узком сером асфальте нас ждут велосипеды — красный и зеленый. Лежат в повалку, но мы поднимем их из праха, дадим им жизнь, и дви-немся к закату. Путь не окончен. Красивому покойнику следует добавить жизни.
— А не поесть ли нам? — пропел я отвратительным тенором.
— Зачем хотеть есть, — говорит моя жена-философ, разглядывая пустынный пейзаж — если нечего?
Вокруг и вправду только тамариск и чахлые травы.
— Давай искать! — ору я. — Должно же здесь быть хоть что-нибудь!
Ослепительно белый мертвый маяк стоит в километре от берега, а мы едем к морю, к старинному дому с башенкой. «Ля Гран Лярж», написано над входом, отель.
— Мы можем поесть у вас? — спросил я в ресторане у необыкновенно суровой девы.
Она стояла к нам спиной и, наклонившись, перебирала что-то на низком столике, так что я разговаривал с ее туго обтянутым коричневым форменным платьем задом. Суровая дева распрямилась и, не теряя достоинства, отвела нас к свободному сто-лику.
Мы сделали заказ, выпили по глотку вина, я вышел на террасу покурить.
Слева направо шла гладкая асфальтированная дорога, за нею бился океан и бе-лый парус закладывал виражи.
Мертвый маяк я видеть не мог, его закрывало здание гостиницы, однако он не давал мне покоя.
Я думал, глядя на гладкий асфальт:
«По молодости лет мы убегаем из дома по такой же гладкой дороге. Мы тянем за собою чемодан, набитый учебниками, родительскими правилами и своими мечтами.
Не пробежав и десяти метров, мы выбросим учебники, еще раньше мы расста-немся с родительскими правилами, и чемодан станет легче.
В свободные углы мы запихаем, что попало: дома, машины, деньги и детей, и новый костюм, и старые джинсы – все там. А в самый дальний угол заткнем мечты, — они останутся с нами надолго – но с каждой остановкой их будет все меньше и меньше.
Потом начнутся потери — смерть близких, уход любимых, вообще живых – но чемодан не опустеет, напротив, заполнится ими под завязку.
Но позже, в странную минуту правды, мы обнаружим, что ноша стала невесо-мой. Мы сядем где-нибудь, заглянем внутрь и выясним пропажи: мы не заметили, как где-то выпала страна: в ее географическую данность мы верили, — она же была нарисована на всех картах! Или я забыл? – и вместе с ней исчез народ, он больше не желает, чтобы мы жили. Исчезли профессии, которым мы отдали много лет. И бу-дущее тоже затерялось.
Не повезло нам, парни!
Вам, впрочем, тоже, – я вспомнил бармена в Канкале и матросов Киберона. Вы родились слишком поздно – мечты и откровения уж были не в цене. И вы пошли за всеми – в простую общепринятую жизнь, в которой успех измеряется деньгами. С чем вы останетесь на краю тьмы? В раю ведь нет карманов, и Петр вас не спросит о новеньком костюме – где купили? – он спросит о мечтах. Вы промолчите».
Я докурил. Повертел погасший окурок в руке – как страшно пахнет пепел! – и бросил его на серый гладкий асфальт.
Я знал, конечно, мой чемодан стал легче – как у всех: там были дружба и маяк, любовь до гроба, ферма, где все мы собирались доживать свой век, и хоронить всех тех, кому бы удалось отправиться к праотцам раньше...
Окурок не долетел, зарылся в стриженый газон.
За ним стелилась узкая дорога.
Чуть дальше берег обрывался в небольшую бухту, — коричневые скалы лежали в ней островами, как коровы на синем лугу. Кипящие волны били в их крутые спины. Вдали, из заката, летел к берегу белый парус.
Холодный ветер усилился, выбивал слезу из прищуренных глаз, а куртку про-дувал насквозь. Я вернулся в зал ресторана.
— И что там? — спросила жена.
— Там лучший на острове вид с террасы, — ответил я, — только ветер сильный и холодно.
— Ну, потом посмотрю, когда поедем домой.
Я взялся за вилку, но взгляд скользнул сам к огромным окнам ресторана.
Далекая яхта теперь была уже у скал. Команда пыталась пройти между ними, но ветер гнал ее в белую пену прибоя.
— Смотри, смотри! — сдавленным голосом сказал я.
Яхта сильно кренилась, и белый парус ее почти лежал на воде.
— И что там? — спросила жена.
— Вообще-то, они терпят бедствие! – ответил я, притворяясь, что владею собой.
— О господи! Лучше не смотреть, а то придется идти спасать!
Яхта почти не двигалась, пытаясь выправить крен.
— В таком прибое мы ничем не сможем помочь, — горестно сообщил я.
— Ну, давай подождем немного, — сказала жена, — и если они останутся там же, будем поднимать тревогу.
Я оглядел зал: как и повсюду на острове, здесь были два типа людей — хорошо одетые, загорелые разнополые пары (интересно, куда они подевали своих гнусных собачек?) и бородатые парни в небрежной одежде. Одно их объединяло — полное безразличие друг к другу.
«Навряд ли мы сможем их встревожить!» — подумал я и посмотрел в окно.
Яхта по-прежнему боролась с прибоем.
Теперь она двигалась — совсем чуть-чуть, — рыская корпусом, она нащупала проход между скалами. Потом яхта выпрямилась, и рассекая тучи брызг, ринулась к берегу. Через секунду ее скрыла от нас кромка берегового обрыва.
В тот день мы мгновенно уснули. Мне снились коровы на синем лугу и толстые чайки: они летели прочь, в океан, и Сара Бернар смотрела им вслед с балкона своего некрасивого дома. Вдруг у нее из под ног выскочила маленькая собачка и зашлась истерическим лаем.
Так наступило утро.
Мы уезжаем в Париж.
ВИНО. Париж.
Поезд прошел сквозь болота Орэ — расстрелянные роялисты давно уже сгнили — теперь там растут небольшие леса, и через Ванн, где жили когда-то бретонские герцоги. Их крепость цела и сейчас.
И старые улицы: трех братьев таких-то, и братьев других — впрочем, все были расстреляны — и улицы братьев уходят в аллею героев и в площадь свободных французов.
Там стены домов увешаны мемориальными досками — расстреляны, расстре-ляны, расстреляны... 1795. Вандея.
Потом потянулись поля, мелькнул Ренн, — миновать его нам не удалось ни разу, — поезд постоял немного в Ле Манне, где мы ели когда-то самые вкусные во Франции пирожные, еще немного, и потянулись пустынные пригороды Парижа: многоэтажки, так похожие на наши, тополя и спортплощадки, развязки переферик, бетонные заборы и вот уже в сумерках подземных платформ мерцают меж путей таинственные синие огни.
Мы вылетаем на платформу — скорей, скорее прочь из нелюбимого вокзала! — и мимо уродливой башни, чахлого скверика, мимо сомнительных магазинов и во-кзальных кафе, вперед, к бульварам, где на любом углу в тени платанов мы бросим на мостовую опостылевшие рюкзаки и спросим кофе. Нам принесут его быстро, мы отопьем по парочке глотков и сразу же почувствуем: «Мы вернулись!»
* * *
Мы вернулись туда, где все меняется и все остается.
На колокольне Нотр-Дам уныло звонит колокол, на нижней набережной бесну-ется карнавал, там юные феи в остроконечных шляпах пьют пиво, и черные силы мордора — тоже.
И жизнь кипит по вечерам вокруг старых рынков Ле Аль, как много лет назад, во времена королевы Анны — их нет теперь, но что это меняет? — Кафе набиты хо-хочущими людьми, на всех террасах курят, треплются и смотрят на прохожих, пьют друг за друга, а в переулках негры танцуют брейк — черные на черном фоне мос-товой.
Толпа, притормозив, глядит на них с восторгом — они и вправду великолепны: сухие мускулистые тела блестят под жидким светом фонарей — и старые негри-тянки, увидевшие вдруг своих, начинают пританцовывать, китайцы проталкиваются вперед и снимают селфи, а толстые смешные геи с бритыми ногами смотрят на них с замиранием сердца и аплодируют истово, не забывая, впрочем, поправлять сбив-шиеся от восторга соломенные шляпы.
Толпа течет мимо нас — вверх, к Сен-Мартен, и прямо, в Бобур и Маре. Но мы идем вниз, к Нотр Дам, в сторону дома.
Все встречные юноши — ну надо же! Кострома теперь везде — несут пакеты, в другой руке невинный багет. Я знаю, знаю, что там — пиво или вино, и улыбаюсь в лиловое небо: в моей руке такой же.
Мы сядем в тени, у решетки закрытого на ночь церковного сада. Подложим под задницы свои рюкзаки, и выпьем немного Бордо прямо из бутылки. Мы будем пить из ветхого пакета — упаси боже пить в открытую! — как все, кого мы видим.
— За Париж, мать! — скажу я и грустно вздохну.
— И чтобы вернуться! — ответишь мне ты.
Мы коротко поцелуем друг друга и, как несовершеннолетние, стыдливо огля-димся.
«Ноу вуман, ноу край», — поет негр невдалеке, и толпа весело подпевает ему.
Но я-то знаю, — женщины плачут, и мужчины тоже.
* * *
А утром мы сядем в автобус и поедем в Орли. Пустую бутылку Бордо — она закончилась вчера у Сорбонны — мы тихо положим в урну и бросимся к стойкам: регистрация, посадочные талоны, объявление рейса, досмотр, пограничный кон-троль.
Жена всегда садится у окна. Я навалюсь на нее — знакомое тепло пройдет сквозь свитер — и разгляжу за мутноватым стеклом стеклянный параллелепипед с темно зелеными перемычками меж этажами.
Я улыбнусь ему, аэропорту моей юности, и странным женщинам в ярких платьях — они исчезли, а может, и не было их вовсе — но я улыбнусь ему их улыб-кой. Со смайликом — ничего общего.
