чтобы съесть. А эти росли сами, они не ожидали, что ты за ними явишься, и убежать они не могут!
В это время я отковыривал вторую, — нож скрипнул по раковине, по влажным песчинкам, кусочек верхней створки треснул и откололся, и нож вошел внутрь, разрезая упругие мышцы — и всей рукой я вдруг почувствовал, что режу живое. «Мы же не голодаем? — подумал я, — мы же можем купить их на базаре? А?»
«Мне и первую было жаль», — решил я, и съев все-таки улов, с легким сердцем сложил нож, и пошел по морскому дну к мысу.
«Вот устрица! И еще одна! А вот еще!» — радостно отмечал я, но больше не вставлял нож меж судорожно сжимающихся створок.
Уже темнело, и волны бились о мол — до береговой стенки им оставалось со-всем немного, — когда мы вернулись в Канкаль. Есть не хотелось, зато мы вспом-нили о чае.
Чайных салонов мы не нашли, пить чай в ресторане нам показалось странным, так что бар «Гийот» оказался единственным приемлемым вариантом. У входа в бар стояли непременные столики под брезентовым навесом и красный «феррари».
Ветер не стих и к вечеру, но стал еще холоднее. Мы так замерзли, что против обыкновения вошли во внутрь.
За дальним столиком компания тамошнего юношества хохотала так же громко, как гопники в Костроме. Замерзшие и усталые, мы стояли у пустой барной стойки. Я мучительно вспоминал, есть ли во французском языке понятие зеленый чай, и к тому времени как бармен все-таки явился, — а это случилось нескоро — ответа у меня все еще не было.
Он был красив той красотою, что от бога: прекрасно сложенный, в сером сви-тере, похожим на кольчугу, в маленькой соломенной шляпе над голубыми наглыми глазами, — он был из тех, которым все должны.
— Что вы хотите, — сказал он с досадой.
— У вас есть зеленый чай? — спросил я со всей возможной в моем состоянии любезностью, однако очень невнятно.
— Какой?
— Green, — сказал я уже отчетливо.
— Это по-английски! — толкнула меня в бок жена и засмеялась.
Я почесал затылок: green в моем исполнении звучало как gris — серый — по-французски, но вспомнить слово «зеленый» на этом языке я не мог.
Бармен посмотрел на меня известным взглядом: такой-то смотрит на тебя как на говно, — и бухнул передо мною ящик с пакетиками. Жена быстро выбрала подхо-дящие.
— Пойдем на улицу, — сказал я, когда парень поставил перед нами две чашки с кипятком. — Я видеть не могу этого сукиного сына.
— Чего ты нервничаешь? — сказала жена. — Мы уже по возрасту вышли из сферы интересов таких молодых, как он. Мы для них просто неинтересны.
Мы выпили чай и долго дожидались счета. Хохочущая компания вывалилась из дверей, бармен провожал их до красного «феррари», я с ненавистью смотрел ему в спину. Потом он все-таки подошел и к нам.
— Счет, — мрачно сказал я.
Сдачи оказалось десять центов. Злобно ухмыляясь, я забрал крохотную монетку, и не сказав ни слова на прощание, мы отправились ужинать.
«Неинтересны! – думал я. — А он-то мне, конечно, интересен! Чем, интересно?! Самодовольной рожей?!»
— Да что с тобой!? – сердито спросила жена.
— Злобствую! – также сердито ответил я, и обнял ее округлые плечи. Они всегда мне нравились.
«И правда, — думал я. – С чего мне злится? Их надо бы жалеть. Они лишились половины простых радостей, которой обладали мы!
Подумать только! Уже был СПИД, когда они вошли в возраст, и с ним явился смертный ужас перед сексом. И страх перед наготой!
Черт! Длине их шорт позавидовали бы и пуритане прошлого века – а ведь под ними еще и плавки! И вот они заходят в воду во всей этой сбруе! И океан уж никогда не проведет мягкой ладонью по их гладкому телу.
У нас-то была усталость, у них – утомление. Мы знали радость сделанного дела, усталость мышц и чувство выполненного долга, у них остался только час окончания работы.
Они не писали перьевыми ручками, не ели настоящих помидоров и не искали книг.
Ну ладно! Я не злюсь. Мне просто жаль вас, парни, — вам так не повезло!»
В мишленовский «Виктор» нас не пустили — все места были заняты, и поужи-нали мы в «Фаро». Устрицы, с которых мы на этот раз начали, были прекрасны, и рыба хороша, и даже крем-брюле я съел с удовольствием.
Из-за стола мы встали с трудом. У выхода обернулись попрощаться:
— Мерси-и-и — запели сирены бара высокими звонкими голосами. — Оре-вуа-а-р — им вторили наяды кухни. Быть может потому, что мы наконец-то уходим, и рабочий день окончен? Или по привычке? А может, они и вправду были нам рады?
— Мэрси, — попытались мы пропеть в ответ. Но у нас получалось гораздо хуже. Просто не сравнить.
ДОЖДЬ. Брест.
Дождь пошел в Бресте.
Я смотрел — и не мог оторваться — на каменные доки Вобана, которые он по-строил по велению Короля-солнца. Они были глубоко внизу, в старом русле реки, облицованном темным камнем и превращенным в канал, такие аккуратные, гео-метрически выверенные, точно по размеру и форме тогдашних судов, вырытые в естественных извивах реки, заполняемые и осушаемые приливами и отливами — они были прекрасны, как бывает прекрасна добротная работа, однообразный бой барабанов и строгий порядок полковых шеренг. Я бегал вдоль каменного бордюра верхней набережной — над ней возвышался сетчатый металлический забор, на ко-тором по сю пору еще висели таблички «тэррэн милитер» — разглядывал доки и гигантские, сложенные из темного камня, подпорные стены обрыва, на котором и расположен Брест, судоремонтные заводы прошлого века, когда еще заботились о красоте заводских зданий, и старые шлюзы.
Я бегал вдоль каменного бордюра верхней набережной как злая цепная собака, которой хозяева не дают ухватить сочный кусок мяса, но машут им перед ее носом.
И тут-то ветер понес сначала холодную водяную пыль, потом — редкие капли, они становились все чаще и чаще, и дождь — мелкий и затяжной — все-таки пошел.
Мы скрылись под навесами кафе, откуда была видна площадь и замок, замы-кающий вход с моря в чудеса Вобана.
В соседнем кафе снимали фильм: аристократическая старушка — откуда же я ее знаю? — ничем не примечательная и полноватая, если исключить, что лицо ее было живо, что бы она ни делала, с достоинством поедала устриц и медленно запивала их белым вином. По соседству с ней сидела молодая компания — пила пиво, ела чипсы и громко хохотала.
Вот сняли дубль — вся команда бросается с зонтиками к старушке и, отпихивая друг друга, спасает ее от дождя. На юношество всем плевать — юношество спо-койно мокнет.
Мы медленно — как и старушка рядом — пьем вино, дубли идут один за другим, но дождь понемногу кончается, и тут же заканчиваются съемки.
Оба кафе пустеют, а мы отправляемся в крабовый ресторан, который присмот-рели еще вчера.
Он был в порту, в квартале от нашей гостиницы, и главным блюдом там были атлантические крабы — не считая, конечно, креветок, рыб, устриц и прочего.
Там я впервые увидел машинку для вскрытия устриц — простой рычаг с ножом — и, о ужас! — обнаружил, что верхнюю крышку раковины просто выбрасывают, не глядя.
Ресторан мог быть вполне обычным — хорошо оформленные внутренние по-мещения, быстрое обслуживание, не бедные посетители, — если бы не летняя крытая веранда, куда, однако, все и стремились.
Она была попроще: три длинных, плохо сбитых стола, на них — газеты вместо скатертей и вдоль столов сплошные лавки.
Посетителям выдавали белые бумажные фартуки, завсегдатаям — красные, ма-терчатые, и каждой паре — простое пластмассовое ведро. Чуть позже приносили крабов на деревянной разделочной доске, совали в руки деревянный молоток, и этим орудием все радостно молотили крабов, а то, что оставалось после — ели руками. Безумное количество отходов тут же сбрасывали в ведра.
«Свинская еда!» — сказал бы мой брезгливый братец.
Странная мысль долго меня не оставляла. Конечно, жаль, что эпоха маркизы Помпадур и герцога Мальборо ушла безвозвратно: ведь я уверен, что есть селедку с газеты — верх бесстыдства! — но все-таки, какое счастье, что можно никем не притворяться, что можно быть самим собой, пачкаться, смеяться и не мучиться мыслью, куда же деть останки съеденного.
Из трех столов, застеленных газетами, два были уже заняты. За одним сидела большая компания китайцев, за другим — здоровые мужики рыболовецкого вида. Мы попытались сесть за свободный стол, но прелестная рыжая бретонка сообщила, что стол зарезервирован. Она была маленькой и быстрой: светло-зеленые глаза смотрели прямо и сочувственно, пока я объяснял ей, как трудно жить и вопрошал, что делать дальше.
— Внутри есть места, — засмеялась она, и повела нас в недра ресторана.
Мы не хотели сидеть в духоте, да еще и в рядах буржуазной публики, и моби-лизовав весь свой запас французской вежливости, я отказался.
Мы вышли на террасу. За резервированным столом сидела съемочная группа, а во главе — та самая старушка-актриса!
Разнообразные помощники суетились: вставали из-за стола и возвращались об-ратно, говорили разом в телефоны. Они — все в черном, и только старушка в чем-то розовом, да рядом с ней ветхий, но в оранжевом пиджаке, старичок в очках.
И мы, и чудная рыженькая официантка видели, что конец стола свободен. Мы перекинулись с ней взглядами — вопросительным и утвердительным — и она по-бежала к метрдотелю.
Он оказался полуседым кудрявым мужчиной средних лет, в рубашке столь же красной, что и лицо, на маленьком востреньком носу сияли огромные очки. Он по-смотрел на нас поверх их стекол — и волосы на голове задрожали шаловливыми рожками, — прелестная бретонка сказала что-то, и место за столом съемочной групы нам было пожаловано.
Мы заказали все: и устриц, и крабов, какой-то салатик и бутылку белого вина. Мы тут же получили фартуки и ведра, простые вилки, ложки и какие-то железные прутики, и все это, не считая вкусной и простой морской еды.
Я взялся за разделку краба, а в перерывах прислушивался к соседям.
В киношной компании разговор поначалу не клеился. Но две-три рюмки вина превратили работников в людей: старушка поднялась и рассказала забавную теат-ральную историю, все засмеялись, похлопали, и принялись безжалостно колотить молотками по панцирям.
Нежданно объявился хозяин и, склонившись над старушкой в немом почтении, протянул ей черную кожаную книжку. Уложив локти на стол — голова склонена набок, рот приоткрыт — она принялась писать.
— Кто это? — спросил я у официантки.
— Кто? — переспросила она.
— Эта пожилая женщина?
— О! Это очень известная у нас актриса, Линн Рено.
— Спасибо! — сказал я, — к сожалению, мы ее не знаем.
Мы оба были уверены, что где-то видели это любезное лицо, но ничего опре-деленного вспомнить не могли. Помог интернет.
Старушка и в правду оказалась совсем не молода — ей было восемьдесят шесть.
В 1942 немцы расстреляли нескольких ее друзей и соседей. Она бежала в Париж, и поступила в консерваторию. Там ее пригласили петь на французском радио, чем она и занялась с большим успехом. Однако в 1945 съехала в Америку, снималась в кино, но главное, — организовала «Парижское ревю» в Лас-Вегасе, которое и сде-лало ее знаменитой.
Когда страсти по коллаборационистам во Франции улеглись, она вернулась. Ее последний концерт в Олимпии — ей было 82 — прошел в 2011 году.
Мы весело били крабов, когда все вдруг засмеялись: кудрявый метрдотель, смущенно улыбался, прикрывая рот рукой. Линн Рено, уложив на стол увесистую
