Река на север (сюрреализм)

не боясь уколоться и стряхнуть траурную пыльцу с разлетающихся бабочек, – как духи Диша , они возвращались на не заращенную тонзуру.
По пятницам и вторникам ему всегда так отвечали, воображая, что значительны от рождения, от ассирийского начала, что ли? Со своими ужимками, чубчиком и обгрызенными ногтями. Со своей новоявленной логикой, большими деньгами, запахом пота и трубочного табака. «Если у тебя длинные рукава, носи резинки, – хотелось добавить вслух. – Вот здесь, на гребне третьего тысячелетия, перед человеческим самодовольством, его свинством... прав, прав Ипполит Тэн : «Философия подразумевает и стиль жизни», – думал Иванов, – и снова кто-то решает, пользуясь властью обстоятельств, и так будет всегда и никогда не изменится, потому что... потому что...»
– Существуют же какие-то принципы, в конце концов... – Бабочки взвивались укоризненным роем, как мыльные пузыри над горячим асфальтом.
«...потому что – трубочисты-полукровки... выхолощенные извилины до седьмого израильского колена, безвольные подбородки, спрятанные в перхотные бороды. Деньги, которые делали их хамами с теми, у кого их нет... Потому что на вопрос, что они знают об Олби, не задумываясь, ответят: «Реклама фирмы», и будут формально правы».
– Совесть, мораль... – Маленький человек, потеряв осторожность, обращался в забавной умозрительности к собственным мыслям – каждый раз: ручеек по сомнительному ложу (дохлая раздутая кошка, край ржавой банки, скользкие бутылочные осколки), – общепринятые ограничения нравственности к тому же... – замашки мандарина – почти неподдельные, искренние, как святое причастие, как облатка на язык, – чувство меры хотя бы...
Пауза, вставленная для эффекта или позы, палец, указующий в облупившейся потолок. Давно ли чванство и циничность возведены в ранг добродетели?
– ...Мы все должны... заботиться о... превыше соблюдать пра... работать на одного дя... – проговорился на выдохе.
«Ух ты!» – восклицаете вы, но ничего не поймете, ибо собеседник давно поднаторел на лжи.
– Я понимаю, что вы мне просто выворачиваете руки, – сказал Иванов, пытаясь в столь завуалированной форме воспротивиться и нежно взывая к совести собеседника. В присутствии других он безнадежно глупел.
Испепеляющая мимика в диапазоне от гневливости до презрения (суетливая паника вокруг макушки). Вместо ответа поволок по комнатам. Тайная гордость новоявленных. По-хозяйски желая произвести впечатление, словно подгоняя под мерку проеденных рецептов.
Доктор Е.Во. сопроводил равнодушным взглядом. Сунул за щеку порцию жвачки. Согбенная спина приросла к спинке стула, как тело черепахи к панцирю. Лицо, застывшее посмертной маской скудоумия.
Чаще за многозначительностью кроется спесивость, а не ум.
Отрывались от экранов. Недоуменными тенями постных лиц витали под потолками, избегая взгляда нанимателя. Белые рубашки тех, кто никогда не привыкнет к ним и для кого они так и останутся ненавистной частью одежды от былого величия империи.
– ...все они тоже пишут... – распространяя запах набриолиненной головы, скороговоркой сообщил человечек, – здесь, здесь и здесь... – За дирижирующей ручкой скрывалась привычка раздражаться.
«Сравнил... – думал Иванов, – палец с этим, как его...»
– ...профессионалы... – сердито захлебывался. Выпученные глаза загадочно блестели, – мастера зубочисток... острого пера... (можно еще добавить: пижамы, мыла, простокваши, делающие под козырек ради килограмма вермишели или бутылки «Каберне»).
Вероятно, господин Ли Цой забыл, с кем имеет дело: в литературных кругах Иванов давно чувствовал себя белой вороной. Впрочем, его уже перестали удивлять потуги в стиле Карелина или вторичность форм Бродского, журналистские романы, в беглости которых не стоило сомневаться, вырождение мыслей еще до первого вздоха. Взращено серостью школ и провинциальных университетов, кичащихся рассуждениями какого-нибудь профессора-словесника и поклонников Юза Алешковского по форме и в худшем варианте языка – без помысла проникновения в суть, (да и возможно ли?), демонстрирующих полную творческую беспомощность. Филологически грамотно писать – еще не значит быть художником. Свобода не существует вне автора. Подобострастие перед любым заезжим литератором-иностранцем или чеховедом... Пренебрежительное похлопывание великих на литературных скопищах: А. А. А  и И. А. Б  (вокруг каждого имени кормится своя банда борзописцев), рассчитанное на эффект приобщения хотя бы таким образом. Восторги с придыханием: «О-о-о!..» Медвежий угол, где думают и пишут с тугомордой крестьянской хваткой... Разжевывают преснятину от «а» до «я», не помышляя выскочить за флажки – бивуачная литература. Жалят друг друга с хитростью комаров, топят друг друга в одной и той же луже. Старо, старо...
Брюки волнами сползали на туфли. Рубашка пузырилась на тщедушном теле. Так и хотелось сказать: «Подберитесь... подберитесь... пора перейти к делу, как вам не надоело...» Сколько раз давал себе слово не унижаться.
Машины были новенькими, но уже с захватанными клавиатурами и пыльными экранами.
– ...и здесь тоже… – говорил маленький человек, не глядя ни на кого, врываясь в следующую комнату, в которой поспешно прятали глаза и пахло свежей баклажанной икрой, – шестьдесят миллионов...
В общем-то, Иванову было наплевать. Стоило повесить на пуп лишнюю звезду Давида, чтобы трясти ею перед себе же подобными, но не перед забитыми служащими.
– ...основных фондов на...
«Поди ты, поди ты...» – снова думал Иванов. Цифры он пропускал мимо ушей. Скотский уголок. Все люди равны, только некоторые равнее.
Лет этак... назад, во времена тщеславия и наивностей (касательно – клериканской «Вiдрижки» и заграничного «Винилового наркомана»), его комната была завалена романами, пьесами и стихами. Камерный андеграунд, словно под печатью сжатых пространств (борьба со словом и за слово, «крайние» призывы, взваливание пирамид, чтобы уронить кому-нибудь на ногу), романтично-сентиментальные опыты начинающих и тех, кто пытался пришиться белыми нитками и священно, с придыханием, восклицал: «Ах! Это же поток!..», действуя по принципу «алгоритма Британского музея», когда, упражняясь на печатных машинках, группа обезьян за миллион лет наряду с множеством бессмысленных вариаций создаст копии всех книг, хранящихся в Британском музее, – «старые» и «новые» сенсуалисты. Отрицание форм – ради собственно отрицания, в силу неразорванной пуповины и забытых рецептов. Дисморфомания. Третья дорожка между концептуализмом и метареализмом. Что там насчет дырки в холсте?  Ха-ха! Возраст непережеванных пустышек и использованных презервативов. Авангардное течение: осознанно авангардное и туманные, неясные желания изменений. Маленький человек (господин Ли Цой) не унимался. Ручки крыльями мелькали в воздухе. Глаза казались сухими и властными – не останавливающиеся ни на чем. Не задумываясь, отправил бы на кол или в каменоломни – во имя трезвого расчета и политической дальновидности (за понюшку табака) – не высовываться! Не хватало вместимости для пива, водки и помидоров. Тридцать три главных козыря – и все выложены ежемоментно, в течение двадцати минут. Забытая трубка, не успев догореть на столе, была снова засунута между гнилыми зубами. Фтора местная промышленность не выпускала.
Знакомо до мелочей, за исключением незначительных деталей в перестановке междометий и восклицаний. Во имя высших целей, понятных избранным. Ради достижения. Роста. Плеврита, судя по чахлой груди. И процветания. И здесь и там – все одно и то же.
«Кто всех этих женщин?.. – думал Иванов, – тошно ведь за гривны. Не хватает, не хватает – веса и ражести, а так бы я согласился...» В одной комнате с удивлением узнал свою старую знакомую. В прошлом миниатюрная, она выглядела настоящей толстухой, словно налилась соком. Смутилась. Делаться вещью человек тоже должен уметь. Однажды в подпитии он провожал ее домой с какой-то киношной вечеринки, куда попал совершенно случайно, и где они оба, оказывается, знали: она – только главного режиссера, он – только его заместительницу, с которой умудрился тихо, но верно поссориться, и чем ближе они подходили к ее дому, тем более длинными становились паузы, возникающие в разговоре. Ему хватило выдержки подняться к ней и отделаться тем, что прихватил какую-то книгу, которую вернул затем по случаю. На лице у нее застыло вечное разочарование.
– Хорошо, – невпопад ответил Иванов – лишь бы что-нибудь ответить, лишь бы только не ходить в русле сладковатого запаха то ли бриолина, то ли немытых волос, лишь бы только доктор Е.Во., оторвавшись наконец от панорамы верхушек тополей и серых крыш за окном, молвил слово, лишь бы бабочки с пергаментно гнущимися крыльями прекратили свое недвусмысленное мельтешение.
Все надоело, хотелось пойти домой и прилечь на диван. Почему-то вспомнил услышанный накануне разговор в магазине: «А зачем?.. Работать? Я уже привыкла крутиться на свою пенсию. Не хочу!» Вторая с обреченной покорностью сочувственно кивала. «На свою пенсию, – подумал Иванов, – знать ничего не знают и знать не желают. Когда-нибудь все это гавкнется вместе с...»
– Мне не надо, чтобы вы согласились из-под палки, мне вы нужны целиком!.. – оборотив к окну лицо недомерка на петушиной шее, непристойно фальцетом выкрикнул господин Ли Цой.
Казалось, стоило добавить: «с потрохами...» Глаза закатились от восторга и бессмысленности фразы. Культурный человек ведет монолог только внутри себя.
С минуту буравил взглядом стену. Может быть, он упивался собственным величием? Непреодоленная инфантильность маленького человека, в одночасье пытающегося стать взрослым в мире, который ему не по меркам, не по силам. Груз, который будет давить всю жизнь и однажды приведет к бутылке или игле.
– Господин Ли Цой, а также... – Иванов повернулся в сторону окна, – мне хотелось бы подумать.
Он беспомощно замер, как школяр, чувствуя свою ненужность. Порой ему снится один и тот же сон, в котором он вечно, страдая от неполноценности, сдает экзамены или ищет аудитории, забывая расписание, опаздывая, – получает свой «неуд». Примерно то же самое он испытывал сейчас.
Доктор Е.Во. смотрелся манекеном. В свое время защитившись по теме: «Эвристическая закономерность распределения блох на теле млекопитающих», считался специалистом по избирательным кампаниям и подбору курортных жен боссам города. Угождатель, наивно решивший, что смысл жизни в политике, любящий бахвалиться легкими доходами и таинственными связями.
Господин Ли Цой в самостоянии аиста перешагивал через невидимые преграды. Бабочки выражали скрытое неудовольствие.
– Думайте! Думайте!.. – Ножка, независимая, как ступень эскалатора, как убегающие в туннель рельсы (модельные туфли, подошва на микропоре, лаковый квадратный верх), повисла в воздухе. – Возьмите лист бумаги и распишите плюсы и минусы. – Глаза уперлись бескомпромиссно и плоско, как у соленого леща.
«Слава богу, он и так справится, – думал Иванов о себе в третьем лице. – Плюсы и минусы! Ясно, что я сюда больше не явлюсь. Господи, как тяжко с ними!»
– Мы заинтересованы в сотрудничестве, – в очередной раз удивил его господин Ли Цой, – очень... – Вероятно, еще бы раз с