подошвенным) зорко и придирчиво следят с десяток пар глаз лагерного начальства. И не праздного ради любопытства проявляют они соколиную свою зоркость. Это лишь дилетанту-злопыхателю может показаться, что приходят они сюда затем только, чтобы потешить свои лейтенантско-майорские амбиции. Не-е-ет, не тешиться приходят они сюда, а плодотворно трудиться, нести, можно сказать, миссию свою высокую.
       И в этом напряжённом их всматривании в разномастные сапоги кирзовые, толстым слоем пыли покрытые, есть свой сокровенный смысл. Ведь если нога в этом сапоге недостаточно энергично впечатывает в плац сплющенную его подошву, то это свидетельствует об одном только: о недостаточном стремлении к исправлению обладателя сей ноги. Исправление же неразумного, несознательного и злокозненного зэка – сверхзадача. Милостиво спущенная из сияющих высокомудрием заоблачных сфер в обыденно-серый, буднично-грешный, слякотный лагерный мiр с его мелкими и простыми радостями (вроде очередной ма-аленькой жёлтенькой звёздочки, упавшей вдруг с пасмурно-хмурого неба на замызганный грязно-зелёный погон).
       И ради ударно-доблестного выполнения этой сверхзадачи не жалко ничего: никаких энергии, времени и усердного старания. Благо, и средства к тому имеются. Обнаруженные зорким бдением недостаточно-стремящиеся заворачиваются лёгким движением пухлой руки в составе целого отряда на следующий круг. Через пару-тройку дополнительных кругов стремление к исправлению резко возрастает, причём – в массовом порядке.
       И так – каждый день. Мудрость, помноженная на напряжённый, кропотливый труд, торжествует. Скептики, нудно долдонящие о невозможности исправления зэка, посрамлены.

       Вернёмся, впрочем, к обещанной ранее картинке. А картинка-то, надо сказать, совсем уж простая, одноцветная и немногословная. Но, весьма, при этом, выразительная. Колонны ударно исправляющихся зэков самозабвенно маршируют мимо целого ряда (в 3-5 человек) принимающих «парад» собакевичей в зелёновато-неопределённого цвета униформе. Все они одинаково квадратные, с одинаково бульдожьими лицами на одинаково толстых низких шеях, у всех одинаково широко поставлены одинаково косолапые ноги.
       Забавное, повторимся, было бы зрелище, если бы смог его наблюдать, кроме зэков, хотя один человек…
       Есть, однако, нечто такое, что сближает и объединяет всех их друг с другом в тесный, сплочённый коллектив, но сильно отличает от литературного их прототипа. Это нечто – выражение лица; ну, или того, что его заменяет. Гоголевский Собакевич, хотя и отличался некоторым своеобразием, был, как известно, человеком по-своему добродушным, флегматичным и незлобиво-рассудительным. Эти же, все, как на подбор, носили на лицах своих одинаковых одинаково неснимаемую, и несмываемую, энергично-деятельную печать злобы. 3

       Вот, к примеру, микромайор 4 Квашинин по прозвищу, данному ему от зэков, «Собака». (Подивишься только народному чутью; зэки – они, ведь, тоже народ, из народа же и взяты. Мало кто из них и слыхивал-то о Собакевиче, а каково созвучие!) Впрочем, до старших своих товарищей-собакевичей он далеко ещё не дорос. Ни по чину, ни по комплекции, ни по талантам: молод ишшо. А прозвище своё получил не в честь гоголевского персонажа, а просто за ретивый лай. Но как ни лаяй ретивый щенок, а до взрослого пса Полкана надобно ему ещё дорасти (дослужиться, то есть).
       Лицом Собака был совершеннейший младенец: розовощёкий бутуз, на челе которого невозможно было не то, что обнаружить, но даже угадать и тени мысли. Только бутуз этот не блаженно-радостно агукал, безсмысленно слюнявя яркую резиновую пустышку, а злобно и азартно лаял, смачно брызгая при этом обильною слюной.
       Есть на нашей улице одна маленькая, невзрачно-плюгавенькая, но чрезвычайно злобная собачонка. Завидев приближающийся автомобиль, она тщательно изготавливается к его «приёму» и, когда он проезжает мимо, самозабвенно облаивает его, захлёбываясь собственным, булькающим каким-то лаем. А там, глядишь, следующий автомобиль, и следующий…
       Но даже если на улице вообще никого нет: ни машин, ни людей, – она выйдет на дорогу, оглядится сурово по сторонам, да и гавкнет, как бы вспоминая о чём-то нехорошем или подозрительном, по нескольку раз в разные стороны. Гавкнет