Путь, или история одной глупой жизни...

случае.
       Зарабатывая приличные деньги не карточной игрой, а тяжёлым трудом, и совершая порой необычно-странноватые затраты (однажды он купил пластинку любимой группы за девяносто рублей, в то время, как классическая месячная зарплата в стране составляла сто двадцать), сам он ходил в каком-то потёртом, дешёвом, стареньком сереньком пальтишке с поднятым воротником. Но на носу при этом носил весьма недешёвые заграничные (привезённые «оттуда» знакомыми моряками) фирменные солнцезащитные очки-«капельки».
       Так ему, почему-то, даже нравилось. Наверное, он прятался в это пальтишко, как рак-отшельник в свой домик. Причём, он даже и не купил его, а просто нашёл оставленным в общежитском шкафу кем-то из прежних легкомысленных его обитателей…

       И он окунулся с головой, со всею страстию молодости, в мир рок-музыки (то было время самого её расцвета, время едва ли не ежемесячных открытий: она была великолепной как по удивительности новизны и качеству звучания, так и по содержательности воплощения). Музыки, волшебные и чарующие образы которой он очень тонко чувствовал и понимал. Музыка эта значила для него несравненно больше, чем для других людей. Ибо заполнила собою весь его внутренний мир.
       Свою гитару при этом отложил он тихонько в сторону, справедливо полагая, что ему никогда не удастся даже приблизиться к тому совершенству, которое слышал он в произведениях «Pink Floyd», «Supertramp» или «Queen». А коль скоро не можешь на этом поприще хотя бы повторить того, что умеют делать другие, так стыдно и позориться жалкими своими музыкальными потугами, – решил он.

       Но всё-таки, при всём благотворном на него воздействии, даже музыка не могла дать его душе всего того, чего та жаждала. Пустота оставалась. И заполнить её было нечем.
       Видимо, именно поэтому он опять временами стал впадать в загулы (не столь теперь уже весёлые, правда, как прежде). Во время последнего из них у него состоялась в соседнем общежитии не очень дружелюбная хмельная беседа, которую он, по глупости своей, сам же и спровоцировал. В ходе разгоравшейся беседы он заикнулся было о своём прошлом, желая дать понять, что ему довелось повидать и испытать в бренной этой жизни кое-чего такого, о чём собеседники его не имеют даже и малейшего представления. Хотя, быть может, о том и наслышаны. А потому оппонентам лучше бы вести себя с ним поскромнее.
       Те, однако, вопреки его ожиданиям, не только не зауважали его, но и стали осыпать обидными, как ему показалось, насмешками. Пальтишко, видать, его «занюханное» не смогло никому внушить особого уважения. Начав свирепеть, он предупредил, что не шутит. А если ему не верят, да ещё и насмехаются, то ему придётся решительно доказать истинность своих утверждений.
       Пальтишко ли сыграло роковую роль или сам он был не очень убедительным, неизвестно. Но язвительные насмешки легкомысленных оппонентов только усилились. И это усугубило и решило исход дела. В ярости сломав очередной нос, «доказал»-таки он, что не лыком шит. Закономерным результатом этого «доказательства» и стало, естественно, возвращение его в тот мiр, с которым, как ему казалось, распрощался он навсегда.

       Это был жестокий удар. Куда более жестокий, чем тот, что нанёс он сам. Нокаутирующий удар молота по голове. От которого он долго не мог оправиться, спрятавшись в скорлупу внутреннего своего мира. Куда только и девалась вся его прежняя безрассудная удаль? Вторично попав в тюрьму, он стал каким-то, если и не трусливым, то опасливым, шугливым, как это называли в просторечии.
       Он прекрасно знал уже о полной несовместимости своей натуры с «устоями» этого мiра. О том, что мiр этот способен сокрушить все кости и «стереть в лагерную пыль» (эти слова недоброй памяти Лаврентия Берии отнюдь не являлись пустыми словами; уж ему-то это было хорошо известно) любого «бунтаря». А также знал он и о том, что тех, кто упорно не желает вписываться в «устои», мiр этот подлый либо «опускает», либо попросту уничтожает физически. И он стал бояться этого мiра, ожидая от него грубого подавления личностного своего начала.
       К счастию его, шугливость эта весьма скоро излечена будет с помощью одного молодого энергичного лекаря. Страхи его оказались всё же несколько преувеличенными, хотя и далеко не совсем уж безпочвенными. Для сохранения человеческого своего «я» необходимо было употребление некоторой дипломатической гибкости, ему, впрочем, совершенно не свойственной. Дело это было, вообще-то, крайне нелёгким, особенно для него. Но, в принципе, всё-таки, возможным.

       Потеряв свободу, он, как ни странно, очень тяжело пережил то, что его лишили самого для него дорогого: его музыки. Музыки, которая составляла практически всё содержание его жизни. Неосторожно обмолвившись об этом однажды, он здорово развеселил всё население камеры.
       Как-то случилось ему за очередной свой «подвиг» попасть на десять суток в тюремный карцер: сырой и холодный каменный ящик. Где с шести часов утра до десяти вечера некуда было прилечь, ибо нары пристёгивались на это время к стене. Долгими часами ходил он по камере и «прослушивал» в тишине музыку целыми альбомами,16 воспроизводя их по памяти в мозгу с точностью до последней ноты, до последнего звука.
       Поначалу он попытался было даже что-то вполголоса петь. Но изумлённый надзиратель (изумлённый тем, что он, в отличие от других обитателей карцеров, не «наводит коны» с соседями, перекрикиваясь с ними через «толчок»-унитаз, не заигрывает с зэчкой из соседнего карцера, не устраивает истерик и вообще не делает ничего привычного и типичного для всех урок, а только тихо что-то поёт) сообщил ему, что и петь в карцере, вдобавок ко всему прочему, тоже запрещено. Сообщение это надзиратель сопроводил выражением искреннего своего сожаления. 17

       Именно в этот срок имел он счастье познакомиться с собакевичами-сердутами-собаками. Лагерь был хотя и строгого режима, но внутренняя атмосфера в нём была много мягче, хотя и весьма далека от идиллической. И сидеть в нём было куда легче, нежели в общережимных Галёнках. Поскольку здесь уже не было бешеных шакалов, рвущих в клочья всё вокруг, а сидели здесь люди, как принято было говорить, «с понятием».
       Зато отсутствие шакалов с лихвой компенсировалось наличием собак типа Собаки и Сердуты. Которые, как и вся лагерная администрация, умело и целенаправленно создавали «контингенту» такую «духоту»! То есть перманентно держали зэков в таком тонусе, что хоть в «отрыв» 18 иди, хоть в петлю лезь. Конечно, мало кто решался на такие подвиги. Но нервы у людей (а зэки – они, ведь, тоже люди, хотя и не очень добрые) были на таком пределе, что просто удивительно было, как они дотягивали до конца своих сроков.
       Впрочем, хотя нервы были на пределе у всех, тяжелее всего было тем, кто имел и пытался сохранить врождённое чувство собственного достоинства. Больнее всего расчётливые гладышины били именно по этому чувству. По природе своей он принадлежал именно к тем редким экземплярам, которые обладали этим качеством в полной мере.
       Уголовники же просто мимикрировали в широком диапазоне. От виляния хвостом перед администрацией и едва ли не ползания на брюхе до закатывания злобных истерик в кратковременные моменты, когда отказывали тормоза. Моменты эти, впрочем, заканчивались, как правило, ненавязчивым и малоприметным возвратом всё к тому же вилянию.

16 Долгоиграющими виниловыми дисками-гигантами под собственным названием, составлявшими отдельное и целостное произведение – альбом – автора: исполнителя или группы.
17 Каково же было изумление весьма далёкого от сантиментов надзирателя с давно уже заскорузлой, кирзовой душой, что он даже сожаление выразить не забыл!
18 Побег.


       В этот же срок довелось ему познакомиться с необыкновенным по мощи интеллекта и масштабу личности человеком: двадцатидвухлетним (на три года моложе его) парнем Виктором со странной фамилией Патарача. Который отбывал незначительный срок за какое-то совершенно абсурдное недоразумение. И с которым говорили они на одном языке (событие, заметим, очень нечасто случавшееся в жизни нашего «героя»).
       Парень этот крепко встряхнул его, развеяв в прах всю его зашуганность. И вернул ему, если и не утраченное, то изрядно уже придавленное, самоощущение Личности.
       Знакомство это, к глубокому его сожалению, было недолгим, поскольку Виктор уже досиживал небольшой свой срок. Да и расстались они едва ли не врагами. Ибо тот безпрестанно тыкал его носом, преодолевая рефлекторное сопротивление, в его же собственное дерьмо. Но от столкновения двух этих неслабых характеров, двух нестандартных личностей, одна из которых постоянно тормошила и задирала другую, весьма больно при этом, случалось, в лечебных целях «кусая», трудно было ожидать чего-либо иного.
       И «укусы» эти сознательно-преднамеренные достигли-таки своей цели: плечи его расправились во всю ширь и с тех пор никогда уж более не поникали. И при этом сумел-таки он не озлобиться на кусачего своего «оскорбителя». А, напротив, поняв и оценив всю для себя полезность этой кусачести, исполнился он к тому, дополнительно к первоначальной симпатии, ещё и искренней благодарностью.
       Виктору, с помощью своеобразной своей «кусачей терапии», удалось вернуть его из полусогнутого, скукоженного состояния, подобного тому, в котором находится человек, получивший сокрушительный удар «под дых», в нормальное, естественное для него состояние прирождённого прямохождения. И хотя немало ещё ошибок совершит он в глупой своей жизни, но все печали и невзгоды будет теперь уже принимать с широко распахнутой грудью.
       Очень скоро понял он, насколько серьёзно недостаёт ему этого кусачего интеллектуала. Освободившись, он написал Виктору письмо с горячим призывом возобновить контакты. Тот удостоил его ответом, в котором, уже в постскриптуме приписал: «Ты хороший парень, В..…», – но не более того.
       Больше они никогда не встречались. Но навсегда сохранил он благодарную память об этом колючем парне. Именно благодаря ему испытал он между вторым и третьим своими сроками необычайно мощный, самый сильный в его жизни, душевный, или духовный, подъём. Запаса которого хватило даже на то, чтобы пережить в приподнятом состоянии первую часть третьего его срока.

       Третий срок «заработан» был им самым идиотским образом.
       Освободившись несколько более умудрённым, решил он, наконец, наладить отношения с отцом, считая тупым упрямством полный разрыв отношений. Удивительно здесь не то, что и отец его пришёл к тому же выводу. А то, что они одновременно, буквально в один день, поехали друг ко другу. Один – в лагерь с передачкой (ибо не знал ещё, вследствие отсутствия контактов, что сын уже на свободе), а другой – в отчий дом с мировой. В общем, отношения наладились (к плохо скрытому неудовольствию мачехи, по известной уже нам причине).
       И уж конечно, растормошённый Виктором и чувствовавший себя если и не суперменом, то, во всяком случае, человеком, которому всё по плечу, он в полной уверенности полагал, что все невзгоды уже позади и все дороги перед ним открыты. Грудь его распирало от радостного ощущения