Каким-то чудом он умудрился его ещё и закончить. Чудом потому, что там вместо учёбы началась уже весёлая юношеская разгульная жизнь, перемежавшаяся время от времени ночными бдениями над курсовыми проектами.
Да ещё и потому, что в самый день защиты им дипломного проекта, буквально за пару часов до этой защиты, отец его, заплатив штраф, вытащил его вместе с другом из милиции (другу было чуть полегче: он уже защитился накануне). Где они заночевали после нежданной встречи с компанией не очень дружественно настроенных молодых людей. А после этого ему пришлось ещё и побегать в поисках самого своего проекта, который он, конечно же, не успел вовремя забрать у рецензента.
Не удивительно, что у комиссии, принимавшей его защиту, были все основания быть недовольной тем, что на защиту он посмел явиться не в белой рубашке…
По окончании техникума он весело, и даже с некоторыми приключениями, отработал годик по направлению в маленькой организации в соседней области. Откуда, едва не спившись и едва не угодив в тюрьму, вернулся домой. Когда закончил он там свою деятельность «молодого специалиста», ему казалось (да так оно и было), что за этот год он предельно утомил всю контору «приключенческой» своей натурой. И вся она с большим и радостным облегчением вздохнула полной грудью, когда получил он расчёт. Люди там, как, впрочем, и везде, были разные, и отношения его с некоторыми из них сложились весьма напряжёнными.
Тем более приятным сюрпризом прозвучали для него слова председателя профкома, с которым, кстати сказать, отношения его поначалу тоже как-то не очень заладились. При прощании тот, нежданно-негаданно огорошил его, сказав буквально так: «Ты знаешь, В….., мы здесь успели уже тебя полюбить». Что несказанно, хотя и приятно, удивило его, несколько обалдевшего от неожиданного этого признания…
В армию он не попал, хотя его и призывали, едва он только приехал по направлению «молодым специалистом» и устроился на работу. Не попал по той же самой причине, по которой не взяли его, несмотря на все проникновенные и слёзные уговоры с его стороны, в мореходное училище, куда он попытался было поступить после школы. Из-за врождённого порока сердца.
Но. «Сожалений горьких нет…», как пел обаятельный Николай Рыбников в одной из своих романтически-жизнеутверждающих киноролей. Ибо судьба готовила ему, в качестве компенсации за непройденную «школу жизни» (как тогда образно называли службу в армии), другую «школу», куда более суровую. Ту многочисленную и разношёрстную «армию», в которую безотказно, и заслуженно (за известные «заслуги» перед обществом), принимают людей в любом возрасте и с любыми пороками. Как физическими, так и духовно-нравственными…
Возвращение его домой напоминало бегство. Хотя он вполне законно уволился и не натворил ничего такого, от чего необходимо было бы бежать. Скорее, это было бегство от самого себя, от безсмысленности развесёлого своего существования. Но… бегство в никуда. В тот же разгул, только дома, в родной среде уличных своих друзей, с которыми он вырос, вместе с которыми весело взрослел.
Разгульное веселье, однако, не могло дать, и не давало, удовлетворения мятущейся его душе. В отличие от друзей своих, он всегда о чём-то думал. (Отец рассказал ему как-то, как он в самую розовую свою пору, проснувшись однажды утром, сказал: «Па-апа, а я ночью ду-умал», – обозначив этим, видимо, доступным ему понятием ночные свои сновидения.) Даже в самый разгар дружеского веселья ему порой внезапно становилось так тоскливо, тошно и щемяще-грустно, что не то чтобы завыть хотелось, а, зажав ладонями уши и закрыв глаза, оказаться вдруг наедине с тишиной.
Тогда уже чувствовал он, что не так что-то идёт в беззаботно-весёлой его жизни. Несмотря даже на то, что друзья его уважали, невзирая на нестандартный его характер. Ценили, видимо, его искренность и безшабашную какую-то «отвязанность». Да и он любил своих друзей. Но всё-таки было в его жизни что-то такое, о чём Владимир Высоцкий с надрывом пел: «Нет, рребята, всё не так. Всё не так, как надо!»
Душа его не просто стремилась – рвалась куда-то ввысь, смутно подозревая о том, что есть где-то безконечно просторный и столь же безконечно светлый мир, в котором ей удастся, наконец, обрести утоление невыразимых своих желаний. И сердце его жаждало чего-то большого и чистого. «Слона мытого», – весело предполагали его друзья…
Семьёй обзавестись он ещё не успел, да, как-то не особо и стремился: не созрел, вероятно, ещё для жизни семейной. Хотя, однажды в письме сделал предложение одной хорошей, сугубо положительной и милой девушке Ольге, с которой переписывался, живя на чужбине, и которая, похоже, его любила. И та, на своё несчастье, дала согласие.
Но он, к его чести, оказался всё же не настолько человеконенавистником, совершенно легкомысленно отнёсясь к своему собственному предложению. И, убегая с чужбины домой, пролетел в самолёте над большим, разделённым великой рекой надвое, городом, в котором она отрабатывала техникумовское своё направление, не завернув, на её счастье, в него. Вместо того чтобы обрадоваться этому, она, глупенькая, видимо, обиделась. Поскольку ответа на своё весёлое письмо уже из дому он так никогда уж более не получил.
А ежели бы обзавёлся он семьёю, то это была бы уже совсем другая жизнь, другая история: скучная, скорее всего, и типично-пошлая. Мы же здесь знакомимся с этой – непутёвой и глупой: нестандартной, в общем. И именно этим, возможно, интересной. И даже, наверное, в чём-то поучительной.
Короче говоря, бегай, не бегай, а от себя не убежишь.
Такожде и ему: избегнуть судьбины своея не удалось…
Когда прибыл он этапом в первый свой лагерь, расположенный неподалёку от посёлка со смешным названием Галёнки и принявший на себя это – опять же, заметим, весёлое – имя, ему всё показалось даже интересным. В чувствах его преобладала идиотская уголовная романтика. Как же, теперь он настоящий зэк (вот радость-то!), в настоящей зоне со всеми её атрибутами: высоченным забором с колючкой и запреткой-КСП, 14 натасканными и злыми конвоем и собаками и прочими лагерными радостями.
Романтика эта, однако, улетучилась без следа уже через месяц.
Сия колония общего режима 15 в зэковском мiре имела славу зоны беспредельной. То есть такой, в которой даже волчьи воровские законы не действуют или действуют слабо. А действует один – шакалий – «закон»: если двое вцепились друг другу в глотки, то прав тот, у кого клыки крепче.
Дополнял его ещё и «закон» шакальей стаи: то есть выть здесь придётся, хочется тебе этого или нет, в унисон со всей стаей. Это если ты ещё удостоишься «чести» быть в неё принятым. (Наш же «романтик», на беду свою, являлся не только хроническим индивидуалистом-одиночкой, но ещё и ярко выраженным нонконформистом. И не то чтобы от стай, а даже от просто не очень здоровых коллективов – а кто и где видел их здоровыми? – его мутило. Беда же была в том, что в одиночку на зоне, особенно беспредельной, выжить очень трудно, почти что невозможно.) Вот, по этим-то причинам в тюремно-лагерном мiре и прозвали в шутку режим в этой зоне «спец-кровавым».
И угораздило же его, по иронии судьбы, попасть со своею «романтикой» на этот спец-кровавый. Да ещё и в самом начале зимы, которая выдалась в том году на редкость лютой. Спасибо любящему отцу, который поддержал его на первых, самых тяжёлых, порах через какого-то седьмой-воды-на-киселе-родственника тёплой одеждой, да кой-каким провиантом. А не то, совсем туго пришлось бы этому «романтику».
14 Контрольно-следовой полосой.
15 Первый и самый слабый по строгости, с точки зрения закона, но не по реальной жестокости нравов, режим содержания осужденных. Высший по строгости – особый – режим для особо опасных рецидивистов, на зэковском языке назывался, «спец» или «полосатый»: от полосатой лагерной робы, которую носили на особом режиме
В общем, добив, с горем пополам, до конца этот срок, изрядно потрёпанный, но умудрившийся сохранить-таки человеческое своё достоинство – во многом благодаря именно возвышенности духа и мысли – и человеческий же облик (что, вообще говоря, мало кому удавалось), он понял и твёрдо решил, что такая жизнь – в одном кубле с бывшими пэтэушниками – не для него. И этот подлый, гнусный и презренный мiр не стоит того, чтобы тратить на него драгоценные годы своей жизни.
Э-эх! Эти бы решения да реализовать бы в жизнь, как говорилось о социалистических планах и обязательствах тех времён…
Лет через восемнадцать-двадцать совершенно случайно оказался он в тех краях и, проезжая мимо по делам, свернул с трассы и заехал взглянуть, как поживает «спец-кровавый». Оказалось, что лагерь, судя по высоте деревьев, вымахавших прямо на площадке между бараками, в которых кипели когда-то нешуточные страсти, давно уже расформирован. И вид его напоминал теперь чем-то пейзажи из фильма Андрея Тарковского «Сталкер».
На своём «Исудзу-Эльф» заехал он через всегда теперь уже открытые ворота прямо в зону, по которой вольный ветер гонял сухие прошлогодние листья. И околесил он по ней «круг почёта», во время которого испытал, почему-то, неизъяснимую какую-то грусть, сопровождавшуюся сдавившим его горло спазмом. После чего дал он по газам и уже навсегда оставил эту кровоточащую частичку своей жизни в архивах собственной памяти…
Вернувшись по освобождении домой, прожил он там, к радости мачехи, лелеявшей жилплощадь для своих собственных детей, всего-то около двадцати дней. Пока однажды вечером не повздорил с отцом в хмельном споре. В котором вступился за своих друзей, радостно встретивших его возвращение.
Слово за слово, в споре том попрекнул его отец купленными им шмотками и родительским жильём, вопрошая: «Ну хто ты есть?! Пропадёшь, ведь, без меня!» «Человек», – ответил он. И в запале сказал, что уйдёт из дома, взяв с собою только то, что приобрёл на собственные деньги. Ну, а там видно будет, пропадёт он или нет. «Иди», – с деланным равнодушием ответствовал упрямый отец.
Тогда он, испросив разрешения переночевать под отцовским кровом, утром рано надел на голое тело джинсовый костюм, взял магнитофон с сопричастной ему рок-музыкальной фонотекой и босиком, в одних носках, благо, на дворе стоял пока ещё только октябрь, и снег выпасть ещё не успел, ушёл из дому. Куда не заглядывал несколько последующих лет…
К концу года ему удалось, утрясши все непростые дела с документами, устроиться работать портовым грузчиком и поселиться в общежитие на своё законное койко-место. Пережив при этом до первой зарплаты голодный период безденежья. Немного освоившись, пошёл он учиться в девятый класс вечерней школы. Учитывая то обстоятельство, что, хотя и был у него техникумовский диплом, там он не столько учился, сколько гонял балбеса с друзьями.
В жизни его по-прежнему было пусто. Теперь ему уже всерьёз не хватало хорошей подруги. Но никого не встречалось на его пути, окромя чрезвычайно лёгкого и развесёлого поведения портовых дам-тальманов. Они, однако, мало его привлекали. Оттого, наверное, сам он как-то зажался и очерствел. Внешне, во всяком
С уважением
Александр