На скрижали моего сердца

большая часть жизни при дворе. Ох, не нравилась она Колобку, однако, заведённые правила менять ни к чему. Зачем, коли всем и так хорошо?
  Сначала прошли все иностранные  гости, вручили верительные грамоты и послания. Потом пошли по второму кругу. На этот раз дарили высочайшие подарки. И с каждым нужно обмолвиться словом, посмотреть дар ценный, высказать не одно одобрение, а ещё и удивление. Затем пошли по третьему кругу. На сей раз с жалобами…
  Оказалось зло лихое поозоровало по всей Европе. От ляшских границ до острова туманного аглицкого. И всюду исчезали бесследно самые лучшие женщины.
  Тристан сетовал, слёзы лия горькие, по пропавшей Изольде.
  Буратино и Пьеро скучали по Мальвине, но больше всего слёз и рыданий исходило от Пьеро, успокоился после крепкого тычка Буратино в бок.
  Во время приёма прибыли посланцы из земель восточных. У всех одно горе и беда.
  - Это что же, получается, - сказал главный распорядитель, - судя по размаху бедствия, не иначе, как пандемия свалилась на нашу голову!
  - Умён да образован ты не в меру, - сказал Колобок, - только тебе иногда мешает эта твоя эдукиция. Пандемия – это заболевание, охватывающее всё население. В нашем случае, это нечто другое. Свалившееся на нашу голову гораздо сложнее и изощреннее.
  - Царь-батюшка, - привлекли внимание Колобка, - Тристан взял заключительное слово.
  Поклонился Тристан до полу, махнул шляпой с прекрасным плюмажем, выпрямился и дрожащим голосом сказал:
  - На тебя одна надежда, царь-батюшка Колобок. В одиночку с этим горем не справиться. Уж ежели и ты не справишься, то обращаться более не к кому…

  Жаловалась слёзно тётка Лукерья, мать Емели, своим подругам на сына, мол, как познакомился с щукой, так изменился совсем. Ничего, дескать, по дому делать не хочет. Прошу его давеча, сынок, Емелюшка, сходи на реку по воду. А он отвечает, что зря, матушка, лапти сбивать, вот скажу, по щучьему велению, по моему хотению, река сама рядом с нашим домом русло проложит, и черпай себе водицы, сколь душе твоей угодно. Укоряю его, Емелюшка, одумайся, нельзя же всю жизнь за чужой счёт жить. Пора своим умом в люди выбиваться, ремесло освоить, вон, что в народе говорят, если без дела жить – только небо зря коптить. А он в ответ ухмыляется. «Мамаша. – утешает он меня. – Ну что за корысть зазря горб себе зарабатывать. Что душа твоя пожелает, молви, слово заветное скажу – исполнится!» И знаете что, подруженьки, вздумала раз совестить его. Пример родственника привела. Говорю Емеле, не будешь же всю жизнь сиднем сидеть на печи, время проживать. Взял бы пример с брата своего двоюродного, с Ильи Муромского. Гляди, сокол мой ненаглядный, как хворь свою одолел, сразу пошл дела добрые творить, людям простым помогать. Вспомни, твержу Емеле, как прошлой весной он печенегов с хазарами одной лозиной берёзовой десять вёрст гнал. Гнал, пока они сами не утомились и кони их, а он всего-то пеше их погонял, не упрел даже. Чтобы вы думали, отвечает Емеля? Мол, Илье, братцу двоюродному, с его силушкой в балагане народ развлекать. Цепи рвать железные, гирями жонглировать двухпудовыми. А  нешто ль  польза великая есть от того, что прогнал нехристей, а они осенью снова вернуться. Я ему больше говорю, не пример для тебя Илюша Муромский, возьми за образец друзей своих, богатырей русских. Емеля, знай себе, усмехается, матушка, ну, не смеши народ. Что Алёша Попович, что Добрыня Никитич при всей своей смелости, силе да отваге, десятой доли не могут того, что могу я одним заветным словом исполнить. Я уж ему последний довод, дескать, лень, что грязь, не красит человека. Его ответ, что по темечку коромыслом: - Грязь, не сало: потёр, оно и отстало! И смеётся. Уж вечерами вьюжными зимними, да ночами дождливыми осенними думала, в кого же он такой вот уродился.
  Сказали ей соседки, от того Емеля у тебя, Лукерья, не послушный, что мало розог ему в детстве всыпала. Да пригляда нету отеческого.
  И молвила в ответ Лукерья, слезу в углу глаза платком ситцевым утирая, да, соседушки, правда за вами; если б муж мой, отец его, Аника-воин не ушёл стяжать славы воинской в земли дальние, глядишь, и вышел бы прок из сына. Высказалась да вскрикнула, ой, пора домой бежать, попросил сынок любимый, чадушко ненаглядное, пирогов. И убежала, только сарафан мелькнул.
  Придя домой, снова принялась совестить сына, а он даже с печи не слез, матери помочь.
  - Долго будешь ещё так себя вести? – спросила Лукерья, разразившись слезами. – От людей стыдно!
  Всхрапнул Емеля, будто не к нему мать обращается.
  Бросила ему  мать с сердцах, мол, хочешь есть калачи – не сиди на печи. А Емеля, знай себе, храпит-похрапывает.
  Может, этим дело-то и закончилось, но раздался в окно стук. Настойчивый и тревожный. Лукерья бросила взгляд, сидит на окне ворон чёрный, только макушка седая. Да смотрит на неё карими бусинками умных глаз.
  - Кто там, маманя? – спросил Емеля.
  - Ворон в стекло стучит; видать, в дом просится.
  - Ну, так, отвори окно.
  Послышалось грозное «кха-ар, кха-ар!».
  - Встань, Емеля, прояви к старости и к гостю уважение и сам отвори окошко, - говорит скрипучим голосом ворон. – Пока бока на печи отлеживаешь, горе-беда пришло в земли наши.
   - Что мне с того? – отвечает Емеля, повернувшись к нему. – Что, побегу как брат с друзьями, мечом махать и пикой колоть? Без меня есть, кому подвиги творить.
  - Вставай, Емеля, - настойчиво повторяет старый ворон. – Женщины пропадают.
  - В одном месте пропадают, в другом – находятся! Нет такого известия, что меня с печи сгонит.
  - Варвара-краса, длинная коса, зазноба сердца твоего вчерась пропала…
  Кубарем скатился Емеля с печи. Открыл окно. Влетел старый ворон в хату, уселся на столе.
  - Варенька моя пропала? – прищурил глаза Емеля. – Говори, кто это безобразие сотворил. Говори немедля!
  - Никто того не знает, - отвечает спокойно старый ворон. – Не она одна из глаз исчезла.
  - Не интересны другие! Говори, пока голову не скрутил, где искать тать эту!
  - Ничего не добьёшься, причинив мне вред. Но царь-батюшка Колобок затевает что-то мудрёное. Вот и иди к его двору.
  Сказал ворон и чёрной стрелой вылетел в окно.
  Повернулся Емеля к матери.
  - Как же так, маменька! Как же так! Как же я проживу без Вареньки? Без души моей любимой?
  Ответила ему мать:
  - Делай, что велел ворон старый, ступай ко двору царскому. Не сиди дома!
  Крутанулся Емеля на месте.
  - Ага! – поднял вверх указательный палец, подбежал к ведру. – Щука, отзовись, приди, посоветуй, как мне быть?
  Выглянула щука из ведра.
  - Делай, что ворон сказал.
  - И ты туда же!
  - Ступай к Колобку. Так поможешь себе и Вареньке.
  - Коли так, то я мигом, - засуетился Емеля и начал на печь доспехи-броню укладывать, меч, копьё и щит.
  - Ты чего это? – поинтересовалась щука. – Что удумал?
  - Как что, на печи к Колобку за одно мгновение доберусь! Скажу слово заветное…
  - Нет, Емеля, - возразила щука. – Нет у тебя более слова заветного. Должен сам всё делать. Коли воду носить, то с вёдрами до реки. Если огород садить, в руки лопату брать. Ежели к царю в войско путь держать, то пеше. Благословляю тебя на подвиг ратный!        
  Скрыл ладонями лицо Емеля.
  - Жизни меня лишаешь. Как же без заветного слова жить-то буду?
  - Как до этого, так и сейчас. Как друзья твои без всяких чудес управляются.
  - Ох-ох-ох! – запричитал Емеля. – Без ножа режешь это сколь же идти лесами-полями, дороги-то к цареву терему ведут крутые и окольные. Этак и за месяц во Стольный град не доберусь!
  - Доберёшься, – успокоила щука. – Дам тебе клубочек. Не простой, волшебный. Мой тебе последний дар. Иди за ним. Ступай, куда он катится. Через седмицу выведет тебя к главным городским воротам.        
  Сказала щука и исчезла. Всколыхнулась вода в ведре, пошли по стенам солнечные зайчики прыгать.
  Бросился Емеля к ведру. Начал звать-кликать щуку. Руками в ведро полез, но окромя воды ничего в нём не обнаружил.
  - Как же так, - обиженно произнёс Емеля, - зачем ты так со мной?
  Просмотрел тогда на мать и молвит, мол, не верю, матушка, что вернула она слово заветное. Как ему казалось, навеки даденное. Привык ведь за два года, что ни возжелается, сказать достаточно, мол, по щучьему велению и всё исполняется тотчас. А нынче как? Подошёл к печи с надеждой, что щука пошутила.
  - По щучьему велению, - приказывает печи, - по моему хотению, езжай печь из избы!
  Осталась печь в избе на месте прежнем, где выложил её отец давным-давно. Только воздух сотряс словами.
  - Что с неё взять, сынок, - молвит Лукерья Емеле, - сама дала, сама и обратно взяла. Хозяйка она, распоряжается по своему хотению.
  - Ну, коли, так, матушка, - говорит Емеля бодро, - собирай узелок в дорогу, а я пока займусь доспехами и оружием.
  Солнце садилось за дальнюю кромку леса, когда Емеля стоял перед матерью, прося её родительского благословения.
  - Куда пойдёшь, сынок, на ночь, глядя, - молвит сыну мать, - подождал бы зорьки утренней и по траве росной отправился подвиги творить.
  - Нет, матушка, - отвечает ей Емеля, - коли собрался, негоже тянуть время.
  Проводила мать сына до околицы.
  - Не ходил бы ты, Емеля, во солдаты, - попыталась Лукерья проверить решительность сына.
  - Не позорила б перед людьми, матушка, - ответил серьёзно Емеля. Поклонился до земли. – Ну, пошёл я.
  - Как пойдёшь? – поинтересовалась мать.
  - Пешком, - ответил Емеля. – Слово щука вернула, а про клубочек забыла. Никто за язык щучий не тянул.
  Сказал, да как подпрыгнет на месте. Давай плечами шевелить и смеяться. Дёргался, пока не выпрыгнул из-за шиворота клубочек нитяной, величиной с яйцо голубиное. Ударился клубочек о землю и увеличился до размера тыквы.
  - Готов? – спрашивает волшебный клубочек Емелю.
  - Да!
  Бросилась мать к Емеле.
  - Возьми, сынок, землицу родную в платочек завязанную. Горсть её в беде поможет.
  Взял Емеля узелок с землёй, положил за пазуху.
  - Пойдём, Емеля, - говорит клубочек. – Попрощался с матерью и хватит. Долгие проводы, долгие слёзы. – И покатился-поскакал по ямам-рытвинам.

  В тёмной и сырой темнице легко потерять счёт дням.
  Время тянется долго и уныло. С каждой прожитой минутой, с каждым вдохом приходит ощущение полной безысходности и безнадёги.
 Такие мысли овладевали Марьей-кудесницей, стоило на минуту расслабиться и отвлечься. Полное отсутствие информации обостряло эти чувства. Знают ли мужья-сыновья о приключившемся несчастии, али  до сих пор пребывают в неведении. Горько вздохнула Марья-кудесница. Никакие чудеса не помогут здесь, в узилище, будто связь с миром прервана полностью. Ох, как нехорошо, как тяжело на сердце! Лучик бы света солнечного увидеть, и то бы легче стало. Но, чу! Что это? Донеслось до слуха тихое рыдание.
  - Варвара, ты никак снова сырость разводишь?
  - Нет, тётушка.
  - И не я, матушка, - отвечает Алёнушка.  
  Раздался голос Василисы Прекрасной:
  - Кто же тогда?
  Минута-другая прошла в тишине и снова хлюпанье носом.
  - Кажется мне, сестрицы, - говорит Василиса Премудрая, - нашего племени в заточении прибавилось.
  - Проверить надо, - предлагает Варвара краса, - кликнуть…
  - Эй, кто там, отзовись! – крикнула в темноту Алёнушка.
  И гомон поднялся такой, будто посреди курятника лиса из-под насеста выскочила.
  Стихия шума, как и любая другая, имеет в структуре своей разные