Река на север (сюрреализм)

Михаил Белозёров

asanri@yandex.ru


Река на север


Посвящается моей любимой жене – Крыловой Наталье Николаевне



Предисловие

Вот присланные мне аккуратные кирпичики файлов: Ivanov1.doc, Ivanov2.doc, Ivanov3.doc... Начало: слог «дно». Ладно? На дно? Приятие всего, что творится на свете, или попытка залечь на дно, скрыться, уйти? Или, возможно, главный герой Иванов, загнанный мыслями о заговорах и преследованиях, будто шпиком, в тупик, мычит туповатое английское «не знаю» – «dunno»? Читатель, как и герой, – пешка в чьей-то игре – в самом начале романа тоже мало что знает, но по всей глади текста раскиданы блесны, на которые ловится интерес: куда пропал сын Иванова, кто убил его друга, с какой женщиной разделить жизнь (множество изумительных Изюминок – да, да, так и зовут одну героиню – понатыкано вокруг него). Первая жена умирает – и ты навсегда становишься фаталистом.
Начало фрагментарное. Хваткая хроника. Пульс новостей. Музыка «Время, вперед!» Фортиссимо спрыгивающих с клавиш атакующих авторских фраз. Действие происходит в «последнее лето тысячелетия» – границы стерты, один эон сменяет другой – и в лицо жарко дышит надвигающийся волкодав – новый век.
Заглавные кадры: Иванов, господин Трубочист, доктор Е.Во., богатей Ли Цой, обожающий всласть окунуться во власть. Чем не комедия дель’арте? Аппаратчики, кадровики, армейские офицеры. Описание каждого – умелая зарисовка. Белозеров сродни Чехову (у которого, кстати, есть пьеса под названием «Иванов») – абсурдно, гротескно описывает провинциальных персонажей, живущих в «Великой стране».
Идея «Реки на север» проста: поиски сына. Иванов ищет сына, а в то же самое время – метафизически – и себя. Если было бы только о сыне, богемном художнике, – получился бы роман воспитания. А тут – роман-искание, или, лучше, роман-взыскание: что делать, какие существуют в современном обществе ценности, кто виноват, что почем?
Эпоха походя. Перемена ветра, ветер в башке, страна без руля и ветрил. Вешки времени: повествование чередуется непонятными, но грозными событиями, высовывающимися из-за страниц, будто военный сапог из-за театрального занавеса: «со времен Первого Армейского Бунта…» Мужчины здраво интересуются политикой и войной, но политика эта имеет мало здравого смысла. Кто, с кем воюет – неясно, однако во время борьбы карьеры крушатся, как кариесные зубы во рту. Загадочный Бунт (Первый, Второй…) бессмысленно и беспощадно бушует за кадром, будто гроза (или это работа монтажеров по звуку?). Тягаются друг с другом лисьи закулисные силы. Развенчиваются громкие фальшивые идеалы всегдашних времен.
На громадной подмалевке романа-эпохи виднеются мужчина и женщина. «Его дикие запои. Ее блеск среди городских чиновников, которому она вдруг, в одночасье, научилась – естественные установки общества – красиво, выставив вначале ноги, а затем прямые плечи, выйти из машины». Вокруг них – кордебалет из смешных и страшных героев: «медвежий угол, где думают и пишут с тугомордой крестьянской хваткой»; «семеро обнаженных девиц, вполне довольных собой. Маленькие кареглазые зверьки, ищущие встречного взгляда»; мормоны, расставляющие силки на заблудшие души – «образцовые губастые мальчики со щенячьими шеями».
Попутно ловя «заблудшие души», писатель Белозёров при помощи недосказанности (которая свойственна не только литературе, но и политике) превращает роман в вечный, во вневременной.
Герой автору вторит. И действительно, романы должны писаться желчными, жилистыми, недовольными жизнью и окружающей их литературой людьми. Всех остальных культуртрегеров автор ставит на плац. Выкликает по одному, держа автомат на весу. Недостаточных тяжеловесов («сомнительно-пресные авторы типа Олега П., которого кто-то очень старательно правил») надлежит расстрелять. Анфас авторучки. Нажимаешь на поршень, и наружу вылезает чернильный кругленький шарик – пуля из дула. А вот дуля с маком тебе! Расквитаться и восстановить статус кво.
Кому интересно, что думает человек, мягко посапывающий на диване? Кого занимает укутанный в вату событий пузан? Нас завораживает человек, разрывающий кокон! «Куда его тянет? Вовремя остановиться. Если бы не это проклятое тело и привычка питаться три раза в день». Автор, как и его герой, – мизантроп, но это такая мизантропия, которую хочется пить из мензурки, будто лекарство.
Сюжет порой равен растеканию мыслей. «Романы пишутся со скоростью жизни». Мир – это текст, а главный герой – редактор этого мира. Небольшой, переносной, но невыносимый литературный бедлам. Все что-то пишут. Упомянуты: писатель Савицкий, «добряк Гунин, которого связывала с Бродским какая-то тайна», «дружище Веллер», покончивший с собой поэт Борис Рыжий, умершая от рака поэтесса Нина Искренко. Походя касаемся Нарбиковой, Синявского, «метафизических заблуждений Мамлеева». Пытаясь отыскать сына, Иванов приходит к гадалке и по иронии судьбы узнает в ней «редактора разорившегося издательства». Сам Иванов тоже редактор. Как говорится, не умеешь продавать книги – пялься на звезды.
Мысли балансируют на грани безумия и зауми. «Пространство нельзя обидеть, решил Иванов». Алчность, подхалимство, похоть, мещанство, вещизм – все с любовной тщательностью подмечено и размечено на аксиологической карте для того, чтобы потом разгромить.
«– Можно, я с ним поговорю, – предпринял попытку Иванов и вдруг почувствовал, как сквозь замочную скважину за ним наблюдают. Дергающийся, как паралитик, зрачок, и явно налегающее с той стороны петушиное тело (язва или застарелый колит)».
Мужское отношение к женщинам, к жизни. Попытка философии: «прагматизм Пирса», «теория кентавризма». О чем же думают женатые, но, по сущности, так и оставшиеся холостыми мужчины (ласка и нежность всеми силами запрятаны вглубь)? О Саскии, о Королеве, о Гане, о Радмиле, об Изюминке-Ю.
О, Изюминка-Ю! О, Королева!
Феминисты не полюбили бы этих вот строк: «конечно, Губарь женился из-за ее ног. Ноги стоили этого. Длинные и гладкие, Иванову они всегда напоминали лощеных тюленей».
Женщина создана для мужчины, и она же является отражением его комплексов – в этом убежден Иванов. «Тихая постельная война – кто кого?» Война в постели, война на посту. Война полов и полков. Все эти Саскии, Ганы, Радмилы – это, в сущности, комплексы Иванова, неосуществленные креативные планы. Книги, которые он не издал. Стихи, которые не написал. Солдаты, которых не спас (в прошлом он военврач). Если верить статистике, мужья начинают изменять женам, когда на работе у них нелады. Иванов мечется, и глаз его начинает блуждать. В ход идут ровесницы сына.
«Самые приятные женщины те, которые существуют для единиц, которые не всем говорят «да» и взгляд их не дерзок, а тверд». В мужчину с такими воззрениями, как Иванов, можно влюбиться. Вот он танцует с тобой на балу, а потом не раздумывая стеком лупит по лицу лупоглазого мужика «с туповатою хваткой». Это терпкий мужской роман, из-за дыма страниц на нас глядит едкий писатель.
Роман, при всем наличии в нем сентиментальных историй, еще и политический триллер. «Кот, вылетающий, шерсть дыбом, из квартиры покойника». Иногда Белозёров так увлекается террором и неразорвавшимися бомбами дурных подозрений, что начинает давиться словами. На ум приходит роман Андрея Белого «Петербург».
«…профессионалы… – Сердито захлебывался. Выпученные глаза загадочно блестели, – мастера зубочисток… острого пера… (можно еще добавить: пижамы, мыла, просторванцы, делающие под козырек ради килограмма вермишели или бутылки «Каберне»).
Чудовищный уровень обобщений. Наш маленький Армагеддон. Иногда, впрочем, появляются местные краевые детали. Украина украдкой. Без нее, как бы ни скрывал он свою «малую родину», автору не обойтись. Есть странный русский современный писатель по фамилии «Иванiв». Вот и наш Иванов, как тот Вiктор Иванiв, живет на стыке двух культур, украинской и русской. В романе, например, присутствуют Леся Кухта и Вета, объединенные однополой любовью. Леся Кухта – чем не отсыл к знаменитой украинской писательнице Лесе Украинке? «Угол Драйзера и Шнитке» – что это за таинственная литературно-музыкальная топография? Где эта улица, где этот дом? Город, в котором происходят события? – вымышленный монстр, или улица, на которой живем и на которой все до боли знакомо?
Кассета, за которую убили Сашку Губаря. Вторая Коммунистическая война. Какой-то немыслимый план, в соответствии с которым уже распределены портфели будущего правительства. Героини с по-саше-соколовски звучащими именами: Вета Марковна Барс («Школа дураков» упомянута тоже). Автор выучил литературный урок.
Его любовь к деталям похвальна: «вентилятор вяло разматывал жару бесконечно-ленивым шарфом», «отрывала наклеенные ногти цвета воспаленной плоти», «он не стал гением, но там, где ступал, порой в воздухе возникали вихри». Вихри действительно возникают. Текст намагничен и в то же время магичен. Это прекрасная проза, которую стоит читать.

Маргарита Меклина, США.


I.
...дно, – произнес Иванов, предваряя следующий вопрос и во многом ставя себя в неловкое положение.
– Нет, все-таки?.. – настаивал оппонент, слегка раздражаясь и ничего не скрывая в своих намерениях, – ... прав... – и недовольно морщился.
«Ах, шельма, – думал Иванов, отводя взгляд от худого иноземного лица и мельтешащих за ушами бабочек, – словно я тебе дурак, словно на мне воду можно возить...»
Извечная проблема – предполагать, что у собеседника больше ума, чем на самом деле. Рано или поздно кто-то на этом ловился, словно за красивой вывеской обнаруживалась пустота выветренных мозгов или ослиные уши.
– ...Мне будет крайне непри... – напористо говорил человек, проглатывая слова, – если...
Что «если»: найдут поутру зарезанным или – сунут головой в бетономешалку?
– ...если наши мнения не совпадут... – Крутил шеей в жестком воротничке.
Второй, одетый в стиле «милитари», позевывая, смотрел в окно и делал вид, что находится в комнате случайно – весь, по частям, – калека, с протезами для совести и вставной челюстью для душевного равновесия. Каждый раз он молча приходил и садился в угол, как великий созерцатель, и напомаженные кончики усов свисали над жующей губой, как щетина у моржа.
Не представленный доктор Е.Во. Сподвижник трубочиста. Может быть, насильственный материалист? А-а-а... – понял Иванов, – чиновник из Министерства Первичной пропаганды. Иногда он забывался и проглатывал жвачку, но чаще любопытства ради оставлял ее приклеенной к днищу стула, на котором сидел.
«Будет, будет... – снова думал Иванов, глядя на них обоих, – трясти всяким шибздикам своими ручками перед моим прекрасным носом...»
По коридору бегали, и каждые пять минут кто-то с хваткой папарацци совался в дверь: «Шеф! Я так не могу... гы-гы-гы... облысею...» и протягивал бумаги на подпись.
Вентилятор вяло разматывал жару бесконечно-ленивым шарфом.
– Но разве я не пра?.. – загадочно вопрошал человек, двигаясь по серой комнате, как по минному полю. – Здраво рассудив, по логике вещей?.. В концепции общих направле... в динамике мне... – и чуть незаметно, словно советуясь, адресовал вопрос к окну, так что Иванову хотелось подойти и похлопать щетиноусого по вислым, надутым щечкам,