Река на север (сюрреализм)

Знаешь, ведь... – пояснил он, рассматривая свои руки, которые давно забыли, что такое щетка и асептик, и стали грубыми и ни на что в сущности не годными, – дело, собственно...
«Стоп, стоп, стоп... – тяжело и отстраненно подумал он, – о чем это я... философствуешь...»
Он поднял глаза и вполоборота, совсем рядом, увидел ее лицо – серьезные потемневшие глаза и след от очков на переносице. Чуть не добавил: «Я ведь женат…» Он хотел отделаться от самого себя. Сквозь потоки солнечного света просвечивались грубые формы реальности.
Но это не имело к ним никакого отношения. Не мог и не хотел ничего объяснять – если все равно приходишь внутри себя к разладу, другое уже не имеет смысла – правило, унаследованное им неизвестно от кого. Иногда в Саскии он узнавал себя, свои черты, и ему становилось стыдно.
Она выглядела растерянно. Ночь, не давшая им ничего, кроме горячих объятий, которые он забыл или старался забыть, защищаясь по привычке. Он старался казаться равнодушным – пусть она сама решает.
– Ну и хорошо... – согласилась она. – У тебя такое... такое... странное...
В глубине души он смеялся.
Она украдкой слизнула кровь с ранки.
«Да, вспомнил... – подумал он, – пусть… пусть… пусть она убирается...» – он притворно закрыл глаза: женщины не способны на глубокие чувства, на самопожертвование. Это он хорошо помнил, ведь, какой была Гана, он уже забыл. На какое-то время она ушла из его снов. Нельзя было снять трубку и услышать ее голос. Он просто выдумывал ее согласно своим нынешним представлениям, и ни одна из женщин не имела к ней никакого отношения. Бедная девочка. Впрочем, он тоже был когда-то замкнут, пока ее смерть не сотворила с ним шутку под названием секс. Однажды он словно проснулся. Какая из женщин была этому причиной, он, конечно же, помнил, но не хотел вспоминать, потому что из-за нее едва не стал импотентом. Год ухаживания – слишком большой срок для страсти. Потом он научился. Научился говорить женщинам комплименты, ничем не рискуя, не рискуя своими чувствами.
Тень недоумения, знакомая ему так же хорошо, как собственное лицо. Пик кризиса – пустые дни, портили не одно лето, и он ничего не мог с собой поделать. Страх – что теперь ты ничего не можешь, не можешь писать, – почти как не мужчина со всем своим двадцатилетним опытом. Потом, когда все пройдет, он с облегчением будет вспоминать это время. Но то, чего не любил – раздражение, поднималось помимо воли. Надо было переменить обстановку, снова лечь в постель, пока это действует, а не совершать романтические прогулки, – пожалуй, самое лучшее лекарство в данной ситуации. Он чуть не сказал, что она ему больше нравится в постели.
– Ничего не поделаешь... – произнес он. – Мне очень жаль...
За солнечное лето (апрельско-майские загары), долгую осень и смолистые запахи весны этот край расплачивался сырыми неустойчивыми зимами. Весенний ветер, который за ночь, через желтое Азовское мелководье, надувал крымское тепло.
«О людях местности узнаешь по снегу и женским поцелуям, – оживляясь, подумал он, – почти по-Бродскому, легко любить заочно...»
На тропинках откосов уже лежали желтые листья, и деревья по-над рекой наполовину облетели. Осень, что ты принесешь с собой? «Вся эта цепь живых мгновений между началом и концом» . Разлитые блеклые воды в далях: от мыса к мысу сквозь листву тополей и плакучих ив, бухты с вялым изгибом (приближение к вечно-неоспоримому), – опрокинутые навзничь в неподвижную застылость равнин. «Лежало озеро с разбитыми краями...»  Даже хорошие поэты забываются. Все люди пользуются одними и теми же привычками, и в стихосложении тоже. Никто не прыгнул выше головы – даже канонизированные великие. Однако с другой стороны черты Диогена давно стерлись, остался образ, за которым трудно разглядеть повседневность.
– Я ждала... – произнесла она, смелея, – ты ведь ничего не обещал... – И подняла глаза, которые, наверное, привыкли ко многому, но до сих пор ни с чем не соглашались.
Ее боль. Он знал, что это такое. Он был противен самому себе.
Глаза – синие, в темную крапинку, тщательно вылепленные в назидание обратному, с мягкой складкой поверх (признак материнства), – пытливо, даже когда не смотрят, неотрывно, казалось, с самого первого мгновения здесь и там, в доме, – что-то значили, что-то хотели – вопрошания, надежд – пока ты молод, покоя – когда ты стар, забытых фраз – которые подчас теряют всякий смысл, и ты листаешь в минуты воспоминаний. Все уже было заложено, спрятано до поры до времени за солнцезащитными очками.
Ему стало тошно. «Господи! – подумал, отворачиваясь и рассматривая пыльные, ветшающие дома, – и она об этом».
Конец августа, он не загадывал, – сезон блеклого неба, противосияния и открывающихся пространств, словно бросаешь в пустоту последние желания неизбежного, к которому привязан помимо воли. Сотворив однажды, плачешь по ушедшему только наедине, не избавляясь и не уходя (потому что некуда), – кому нужны чужие слезы, даже всем твоим любимым женщинам, не держа про запас, как старьевщик, – прошлое, с годами приобретающее новое значение: бессмысленно потраченное на учебу, на армию – молодость, Гана и Саския, все давние потери, не оставившие в твоем сердце ничего. Фиктивные воспоминания. Отец, зовущий издали. Умирающий капитан-пензяк. Теперь – этот разведчик с его пятидесятилетней давности воспоминаниями. Иногда он не верил самому себе и не находил ответа, утешаясь, что тем же самым поглощены миллионы других. Алкоголь притупляет остроту ассоциаций по слишком знакомому алгоритму изо дня в день. Однажды он пил из-за одной женщины достаточно долго, чтобы показаться себе смешным. Потом все прошло – в итоге какая-то часть его умерла. Не лучшая, конечно. Но после этого он стал глядеть на мир достаточно прагматично, чтобы не создавать романтических вещей. На мужчин взвалена обязанность быть мужественными. Разве все объяснишь?! Разве можно все объяснить?! Растоптать любовь другого – нет приятнее занятия.
– В нашем положении? – Он кивнул на город, в глубине души испытывая ее на двусмыслии и привязывая к себе жестко, как наивный лицемер, пока у нее еще не появилось оружие против его пошловатого-философского опыта. Любовь – это и прощение друг друга, но этому надо научиться.
По улице катили зеленые армейские джипы, объезжая ямы и опрокинутые мусорные баки. Маленькие фигурки, похожие на безобидных оловянных солдатиков, сидели, держа автоматы перед собой.
Она равнодушно и согласно проводила их взглядом. Потом... потом... Он понял: в нее вложено все то, что было и в Саскии, и в Гд., как и во всякой женщине; и он словно узнавал кадр за кадром, по частям против воли, словно знакомые вехи помимо желания всплывали из сознания. Он противился. Все это не имело отношения лишь к Гане. Ее-то он берег. «Может быть, ее спасет юность, – подумал он, – и мне повезет? Не может быть, конечно, не верится». Он поймал себя на том, что улыбается, а она в недоумении.
Он не сможет ей ничего объяснить. Обстоятельства жизни, поглотившие тебя, как и частности дня: если бы он увидел ее другой, если бы она пришла не в джинсах и рубашке, а в том своем, почти школьном, платье... разве он сумел бы... сумел бы... быть жестоким? Нужна опора, передышка, привычная сосредоточенность. Пусть она рожает детей, возится на кухне, обсуждает новости – это уже было, это не для него, не для его сказок. «Надо учиться в жизни долготерпению», – вдруг подумал он.
– Что мы знаем о завтрашнем дне? – спросила она и пожала плечами, словно догадываясь о его мыслях (и этим бросила его в дрожь – слишком универсален был жест), словно предупреждая, что в идеале им обоим следует опасаться настоящего и идти окольными путями. – Даже если что-то случится?..
– Едва ли, – возразил он.
Может быть, она понимает больше и лучше, чем он сам? Он хотел надеяться, не задавая вопросов и не слушая ответов. Он хотел чему-то научиться, чтобы она в конце концов оказалась права, и тогда ничего не надо бояться и оглядываться – хотя бы уж на прошлое. Он знал, что так не бывает, что за все надо расплачиваться, но все равно глупо надеялся.
– Но ведь это так? – почти миролюбиво заключила она.
«Конечно, так», – едва не согласился он, словно ее правда чем-то отличалась от его правды. Привычка прислушиваться к чужому мнению – явно большая роскошь. Губы – слишком подвижные и непосредственные – иногда казались... Он сделал над собой усилие. Он знал по опыту, что привыкнет, что с первого взгляда верить не стоит. Именно такой он ее и помнил в эти несколько дней. Испытывать сожаление – знакомая цепь ассоциаций, ведущих к одному – неуверенности. Даже вино не помогало. Выпив бутылку столового, испытываешь легкое возбуждение – признак предрасположенности к алкоголю. Ген наслаждения. По сути, он так и остался однолюбом, словно хранил верность далекому, невнятному шуму степных трав.
– Музыка хорошая, – сказала она со знакомой хрипотцой, – старая и хорошая...
– Да, хорошая, – согласился он.
Она обратилась в слух, наклонив головку в позе внимающей нимфы. Откуда-то издали, поверх крыш и листвы, тонко и нежно пробивались скрипка и аккордеон.
«Почему-то в жизни получается не так, как я планирую», – думал Иванов. Звуки сливались с шелестом деревьев и плеском волн. «Порой мы сами не знаем, как соотнести свои чувства со словом «любовь», которое вдруг обязывает», – думал он.
– Я давно хотел тебя спросить... – произнес он, оживляясь, словно говорил о чем-то постороннем, и замолчал, не потому? что у нее вдруг сделались испуганные глаза, а потому, что понял, Изюминка-Ю права: он никогда не сможет примириться с самим собой и с этим миром – трещина всепонимания незаметно сыграла с ним злую шутку, а это огрубляет; и она догадалась, и от этого сделалась отчаяннее. Если бы только не уходящее лето, роняющее напоследок осколки надежд, на которые нельзя надеяться, как не надеялась Изюминка-Ю, если бы не его сын, который где-то ждал его, если бы вообще не весь этот мир со всеми его загадками и тайнами. Ему на мгновение стало жаль ее, на то мгновение, которое он еще мог жалеть. Потом им снова овладело холодное любопытство.
– Глупости! – вырвалось у нее. – Не имеет значения... – И с надеждой посмотрела на него, чтобы он наконец понял.
– Ну, я не знаю... – сказал он. – Что же еще?
Кажется, они перешли на намеки.
– Тебе решать… – произнесла она с надеждой.
Потом, однажды, ты освобождаешься от иллюзий: религии, политики – веры в справедливость, женщин, искусство. В тебе происходит великий перелом, и ты начинаешь все видеть по-другому. Словно оголяешь мир. Не упрощая, а усложняя, думаешь, что понимаешь его. Где-то в глубине ты согласен и с законами Пригожина, и с книгами Хокинга. В общем, им можно доверять хотя бы наполовину, но прежде всего ты доверяешь самому себе, потому что твоя жизнь рано или поздно совпадает с чьим-то толкованием.
– Я не знаю, – признался он сразу.
– Хорошо, пусть будет так, – согласилась она со слабой покорностью на лице.
Он заметил еще вчера: даже когда она обижалась – глаза у нее жили отдельно от лица, и вначале это его даже занимало. Сочетание рыжеватого и голубого дают хороший контраст. Такие женщины часто обращают внимание на себя даже помимо воли. Может быть, она хотела помочь ему, но не