гением, но там, где ступал, порой в воздухе возникали вихри. Это уже кое-то значило, но не стало его второй натурой, и Королева постепенно вылепила из него то, чем он не желал быть, что стало для него противоестественным, даже последним штрихом – отстраненно рассуждая о смерти, – в конце концов она всего лишь удостоверилась в собственной почти циничной прозорливости ставить на нужных людей или делать такими людей. Иванов знал, что это никогда не спасает от одиночества в пустой квартире.
Насколько помнит, этот самый халат... царя Гороха...
Немой упрек неспособности... Не лучше ли зарабатывать хлеб мозолями, а не головой? Стало модным класть свои жалкие гроши под еще более жалкие проценты в банк.
– Подумай наконец! – крикнула из кухни.
С годами ей стало изменять чувство юмора. Литературные болтушки больше не интересовали. Мэтрство прозаиков и высокомерие поэтесс раздражало. Выставки художников казались чрезмерно нервными и суетливыми. Последние два года – приобщение к чужому языку, который понимаешь, но не чувствуешь, – сделали его в этой стране чужим и лишним.
– Все твой вселенский патриотизм! – Сверкнула глазами. – Нищие никому не нужны. Даже такие, как ты!
«Вай-вай-вай!» – воскликнул про себя. Судьба всегда выбирает только то, что есть под рукой, шансы обеих сторон не так уж велики.
Робко и с намеком на примирение жаловался кухонному косяку – не удалось, не поняла, метала молнии, сверкая желтыми коронками. Себе успел поставить новомодный кристалайн – «корявый зуб поддерживает пломба». Не терпел железа во рту. «Лучше уже не будет...» – обреченно решил, глядя на нее. Можно подумать, имела отношение к его книгам – заблуждение, питающее пророческое начало жен писателей. Уподобиться надсмотрщику, чтобы создать из него что-то по собственному усмотрению, упоение мнимыми надеждами, на которые в хорошем расположении духа сама же отвечала: «Свято место пусто не бывает!..»
– Я знаю, что тебе там нечего делать, потому что тебе нравится склочничать здесь! – приговорила к распятию.
«О господи! – отшатнулся Иванов, – жизнь, которую я сам для себя выбрал! Завистники всегда найдутся, будь ты хоть семи пядей во лбу».
– Если я не ошибаюсь, – произнесла она нараспев, сверля немигающим взглядом (он скрипел зубами), – тебя снова провожали...
Отложила на потом – накопить гнева. Как он мог попасться? Старый стреляный воробей. Вечная борьба: кто кого. Отрешенно вспомнил: «То, что невыносимо:
когда человек, по своей охоте нанявшись на службу, притворяется утомленным, – чувствуешь, что это надоедает;
когда у приемыша неприятное лицо;
против желания дочери взять в зятья человека, к которому она равнодушна;
печалиться, что не подумали как следует» .
Стоило добавить что-нибудь о прекрасной Саскии. Не влезало из-за обыденности ситуации и пошлого времени. Обойден, обойден женской хитростью медовоголосой певуньи с пчелиным жалом, никогда не певшей «песню новобрачной» Ду Фу . (Его работа в течение двух лет, за которую он не получил ни копейки.) Добиться своего, даже если теперь ему с осторожность аптекаря приходится взвешивать каждый шаг и слово. Пустопорожние укоры, надежды, от которых он давно отучился, даже получив свои премии, на которые новоиспеченное государство сразу наложило лапу в виде пошлин и налогов, он не стал счастлив; мечты и планы? Выбила из него всю романтичность и моменты слабости, в которые он способен на какие-то чувства. Милая, прекрасная хищница. Может быть, поэтому такое ощущение, словно нечем дышать. Корчит из себя святую невинность. Забыла, все забыла – их любовь. Затаенная злоба даже в постели, даже во сне... Лично его так и распирает от тошнотворного превосходства.
– Да вон, вон... – с презрением тычет пальцем в окно меж жирных листьев сенполий.
Иногда она признавалась, что запуталась в самой себе. Тягостное безвременье ожидания. Надломленность в виде бесконечного говорения. Наивные обещания и слезы – до следующего раза. Стоило ей забыться, как злость выпирала в каждом движении или фразе. Одно время она служила ему замещением всех тех женщин, в которых он влюблялся и с которыми у него не выходило. Неизвестно, кто кому сделал одолжение в браке.
«Если бы у меня было две жизни, вторую прожил бы один с собакой», – уныло подумал он.
Прядь выбилась из-под кружев и мило упала на глаза. Профиль с камеи Гонзаго. Ничего не меняется. Все, как и два, и три года назад, когда он ее любил, когда она всегда и везде казалась неподражаемой. Губы, очерченные выпукло и твердо, скривились в усмешке. Татарские скулы, едва стертые десятком поколений. Большое тело и ноги – воплощение Рембрандта. «Да, я твердо стою на земле», – любила заявлять она. Груди – бидоны с молоком. Бритые подмышки. Соски, нарисованные великим мастером. Любовь? Привязанность? Возраст, когда еще не все потеряно, но с осознанием этого факта – печаль сорокалетних. Теперь он признавал свою Аниму, то, что питало его слабость. Всех его женщин можно перечислить на пальцах одной руки. Всегда был искренен. Трезвая голова. Размениваться по мелочам – не в его манере, хотя мысленно приноравливаешься к любой женщине из своего окружения. Двадцать раз у него была возможность поменять «обстановку».
– Да посмотри же!..
Эти ее фантазии страшно раздражали. Если бы мог ответить. Но подошел и выглянул. Действительно, этого человека он уже видел в конторе господина Ли Цоя. У него всегда была хорошая память на лица. Лысеющий, больной това... тьфу ты, господи, – господин-без цилиндра с венчиком жидких волос и воспаленными глазами. Облизывал бутылку пива на углу. Ну и что? Рядом с ним крутится авансированная личность неопределенного пола с немытыми волосами. Дальние родственники господина Е.Во.? Работают под влюбленную пару? Покосился на жену – у страха глаза велики.
Уронил:
– Обычный шизофреник...
– Он к тебе уже приходил… – копила под занавес, чтобы только уязвить его равнодушие. – Да пойми же!..
Черноротая? С удивлением – в открытую – взглянул на нее. Курносый профиль, скрадывающий или подчеркивающий одно из достоинств – чувственную угловатость впадин, сбегающую к неподдельному совершенству на лице – ярким, выписанным губам. Казалось, они только и вылеплены, чтобы обратить внимание на вторичные половые признаки. Миниатюрность созданного: ни в плюсах, ни в минусах. Упроченное в надеждах на нового, как это по-английски, – «петушка» под брючной опекой. «...Он заиграл, а я запела...», «...н-а-а-астоящий полковник!..» Порочные наклонности еще до порока, до мысли... Женщина, о которой в мужской компании по-кавказски цокают языком и говорят намеками. Как можно ходить с таким лицом всю жизнь? Почему она его ненавидит, его терпение?
Фыркнула.
Вспомнил: один из авторов с параноическими наклонностями (то ли актер, то ли поэт), преследующий уже с полгода. Тактильные стихотворения? Ах да: где-то на столе валяется рукопись (по заявлению) с подделкой под Борхеса. Вначале думал, что автор стилизует, а на третьем абзаце понял – действительно, но только, бездарно фальшивя, под самого себя. Из тех, о которых ехидно злословят редакторы. «...Она сомневалась не в его мужских способностях, а в способностях производителя...», «он обезволил ее страстным поцелуем», и еще где-то в середине первой страницы, не считая жалких нот слюногонного текста, как-то: «племенной вождь», многозначительное – «они трахались до самого утра», стоило добавить – «звонко», и «он столкнулся с нею возле сметанного стога сеголетнего сена». «Он, наверное, американский шпион, – говорили о нем, – совершенно не знает русского языка». Сам когда-то издавал журнал. Как принято, взялся не с того конца – с кадров. Поэтессы склочный народ, и некоторые – с большим задом. Солипсизм здесь явно не спасал. Съели живьем. Зачем им талант? Никто не хотел работать. Его эмпатия ни к чему не приводила – то, что срабатывало в литературе, в реальной жизни не годилось. Здесь требовалось что-то иное. Нажил кучу врагов, завысив планку. Деньги... деньги... Начал романтиком, а кончил скептиком-персевератором. Невольный повод для сравнения. Полудворовый, полубогемный стиль, многословные возлияния с пьяными откровениями: «Ты меня уважаешь?..» (Все бездарности одинаково скучны в своей величественности.) Любопытствие, а не любопытство. Застреваешь на двенадцатой странице – насилуешь или не насилуешь себя. Изобретаешь заумные объяснения, чтобы мило расшаркаться перед себе подобными. Не умеют, не умеют. Пишут, как второклассники под диктовку, словно на свете больше ничего другого не существует. Школа. Все, что отвергается, называют «новой» литературой. Лучше бы дорогу мостил, больше пользы, а впрочем, не наше дело. Почему-то вспомнил сегодняшние слова Филатова: «Огромное количество ничтожеств вопят, что они есть, что они существуют...»
По телевизору Мэр-Президент выступал с очередным посланием к нации. (Вначале сам со злорадством наблюдал, как разваливалась Великая страна, лишь бы досадить тем, наверху. В итоге проиграли, все проиграли.) Источник напряжения между Восточными и Западными провинциями, сроду друг другу не доверяли, – Армия, сконцентрированная в Карпатах, – замков не хватало. Колониальные товары. Закон об алчности – не установили критерий мздоимства, зато назначили очередную комиссию. Последняя надежда – «портфельные» инвестиции. Мертвому припарка. Десятилетнее барахтанье во лжи и казнокрадстве. Призывы затянуть пояса... Не поддаваться влияниям Востока... Быть больше не якобинцами, не бабувистами, а термидорами... Питаться дарами садов и огородов... Может быть, тоже?.. Думает, что умеет лучше и красивее других?.. Сто первый Великий Магистр или новый санкюлотский Лифшиц, умеющий все красиво и правильно объяснять... Все болезни плохо устроенного общества. В заключение: оказывается, пропили-таки муляж царь-пушки.
На обед подала кашу и чай.
– Больше ничего нет, – сказала и поджала губы: «Фефе, какие у тебя холодные ноги».
Давняя любовь к старым итальянским фильмам. Сентиментальные песенки пятидесятых и шестидесятых. Тонино Гуэрра и Феллини. А последнее время – американские фильмы: особенно ей нравилось, когда Брюс Уиллис с туповатым видом ждал конца фразы партнера и многозначительно играл губками.
Попытался помириться. Обнял и положил руку на тугой живот. Под пальцами веретеном скользнул давний шрам – то, что должно было скрепить их крепче и надежнее – «ворованный» им ребенок, до которого она сделала десяток абортов. Злополучные семь недель, в течение которых он еще мог на что-то надеяться. «Мне самой противно ходить такой, – говорила, когда ее тошнило от кухонных запахов, – завтра пойду и избавлюсь...» И он невольно думал о сокрытом в ней – живом, но обреченном. О чем он теперь должен был жалеть? Чрезмерной прагматичности? «Мораль умысла» . И его вина тоже как мужчины. Вздохнул (на ее реакцию), поймал близкий зрачок ускользающих глаз: жизнь – ворох случайностей, запусти руку и вытащишь одну из них, выбор не так уж и богат. Знать или не знать – не так уж важно. Кто она больше – жена или экономка, не спят вместе этак... он прикинул... ммм... не вспомнил. Привычка обследовать ее с помощью носа и глаз, приводящая других женщин в трепет или в легкое
