Река на север (сюрреализм)

изумление. Уж слишком он индивидуален – иногда до сомоотвращения. (Руки приберегаются для стадии готовности.) Супружеский долг не играет роли, есть занятия поинтереснее. Когда она ему изме... Даже интересно, с кем? С монтером или аккумуляторщиком? Что там у них на первом месте? То, что чешется? Впрочем, и тебя тоже касается...
Механически жевал в предчувствии работы. Готовила грубо и безвкусно, полное отсутствие воображения, все изысканное с презрением называла «еврейской едой». Хорошо, что он непритязателен и в ее присутствии склонен к сосредоточенной меланхолии. Лишь бы не свихнуться.
– Господи, как ты мало ешь! – бросила, направляясь к телевизору.
Вымыл посуду и, проходя, заглянул в комнату. Сидела, упершись взглядом в экран. Даже не повернула головы.
Когда-то ее прекрасное тело волновало больше – в те прекрасные дни, когда на курортах теряла талию, а у него была возможность оплачивать отдых. Кое у кого просто текли слюнки. Южные базары и расслабляющая бездеятельность. Покатые горы (с аршинными надписями: «Вождь жив!»), до которых, казалось, рукой подать. Сожаление о фильме, который не досмотрели из-за грозы и молний – единственные общие воспоминания. Джульетта Мазина в главной роли. Бурные потоки, шлепанье по тропическим лужам, ее промокшая блузка, его промокшие брюки, и поцелуи во влажной темноте города. Она смеялась. Господи, как она заразительно смеялась! До сих пор звучит в ушах. Ему нравилась ее грубоватая чувственность. Возбуждалась от одного прикосновения, просто от того, что проходила рядом. Прекрасно было чувствовать в себе возможность большего и не спешить. Тогда он кое-что умел. Умел прощать. Умел прощать отсутствие паузы, анэреструса. Воспоминания, не имеющие никакой семейной ценности, потому что никогда не обсуждались – оказалось, это лежит за ее восприятием. Впрочем, их измены – тоже. Но неважно. Яркие гладиолусы в клумбах перед чайной. Плоская линия моря на горизонте. «Женщинам нравится, когда на них смотрят откровенно. Вся беда в том, что к Саскии это прилипает, – думал он, – словно ты голой вводишь ее в комнату, полную народа, словно тебе дали слишком грубый наркоз и у тебя открылись глаза на мироздание или закатились шарики от восторга. Слишком часто замечаешь в ее глазах буйство плоти, чтобы думать о себе как о единственном любовнике, и миришься. Точнее, она приучает тебя мириться изо дня в день, из года в год – дрессировка законного спутника. Смешно до обиды, что с тобой она теперь никогда не будет прежней, такой, какой она бывает с другими. Всегда хочется быть первым или последним. Наивность рогоносца. Эффект двадцать пятого кадра». Все гитары Пикассо давно стали его гитарами. Все женщины в простоте своей Ван Гоговские: «Надо рискнуть своей шкурой…» Только не он. Возлюбленных не выбирают. Вначале даже рассказывал о Гане. Слова не были фальшью для него – имел глупость дать представление, с чем сравнивать, и поплатился уязвленным самолюбием. Переложила все на свой манер. Ускорил недомолвки. С такими женщинами надо быть осторожным на поворотах. Дошел до ручки – стал цитировать заезжего коллегу: «При половой работе женщина должна видеть в каждом мужчине Христа, мужчина в женщине – Божью Матерь». Идиот! Знал ее как любительницу разговоров на грани фола и пошловатых компаний, в которых не особенно берегут чужую репутацию – был бы повод. Повилять хвостом – как щекотание нервов. Умение сводить поклонников – пусть сами разбираются... Делать невинный или оскорбленный вид в зависимости от ситуации... Перекладывать грехи на чужую голову...
«Как же ты с ней спишь? – спросил он сам себя, – зная... и сравнивая... Время отрезвляет слишком долго. Слишком много «но» делают жизнь несносной». Последнее время эта мысль тормозила его в постели, как она любила, смеясь, выражаться – в здоровых мужских инстинктах.
Без пяти семь (как раз посмотрел на часы) хлопнула дверь – к Саскии явились близнецы – Лена и Лера. Она всегда заводила подружек из ближайших парикмахерских и бакалейных лавок.
– К нам пришли... – Жена, сдержанная и строгая – в ожидании его лицемерия, приоткрыла дверь.
Надо быть вежливым и культурным – фальшивый лозунг их жизни. Приятельницы, в присутствии которых она становилась упрямой главным образом из-за того, что он использовал все ее высказывания о них в своих романах.
– Привет! – крикнул он Лере – маленькой женщине с круглой сытой спиной. Лена уже тараторила на кухне: «Ах, какие у тебя шторы!.. Ах-х-х... какие у тебя шторы!»
Чтобы поздороваться, вовсе не обязательно выходить, даже потенциально рискую вызвать скандал.
Через час, когда он дописывал страницу под тремя портретами: Довлатова, Моэма – смотрели на него сверху вниз – и Ромэна Гари, они расставались:
– Так ты на нас не сердишься? – спрашивали приятельницы – обе разом.
– Я не обижаюсь, – уклончиво отвечала жена, смахивая с ресниц последние слезы. Они любили поплакаться все втроем без видимой причины, посмаковать пару сальных анекдотов, поделиться сокровенными излияниями и сведениями о регулах. Отсутствие стыдливости – странное качество для женщин. Саския могла в подробностях рассказать приятельницам об одной из тех редких ночей, когда они спали вместе. Кроме любопытства – никаких чувств. Лично его передергивало от ее откровений.
Вечером, перед сном, она обсудит с ним подружек, переделает смысл услышанного под свое мнение, а он согласится – какая разница, лишь бы она испытывала душевное спокойствие.
– И я тоже! – пошутил он в приоткрытую дверь.
– Да нужен ты нам! – кажется, за обеих ответила Лера. Не разберешь. У одной из них дискант выше на пол-октавы.
В голосе он уловил нотки раздражения. Прошлым летом кто-то из них заскочил позвонить, когда Саскии не было дома. Он так и не разобрался кто именно. Судя по сегодняшней реакции – Лера. Но с таким же успехом это могла быть и Лена. И между ними произошла сцена, которую она больше не пыталась повторить и которую ему всегда было стыдно вспоминать. Когда она, глядя ему в глаза, как мужчина-гинеколог, молча дала волю рукам где-то ниже его пояса, он, действуя чисто инстинктивно в стиле телодвижений отступающего матадора и оплошав от растерянности на долю секунды, глупо напомнил ей о муже, точнее, для обобщения, – о мужьях: «Вася... Рома...», которых хорошо знал, и на всякий случай сообщил, что не спит с приятельницами своей жены.
Крикливая и невыразительно коротконогая, соответствующе сложенная – как матрешка, пахнущая какой-то приторной химией, пропитавшей всю ее одежду, обсчитывающая клиентов, о чем сама же хвасталась, и не лишенная чувства справедливости при расчете за любовь с мужем, то есть всех тех свойств, которыми были наделены сполна женщины из окружения Саскии, – теперь она тайно мстила за поражение. Однажды один из мужей, придя со службы, из лени стянул галифе вместе с сапогами и водрузил на вешалку. Кто-то из сестер, войдя, узнала за занавеской своего мужа, и с криком: «Рома повесился!» упала в обморок. Василий же отличался непомерной скупостью: записывал все домашние расходы, подсчитывал троллейбусные билеты и кричал дочери, когда она ела салат: «Галя, оближи ложку!» – «Ну папа...» – «Я кому говорю, оближи ложку!» Жена ублажала его только за деньги и ухитрялась на этом экономить, нормируя позы, впрочем, она так же экономила на еде, хвастаясь сестре, что вместо двух килограммов сахара купила один.
Несколько раз, оказавшись с ними в одной компании, он замечал, как одна из сестер дулась. «Господи, – думал он, удивляясь, – да она мне, кажется, устраивает сцены...» Мало ли у него было таких приключений, в которых он не проявил активности. «На маленьких курочек и петух не клюнет, – думал он. – Но Саскии лучше об этом не знать».
Некоторые всю жизнь находятся в состоянии наивного девического фантазирования и не замечают этого. Жизнь в полной красе открывается после сорока, и тогда они начинают таскаться по курортам и ложиться в постель с кем угодно, но от этого не становятся умнее или красивее – только циничнее и откровеннее. И однажды это признается жизненным опытом – закостенелое руководство к действию.
Дверь захлопнулась. Саския не могла удержаться, чтобы не произнести какую-нибудь гадость вслед подругам:
– У Леры одна грудь нулевого, а вторая третьего размера, – сообщила она, просовывая голову в комнату. – Ты никогда не замечал? – Обычно она таким тоном искала пути к примирению.
– Нет, – ответил он. – Было бы удивительно... – закончил он постным тоном.
– Ну конечно... – произнесла она укоризненно, – куда нам… – И ушла; под ее ногами тягостно запели половицы.
«Два развода с одной и той же подобно капитуляции крепости, в которой не осталось потаенных лабиринтов. Нельзя загонять себя в угол – ни работой, ни женщинами, – думал он, – слишком трудно возвращаться. Здоровый эгоизм – нормальная реакция одиночества. Альтруизм слишком часто используется окружающими в своих целях». Пережил черную меланхолию. Вполне хватило. На душе стало больше одной мозолью равнодушия – то ли от пишущегося романа, то ли действительно от Саскии. Нашел совершенно дикую формулировку: «Форма Бога конечна. Интерпретация бесконечна». Предел познания – это предел самораcчленения. Дробление – всего-навсего путь, в котором ты ищешь себя, расписываясь кровью. Последние двадцать лет он все больше склонялся к философии. Душа и материя находятся в явной дисгармонии, но уживаются вот уже миллиарды лет. Предел гор – песок. Трехмерие подразумевает лишь догадку о Великих Отблесках – хотелось бы надеяться. Могила Хеопса имеет такую же прямоугольность, как и любая комната в любой квартире. Гоголь, обложенный пиявками, безусловно, прав, угадав границы мира. Принял все за чистую монету. Несомненно, провалился глубже, чем следовало. (Религия – одна из форм мироощущения, а Библия – отражение борьбы с оппонентами.) Не хватило трезвого взгляда и времени на возвращение. (Методологическая ошибка. Взял на себя. Застрял. Не перешагнул ступеньку.) Пожалел того, второго, зовущего. Смерть – обращение внутрь самого себя. Самый лучший уход – тихий. Большинство людей страдают комплексом доминирующей силы. Поймал себя на мысли, что действует подобно авторам Библии – нечто вроде духовного причастия от мысли о едином. Приемы, в конечном счете, одни и те же, потому что другого не бывает. Не это ли ощущение божественности, выхолощенное мыслью об острие, обращенном против человечества, – удав, заглатывающий свой хвост. Думал о времени больше, чем стоило. Пришел к выводу: «знание в виде незнания...» и «интуиция всего лишь одна из форм действия...»; сделал набросок об аномалиях: «сон – форма интуитивно-образного чувствования (со среды на пятницу?)» и «мораль носит форму угрызения совести». Записал несколько идей в фельетон «Похвала глупости», не забыв упомянуть господина Ли Цоя и даже пробуя обобщить некоторые политические закономерности, в которых не очень-то разбирался, полагаясь больше на здравый смысл, памятуя, однако, что многие депутаты – из тряпочного или калачного ряда, а сам губернатор – из мясного. Главный редактор оппозиционной газеты на прошлой неделе справлялся о сроках. Не зарабатывал язву, ну и слава богу,