Путь, или история одной глупой жизни...

полноты бытия. Он был любвеобилен и щедр, зная, что должен и способен совершить множество хороших и добрых дел, и горячо желая этого.
       Надо было учиться дальше ( ему хотелось стать профессиональным – кухонным он был и без того – философом). И он стал готовиться к поступлению в Университет, занимаясь на подготовительных курсах.
       Душою и духом своим он как бы воспарил ввысь, несомый на крыльях любимой своей музыки. Откуда с сожалением и некоторым сочувствием взирал на неразумную массу людей, погрязших в суете сугубо земных своих дел и добровольно лишивших самих себя неба. Смотреть в которое, хотя бы иногда, было им недосуг.
       Но парение парением, а от забот земных не избавлен был и он сам.

       Истосковавшийся по женской ласке, решил он однажды наведаться к прежней своей подружке. С которой были они некогда в нежных отношениях, но от которой, правда, он ушёл. Привёл он себя в полный, почти что идеальный, порядок (в смысле гигиены) и чистенький, свеженький, благоухающий и даже несколько щеголеватый – этакий советско-лондонский денди – с замирающим в любовном томлении сердцем и холодком где-то в низу живота поехал к ней. Та, однако, хотя и встретила его, и даже накормила жареной картошкой (чем впоследствии попрекнула), но к сердцу своему и всему прочему не допустила.
       Совершенно потерянный вернулся он домой, где и нагрузился с горя алкоголем по самую макушку. Но этого груза оказалось всё же маловато, чтобы задавить или, хотя бы, придавить горе его. Тогда, чтобы развеять грусть-печаль-тоску свою, взял он шампанского, сел на такси, хотя на дворе и стояла уж тёмная ночь, да и поехал в порт к приятелям своим свидеться после разлуки.
       До друзей, однако, доехать ему не довелось. Ибо, когда проезжал он район, где проживала экс-подруга, с новой силой нахлынули на него пережитые недавно им томительные, но отвергнутые чувства. И, в надежде на более удачную повторную попытку, попросил он таксиста изменить курс.
       Попытка, однако, оказалась ещё менее удачной и даже – роковой.
       Произошёл отвратительный, дикий скандал с активным и азартно-добровольным участием соседей. И он, совершенно не желавший рукоприкладства, но, тем не менее, получивший уже по физиономии, защищаясь, ударил мужика-соседа, бывшего на голову выше его и в полтора раза объёмней торсом, сумкой с бутылкой шампанского. Затем оторвал от своего лица когти истошно вопившей горластой и всклокоченной стервы, угадать в которой жену того соседа, при всей его богатой фантазии, ему не удалось. После чего повернулся и ушёл. Оставив за спиной визгливо-громкую эту компанию с грустно лежавшим на полу задумчиво-молчаливым соседом бывшей своей подружки.
       Вот, такая вот любовь…

       Самым печальным в случившемся было для него то, что в событии этом весёлом он, любвеобильный, не только не имел никакого злого умысла (как, впрочем, и всегда), но даже и агрессивности не проявлял ни малейшей. Поскольку прекрасно знал, чем она всегда для него оборачивается. До самого момента вынужденной своей защиты.
       Однако, в конечном итоге, соседями, точнее – стервой-соседкой (мужик оказался полным подкаблучником: даже голоса его на суде он так толком и не расслышал), не без участия и его подружки, из него был вылеплен портрет эдакого монстра-дебошира. Злобного и кровожадного злодея, только и искавшего, чьей бы кровушки отведать.
       Правда, судья, достаточно ещё молодой человек в самом начале карьеры, не очень-то и поверил в образ сей. Поскольку имел возможность воочию оценить и сравнить обе предстоящих перед ним стороны. Но при определении срока наказания не рискнул сильно раздражать «потерпевшую» стерву: карьера, понимаете ли…

       Поначалу, когда все его светлые мечты и ожидания рухнули в одночасье, и он с высоты своего парения вновь оказался низвергнут в преисподнюю уголовного мiра, он, не находя себе места от того, как подло и бесстыже его оболгали, намеревался во что бы то ни стало отомстить по возвращении дорогой своей подружке. Которая наглядно подтвердила жизненную свою позицию, заявленную ему однажды: в том смысле, что для достижения своих целей она не погнушается и подлости.
       Но, поостыв и зрело поразмыслив, решил: пусть всё будет, как есть. И если всё так случилось, значит, так надо. И пусть каждый проживёт свою собственную жизнь. А в жизни главное, во всяком случае, для него, – постараться остаться человеком.
       Так он вновь, когда ярко сияло солнце и казалось, что всё плохое и гадкое уже окончательно позади и к прошлому возврата нет и быть не может, оказался в подземном мiре лжи и коварства, подлости, вероломства и гнусного, изуверского насилия, с одной стороны, и лающих едва ли не круглосуточно сердутых собак – с другой.
       Что ж, – думал он, – мечты и планы канули в пропасть, но ведь мир-то не рухнул. Так же светит солнце, и небо столь же лазоревое, как и прежде. Правда, наступает долгая, очень долгая зима. Но и её можно пережить. Главное – не забывать, что рождён ты человеком, им же должен и умереть. А за зимой, даже самой лютой и долгой, всегда наступает весна – время оттаивания всего живого и возрождения к новой жизни.
       Единственное, о чём испытывал он горькие сожаления, это об уходящей впустую жизни. О годах, самых светлых – молодых и энергичных – годах человеческой жизни. Которые за время долгой этой зимы утекут, словно вода в песок, вхолостую и безсмысленно. Весны-то, конечно, дождаться можно, как бы ни было это тяжело. Но ничто и никогда не сможет вернуть этих лет, утраченных безвозвратно за время томительного зимнего ожидания.
       Так начинался третий его срок…


       Ещё в тюрьме, до отправки в лагерь, когда прошёл первый шок, порешил он для себя: хватит пахать на «хозяина». И определил две главные задачи: приложить все усилия к тому, чтобы прийти к окончанию срока с наименьшими потерями для здоровья, а также изыскать все возможности для того, чтобы всерьёз заняться самообразованием. А для решения этих задач необходимы были условия: тихая, не очень пыльная и не на износ работа.
       В общем, чтобы хоть как-то облегчить безрадостное своё существование, необходимо было добывать себе «тёплое место». «И плевать я хотел на тех и на других, – цинично сказал он сам себе, – буду делать то, что нужно мне».
       «Теми» и «другими» были две антагонистические, ненавидевшие друг друга, стороны: лагерная администрация и подопечные её зэки. Себя он не относил, ни по каким параметрам, ни к одной из этих сторон. Хотя по социальному статусу своему принадлежал, естественно, к одной из них: стороне страдательной. Он был далёк от ненависти как чувства, на его взгляд, низкого, но не любил и презирал обе эти стороны. Закономерно они платили ему тем же.

       Зэки в массе своей, мало что о нём зная и опираясь, в основном, на «достоверные» сведения, усердно распространявшиеся о нём многочисленными его «доброжелателями», считали его человеком администрации, едва ли не стукачом. А он укреплял их в этом мнении, регулярно пробивая себе настойчивым своим лбом у той же администрации разные «тёплые места». Которые, впрочем, терял впоследствии с лёгкостью необычайной. В отличие от «умных» зэков, которые долго, порой – годами, ползли к ним на брюхе, а вползши, присасывались к ним тоже на годы.
       В его же жизни не было ничего стабильного, кроме неискоренимой глупости. Прожив на свете почти тридцать лет и досиживая третьим сроком уже десятый год, он искренне и наивно недоумевал и удивлялся: как это можно наговаривать на человека и приписывать ему, и без того грешному, грехи, которых он не совершал? Это можно было бы назвать святой наивностью, если бы это не была просто выдающаяся глупость.
       И только единицы умудрённых жизненным опытом зэков понимали, что к чему и кто есть «ху», как, не без некоторого остроумия, скажет в будущем Михаил Горбачёв. А наиболее проницательные, пообщавшись с ним, начинали даже относиться к нему с известной долей уважения. Это, кстати сказать, были как раз те зэки, те люди, которых он тоже уважал.
       С иными же у него случались такого рода диалоги. Те, что, цвыркая сквозь зубы, рассуждают о «святом», говорят ему примерно так: «Ты такой-то и сякой-то, неуважаемый, в общем, ты человек». На что он, не задумываясь, ответствует им буквально следующее: «Когда такие, как вы, начнут меня уважать, я сам себя уважать перестану». И на том взаимопонимание оппонентов достигало, можно сказать, всей своей диалектической полноты.
       Со своей стороны и администрация относилась к нему подозрительно и с недоверием. Печёнкой чувствовала (за неимением, видимо, органа, с помощью которого те, кто его имеет, анализируют) она в нём бациллы свободолюбия и свободомыслия. А заместитель кума 19 Блавацкий заявил ему однажды прямо в лоб: «Так ты же провокатор!» Видимо, имел тот в виду крамольные его, вольнодумные речи, которые случалось высказывать ему в обществе зэков. Смущая при этом незрелые умы одних и обеспечивая других темами для докладных. Забавно, что тот же самый термин «провокатор» в зэковской интерпретации обозначал того, кто «работает» на администрацию.
       Так и влачил он нелёгкую свою ношу меж двух огней, припекаемый время от времени то с одной, то с другой стороны…

19 Начальника оперативной части, или, попросту говоря, отдела стукачества.


       Справедливости ради стоит заметить, что везунчику нашему удалось-таки встретить (единственный раз за все три своих срока) в среде «гражданинов начальников» действительно человека. Порядочного, неглупого и доброго (насколько вообще возможно быть добрым, имея определённый законом статус исполнителя наказания).
       Им оказался начальник отряда, в который довелось попасть ему однажды, капитан Грищюк Вадим Леонидович. Это был средних лет и среднего роста, плотный до упитанности, усатый и жизнерадостный мужик-хохол. Которого чем-то неуловимо будет напоминать ему в будущем вице-президент эРэФии генерал Александр Руцкой.
       Капитан хотя и выполнял свои функции не менее добросовестно, чем прочие его коллеги, но делать это умел вдумчиво, стараясь вглядываться в людей и разбираться как в них самих, так и в сущности вещей и ситуаций. Недаром же и любимым выражением его была фраза одного из киногероев Михаила Пуговкина: «Рразберёмся!».
       Он, если и не полюбил капитана, то искренне, всей душой потянулся к нему, как к отцу родному. Капитан, в свою очередь, тоже, разглядев, выделил его, хотя и не слишком явно, не предоставляя ему слащавого и подленького статуса любимчика. И относился к нему даже с некоторой, едва уловимой долей теплоты.
       К сожалению его, находиться под справедливой дланью жизнерадостно-мудрого начальника довелось ему недолго. Всё хорошее и доброе, почему-то, всегда очень скоро заканчивается. Капитана Грищюка перевели куда-то по службе из этого лагеря, и ему так никогда и не удалось обратиться к тому по имени…

       Первый год последнего срока прошёл для него относительно спокойно. Он пошёл в выпускной класс вечерней школы, которую не успел закончить в порту, и закончил его с отличием. И вовремя. Потому что со второго года у него как-то так начались разного рода передряги и сложности с