Река на север (сюрреализм)

ствол не задирало вверх, и это было удобно. Но к такому оружию надо было привыкнуть.
– Тебя как зовут? – спросил он, взвешивая оружие в руках и соображая, что ему с ним делать.
– Ольга, – ответила она, словно ей только и осталось отвечать на такие вопросы.
«Хоть одно человеческое имя, – думал он, – наверное, из какого-нибудь общества мистиков. Все на чем-то помешаны, как на новых религиях, поэтому так и грубит, словно знает нечто такое, что мне и не снилось». В те времена, когда он носил форму, совсем не обязательно было приходить к какому-то конечному решению. То, чему он научился потом, не давало никаких преимуществ, а только разнообразило жизнь, как один-единственный (страшно интересный и завораживающий) ход в почти патовой ситуации, вслед за которой открывались новые горизонты. Он полагал, что это происходит с каждым, но потом понял, что ошибается. Женщины тоже разнообразили жизнь до определенного предела, и он этот предел знал и называл его скукой. Пожалуй, среди них у него не было ни одной, на кого можно было бы положиться, – даже если ты прожил с нею двадцать лет, ты все равно не уверен и не можешь быть уверенным до конца; где-то в середине жизни всегда происходило разделение «мы» и «я», потому что, как ни крути, а в человеке не зря заложен инстинкт самосохранения. Всегда кто-то и когда-то совершает странные поступки и будет их совершать, потому что люди склонны к этому. И следовало все воспринимать таким, каким оно есть, не раздувая трагедий. Ежедневные занятия за столом вылепили из него одиночку. Вся штучка заняла лет восемь. Приятно было помнить, каким ты был в тридцать два или тридцать пять. Но уж, по крайней мере, не дураком; свои блокноты он исписывал за пару месяцев, постепенно перенося содержимое в тетради и на листы бумаги. Редко что из блокнотов не имело какого-то закодированного чувства. «Выйдет на этот раз фокус или не выйдет?» – подумал Иванов о своем новом романе и суеверно скрестил пальцы.
– Идем, – скомандовал он, опуская пистолет в карман брюк и закидывая сумку с пакетами на плечо.
– Я хочу забрать свои вещи, – вдруг вежливо и спокойно попросила она, – можно? – Словно она была все еще школьницей, а он – учителем.
Он остался ждать в коридоре. «Чертова страна, – подумал он, – если мне удастся, если мне только удастся...» Он подумал о сыне с чувством удивления.
Однажды он пропал. Это было началом разлада. Три года в Художественной Академии – пока это еще можно было себе позволить. Нахватался столичных замашек – почти гений. Стихи пописывал. Все равно он для него останется беловолосым мальчишкой, бредущим по гальке на рыбалку. Ходили ли они вместе? Не помнил. Кажется, однажды. Забыл. Так же – когда последний раз держал его на руках. Вот этого он не мог себе простить. Но запах моря, смешанный с ветром, до сих пор хранился в ноздрях. Пожалуй, где-то там и остался этот мальчик, о котором он сейчас даже не знал, любит его или не любит.
Она вынырнула, запихивая в кулек тряпки, которые бросила в комнате. Головка красиво повернулась в тот момент, когда оглядывалась – все ли забрала. Потом, в зрелости, такие женщины всегда знают, чего хотят. И он не понимал, подходит ему это или нет, вернее, его не устраивало ни то и ни другое, его не устраивала сама ситуация.
– Зачем это тебе? – машинально спросил он, направляясь к двери.
Пистолет тяжело болтался в кармане.
– Это мои работы, – произнесла с вызовом, – вы же не слушали.
Теперь она по-женски мстила за равнодушие, словно надеясь на его раскаяние – не столь интересное для сорокалетнего мужчины.
«Глупая, – подумал он, – это ведь я просто такой снаружи».
– Слушал, – сказал он и остановился.
Он подумал, что женщины в конце концов привыкают, ко всему привыкают, даже к нему.
– Нет, не слушали, – сказала она, вплетая свое странное «ж-ж-ж...» и заставляя прислушиваться, как к полету пчелы.
– Ну и что, – покорно согласился он, – разве это что-нибудь меняет?
Он подумал, что так просто не поддастся ее чарам. «Пусть постарается».
– Нет, конечно, – опешила она, – но все-таки...
Она ему все больше нравилась. Он поймал блеск ее глаз и, наклоняясь всем телом, произнес неожиданно для самого себя:
– Извини...
«Идиот!» – пронеслось в голове.
Она возразила ему одним секундным молчанием с неуловимым движением единодушия, а потом почти радостно вздохнула и хотела что-то произнести, но он уже повернулся и предостерегающе поднял руку.
Снаружи кто-то дышал, как износившийся паровоз, и возился с замком. Дверь была двойная, с металлическими скобами, и могла выдержать не меньше получаса осады.
– Есть еще один выход, – потянув за рукав, прошептала она.
Он почувствовал ее горячую ладонь, и ему почти передался испуг.
– Откройте же! – потребовал человек и подергал дверь.
Иванов оглянулся. От девушки остались одни глаза в серую крапинку. Теперь в коридоре они казались темными и тревожными.
– Это он! – поведала она так же испуганно, как и на лестнице.
Иванов подтолкнул ее.
– Что вам надо? – спросил Иванов, косясь на кухню.
Она, выказав ловкость и силу, уже возилась с большим тяжелым замком на чердачной двери.
– Откройте, иначе я выломаю дверь!
– Подождите минуту, – ответил Иванов как можно спокойнее, – пока нечем... – и полез в карман.
Ключом ей служил большой загнутый гвоздь, и она орудовала им, как хирург зондом.
– Черт возьми! – глухо произнес человек, – придумайте что-нибудь, иначе я вытряхну вас оттуда...
– Сейчас я найду ключ, – сказал Иванов, на всякий случай держась ближе к дверному косяку.
Изюминка-Ю бросала на него отчаянные взгляды. Ему едва не стало смешно. Никогда не представлял, что попадет в такую ситуацию. Пистолет в кармане казался самой бесполезной игрушкой.
– Эй! – человек тряхнул двери. – Отзовись...
– Послушайте, – сказал Иванов, – вы зря ломитесь.
Не стоило его, конечно, злить.
Она почти справилась с дверью и тянула ржавый засов.
– Открывай! – потребовал человек с толстыми ушами.
– Момент, – сказал Иванов.
– Мне некогда! – закричал человек.
– Сделайте одолжение, подождите, – попросил Иванов.
Он сделал глупость, наклонившись к двери.
Пуля пробила дверь повыше глазка и врезалась в косяк туалетной двери за спиной.
– Быстрее! – закричал человек.
Неожиданно она схватила его за руку: «Да идем же!» и потащила на кухню.
Спотыкаясь в темноте среди угадываемых пыльных вещей, он почувствовал, что лицо у него в мелких ссадинах от разлетевшихся щепок. И все-таки, пока человек с толстыми ушами кричал, стрелял и тряс дверь, он успел записать в свой любимый блокнот: «...мир всегда скатывается к рациональному... высшая абстрактность не имеет цели, а только лишь – направление, тенденцию, подкрепленную намерением... каким? обратные связи – в виде материальных носителей (неотъемлемое физическое свойство), замыкающихся в «общую копилку»... Вот эти «обратные» и представляют наибольший интерес, потому что вынуждены обнаруживать наличие «копилки» через фиксируемые усилия и в том числе аномально... «копилка», обнаруживаемая лишь косвенно через свои костыли, подпорки (в этом ее двойственность), то есть, описывая свойства поверхностного характера, не проникая глубже домыслов, не приближаясь, а только обретаясь в догадках, как бы на задворках собственных слабостей и вольностей...».

***
Разбудила «между» позавчерашними носками и сегодняшними брюками; и он, поймав это чувство сюрреалистичности, долго и неуверенно обретался в нем, переворачивая так и сяк и пробуя приладиться, чувствуя, что с каждым мгновением неукротимо возвращается в настоящее, когда она ему вдруг стала шептать нежности; и перестал удивляться: за окном висела напряженная пустота и седая луна в блеклых пятнах – мир, который тебе знаком до последнего винтика и в котором ты едва ли находишь что-нибудь новенькое. Закомплексованность мыслью – как старая болячка. Привычка ничему не радоваться – со стороны кажущаяся больше чем ущербностью. Утратив одно, начинаешь тосковать по другому, боясь избавиться от самой тоски, как от ненадежной соломинки. Потом в тебе, после каждого раза, все время такое ощущение, что все это уже было.
– ...нет... – прошептала она, – неубедительно...
Кажется, он проговорился во сне: со вчерашнего вечера эта женщина неотступно завладела его воображением.
– Чем мы занимались?.. – шутливо осведомился он у подушки.
Он боялся разрушить себя всем тем, что произошло между ними – не скоро и не быстро, как с любой другой, но почему-то ему было приятно. Во сне ты забываешь о морали. Теперь он знал, что кожа у нее действительно как бархат; и повернутое профилем лицо на подушке – запечатлелось, как фотография, – одна из его живых картинок на будущее. Он совершенно не желал этого, он предпочитал, чтобы каждый раз все было заново, не утрачивая интереса, потому что утратить его просто нельзя.
– Ты спал, – невинно напомнила она и засмеялась.
«Да, я спал», – с облегчением подумал он.
– Спал? Значит, мне все приснилось? – И перевернулся на спину.
Он почувствовал себя молодым. Она нависала над ним, как скала, придерживая, как в фильмах, простыню на груди – почему-то они все врут – вовсе не сексуально, и собирая на макушке растрепанные волосы. На мгновение открылся лоб и блеснули потемневшие глаза. Теперь они были похожи на горное озеро, но только очень живое, очень теплое.
– Еще как! – подтвердила она.
В любви она оказалась изящной, как... он не нашел слова, наверно – балериной.
– Чудачка, – сказал он, – за кого ты меня принимаешь?
Он позволил себе на один-единственный момент расслабиться.
– За голого мужчину... – еще раз засмеялась она.
Он приподнялся и посмотрел на нее, а потом снова откинулся на подушку. Иногда тональность и хрипотца значат больше, чем смысл фразы. Что может нравиться в женщине? Не только лицо всё же. В каждой ему нравилось что-то одно, и он не смешивал, просто не получалось. А теперь? Он никогда не хотел, чтобы кто-то зависел от него. Если и выходило, то случайно, помимо воли. Порой они сами это делали, незаметно, день за днем, а потом однажды обнаруживаешь, что все гораздо серьезнее – дело сделано, и разговаривать не о чем, только рассматривать собственное лицо в зеркале.
Она задумалась. (За непроницаемостью всегда существует нечто другое – возможно, ожидаемое.) Он заметил – она вообще умела молчать. Она не выплескивала, как в доме сына, свои эмоции. Она просто жила. Ведь он же не шутил, если только она этого не понимала. Некоторые признавались в любви, другие плакали и уходили сразу. Никто не собирался «навеки», не оставлял своих вещей, волшебных поцелуев. Пользовались, как носовым платком, – красивая женщина всегда беззащитна, если у нее нет хорошего тыла. Прошлое женщины, пока ты не веришь, всегда для тебя недоступно, но даже если оно доступно, все равно ты не веришь, и потому ты ее ревнуешь. Иногда ты, обманывая себя, говоришь: «Наплевать!..» Но все равно это тебя задевает, и будет задевать, сколько бы ты об этом ни думал. Его диалоги для романов: – Послушай… я хотел спросить... Она перебила его, и он почувствовал в ее тоне терпеливое раздражение: – Мне было очень хорошо... – Я не об этом… – возразил он.
«Вот что, – подумал он почти зло, – мне совсем не нравятся... не нравятся все мои глупые мысли». Хватило