красный дом с высокой черной крышей, и кажется я слышу смех двух голых девок, загорающих в траве, к которым много лет назад заехал Джон Фаулз.
И я остановлюсь у поворота на грунтовку, потрогаю совсем не толстую цепь – тихонько заскрипит табличка с уведомлением о частной собственности – перешагну ее, пройду недалеко в запретный лес. Там будет очень тихо, и вглядываясь в ярко зеленую траву, я сквозь нее увижу совсем другую землю.
* * *
Примерно в то же время, когда роман Фаулза «Башня из черного дерева» вышел в нашей «Иностранной литературе», я сдавал школьные выпускные экзамены. На очереди стояла химия. Сидеть дома и зубрить уже не хватало терпения.
Я побросал в сумку учебники и уехал на пляж в глубокой уверенности, что вместе с загаром в меня войдет и химия.
Пляж был далеко за городом, да еще и в запретной зоне – скалистый и безлюд-ный, под серыми скалистыми обрывами – там можно было раздеться догола и чув-ствовать себя свободным от всего.
Ночами там ходили патрули: тропинка, протоптанная тяжелыми солдатскими сапогами, была отчетлива видна на мелкой гальке и глинистых обвалах. Я шел по их следам и пел. Я был один. Стесняться было некого.
Берег за мысом был завален крупными валунами, потом они сменялись мелкой галькой, а позже появлялись опять.
Я выбрал удобное место, скинул всю нехитрую одежду и улегся загорать. От-крыл учебник, прочитал пару страниц и понял, что учить химию нет никакой воз-можности. Солнце светило так ярко, что буквы терялись на ослепительно белой бумаге. Не прошло и пятнадцати минут, как у меня заболели глаза. Я отложил учебник и бросился в воду.
Отплыв метров сто, я как обычно обернулся к берегу: по обрыву ползли бледно голубые растения, чуть выше – выжженная солнцем трава, а по склону горы стели-лись бледно зеленые низкие сосны.
Спотыкаясь и поскальзываясь, я вылез на берег, и еще раз попытался освоить химию. Я вертел и головой, и учебником в попытке разглядеть буквы, когда из-за мыса показались две фигуры.
Прямо на меня шли две обнаженные девушки. В колеблющемся над раскален-ными камнями мареве я мог разглядеть только их загорелые и гибкие тела. Они шли босиком, наступая время от времени на мелкие острые камни, и тогда их походка приобретала странную угловатую прелесть.
Это было столь неожиданно, что я с испугу бросил учебник себе на лицо. Чуть позже я сообразил передвинуть его ниже. Гораздо ниже.
В руках они несли сверкающие белилами отгрунтованные подрамники.
Они были все ближе и ближе, я видел уже круглые тяжелые груди одной и ост-ренькие, почти не загорелые – другой, и темный мох внизу живота у обеих. Я слы-шал, как они обсуждали пейзаж и точку, с которой они его возьмут, нешумный мат и смех, когда кто-нибудь из них наступал на неудобный камень, сгибаясь всем телом и балансируя подрамником.
Они заметили меня, когда между нами было не больше метра. Остановились, сердито оглядели с головы до ног и улыбнулись, обнаружив учебник.
— Здрасьте... – прошелестел я, не решаясь взглянуть им в глаза.
Они отвернулись и пошли дальше, как будто меня и не было, а я любовался их ягодицами – одна темная как кофе, другая – светлее табака, и думал, как их догнать, какой предлог придумать, и как заговорить, и может быть даже... они же художницы! Богема!..
Я познакомился с ними просто: они не умели плавать. И я учил их рьяно и без-жалостно – поддерживая рукою под живот, я вел их в глубину. Они визжали и смеялись одновременно, и спрашивали сквозь попадавшую в рот воду:
— А акулы здесь есть!? А медузы!?
Там не было никого. Только серая галька и бледные голубые цветы на серых сыпучих скалах.
Так и прошел этот чудный солнечный день.
Назавтра я явился на экзамен.
— Что с тобой? – спросила меня химичка.
— Да вот, обгорел вчера, — сказал я, скромно опустив глаза, и отодвинул сво-бодный воротник: там вместо кожи белели огромные пузыри. Меня мутило.
— Ну, что же делать? — спросила химичка. Она симпатизировала мне. – Может, придешь с другой группой?
— Не знаю... – я сжал сцепленные ладони между колен, не пораженных солн-цем.
— А, ладно! Поставлю тебе пятерку, раз уж ты нашел в себе силы придти в та-ком состоянии!
... Тем летом мы с художницами встречались много раз — и там, под обрывами, и в городе – мы с другом быстро с ними сговорились, и наслаждались чудесами случайных связей. Нам нечего было бояться: как избежать беременности мы уже знали, а сифилис прекрасно лечили и тогда.
Потом я сбежал в университет, не оставив ни адреса, ни телефона...
— Э-ге-гей!– услышал я. Жена дожидалась меня на повороте. — Что там с то-бой?!
— Иду! – прокричал я в ответ, и мы отправились дальше.
* * *
В Пемпон мы явились около пяти. В «Релэ Броселианд» мест не оказалось — релэ, это, кстати, ямская станция — а в офис тюристик старушка беседовала со мной и с компьютером: с обоими невнятно, сбитая с толку отсутствием у нас транспорт-ных средств.
— Ну вот есть шамбр дот, — бормотала она, — в шести километрах. Ах, у вас же нет транспортных средств. Или вот, в трех, сейчас позвоню.
Брала трубку, поциферно сверяла огромный французский номер с указанным в компьютерной базе и говорила в трубку — теперь отчетливо и официально:
— Иси Люси, лоффис туристик де Пемпон. Авэ ву ан шамбр диспонибль пур де нюи? Сэ компле?
И звонила в следующий.
— Есть только в Плелане, — сообщила она.
— Хорошо, — согласились мы, — уже готовые на все.
— Но у вас же нет никакого транспортного средства!
— Они могут взять велосипеды, — вмешалась сидящая рядом девица неопре-деленного рода занятий.
— Где?
— В «Релэ Броселианд», у них есть прокат.
И в третий раз мы пришли в этот старый бретонский дом, в котором сначала не было мест, потом не было еды, а сейчас велосипеды были, но не было парня, их хо-зяина.
Рисепшн пошел нам навстречу и взялся вызвонить владельца велосипедов. Несмотря на поздний час, он его нашел. И было бы нам счастье, кабы не бешеное количество вопросов, — я понимал их не больше, чем на треть.
Нас спас француз средних лет — весь в белом, в круглых очках, — он был похож на знаменитого педагога Макаренко, только очень богатого.
— Я буду вашим переводчиком, — сказал он, отложив газету, — с английского на французский.
И через полчаса мы получили смешные желтые велосипеды с электрическим подсосом на переднем колесе. Мы стали обладателями транспортного средства, и щелкали переключателями скоростей, и мчались под сомкнувшимися в вышине уже темными кронами деревьев, и ветер, ставший к вечеру еще холоднее дул нам в лицо с новой силой, способной выдуть мысли и слова. И так и вышло — слова летели и мягко осыпались за спиной в густую траву древнего леса. Когда мы добрались до гостиницы, я мог бы вспомнить только «бонжур», да и то после паузы, — но счастье! — нас ни о чем не спросили, просто выдали ключи, и через минуту мы были дома.
Сквозь асфальт у водосточной трубы росла героическая роза, рыжая кошка ле-жала рядом. Она следила за нами пока мы ставили велосипеды, вынимали аккуму-ляторы и запирали замки. Мы не были опасны — и кошка повернулась к нам спиной, когда мы открывали дверь гостиницы.
Так мы и поселились на восточный окраине леса, в шести километрах от Пем-пона, в Плелан-ле-гран, с населением меньше тысячи человек. Из окна открывался обнадеживающий вид на кладбище, а во дворе буйствовали розы, но их я обнаружил только на следующий день.
Я пил там утренний кофе — в круглой беседке, сплошь заплетенной цветущими розами — их запах струился над кофейной чашкой.
Явилась кудрявая старушка в цветастом халате. Опираясь на трость она рас-сматривала меня, и по привычке качала головой.
— В этом году прекрасные розы, — сказала она.
— О да, — поспешно согласился я. — Великолепные розы!
— Когда мой сын руководил гостиницей, они были еще лучше!
— А где он сейчас? — спросил я, не подумав об языковых последствиях.
— Он теперь не живет с нами. А вы откуда?
— Я русский. К сожалению, я почти забыл французский...
— Ах, нет! Вы прекрасно говорите по-французски! Какие прекрасные розы!
— О да! розы прекрасны, — сказал я убежденно, надеясь, что эмоции укроют незнанье языка. Старушка внимательно посмотрела на меня и степенно удалилась.
Мы отперли тщательно прикрученные к столбу велосипеды — интересно, зачем мы так старались? — и отправились на поиски короля Артура.
Под тихое жужжание колес мы изъездили лес вдоль и поперек, но под старыми дубами и гигансткими липами кружились только тени пронизанной солнцем листвы, в Озере фей отражались юные француженки и их бородатые спутники, на скалах сидели озадаченные мужчины средних лет — короля Артура не было нигде, и не пускал Эскалибур золотые отсветы сквозь толщу вод.
Мы вернулись домой: рыжая кошка посмотрела на нас косым и хитрым, древ-ним взглядом, старушка тенью прошла сквозь розовый сад. Я выглянул в окно: ту-ман летел между кладбищенских изваяний. Потом сумерки сгустились, и все ис-чезло.
ВЕТЕР. Канкаль.
Канкаль был местом страшной ошибки.
Когда утром мы спустились на набережную с авеню Сисси, где поселились поздно вечером — вот бы знать еще, кто такая эта Сисси! — море ушло так далеко, что белые гребни волн едва различались вдалеке. Навстречу нам шли старушки, холодный сильный ветер дул им в спину, и уносил их куда-то, как старые слова — стоит обернуться им вслед, а набережная уже пуста.
Мы стояли у парапета и мучились проблемой, с чего начать: выпить ли еже-дневную чашку кофе, или плюнуть на все обыкновения и ринутся на вожделенный устричный базар.
Привычка победила, и после кофе с пирожными мы наконец-то отправились есть устриц. Конечно, мы взяли всех сортов по паре. Продавщица выдала пласт-массовые вилки: «Это вам, — сказала она осипшим голосом, — а это вернете!» — и строго постучала толстым пальцем по краю пластмассовой тарелки.
Мы сели на неровных, выбитых вечными солеными ветрами ступенях и при-нялись за устриц. Мы съели их все, но без всякого восторга. А ведь сколько раз в Москве мы пели эти песни: вот поедем во Францию! Да, да! А в первую очередь поедим устриц!
И в кои-то веки, они показались невкусными, скользкими и холодными, точь в точь, как их описывают другие.
Мы жевали губами, смотрели на далеко ушедшее море, — холодный ветер не утихал ни на секунду — но вкус мыла и соли не уходил.
«Это больше чем преступление, это ошибка», — вспомнил я. Устрицы недаром подают в начале, их нужно есть только натощак. А мы-то! После кофе, да еще пи-рожных!
Потом мы долго гуляли над обрывами, защищенные зарослями тамариска, желтого утесника и дрока. Холодный ветер бил в лицо, как только мы выходили на открытое место. К тому времени как мы дошли до нужного мыса, нижняя точка от-лива уже миновала, но море было очень далеко.
Внизу, на скалах, я начал охоту на устриц. Их было не так уж и много, а те, что были, так плотно вросли в складки скал, что моим ножом достать их было невоз-можно. Я прыгал по камням, заглядывал в щели, и, наконец, нашел несколько штук на плоской поверхности. Жена не проявляла интереса к моим поискам, и когда я протянул ей первую добытую устрицу, съела ее без всякого удовольствия.
— Чего это ты?
— Мне их жалко, — сказала она.
— Но ты же ешь их в ресторанах? И с большим удовольствием!
— Это другое дело. Их специально выращивали,
