Река на север (сюрреализм)

себе даже в этой стране, где всем на все наплевать, где все давалось и делается большим трудом и многое зависело от случайностей или просто от связей. Писатель всегда живет в ожидании. Только чего? Иллюзий? Слава тоже случайность. В свете уличных фонарей Изюминка-Ю выглядела совсем по-другому. «Ночь не такая, как день», – думал он, закрыв глаза, и снова вспомнил о сыне, а потом о Гане. Когда у тебя кто-то умирает, ты кромсаешь себя всю жизнь. Ты можешь делать вид, что хорош для этой жизни, удачлив и любим, но на самом деле ни что не годен. Ожидания не оправдываются, потому что нечего ждать, все уже сбылось.
Медовый месяц они провели во все той же Ялте. Зимние виды. Рваные облака над рыжими зубцами перевала. Старые открытки в манеже, на которых запечатлены набережные, покрытые снегом, – в этом отношении им повезло – декабрь оказался теплым, дождливым и ветреным. Потом он просто ненавидел этот город, последнее времена – грязный и дорогой. Жаль, что эти скалы и море нельзя было скатать в ком и забросить подальше. Если бы это только помогло. Не надо было ему думать обо всем этом. Просто не надо было. Приятно, когда тебя хотя бы пять минут ничего не волнует.
– Наверное, надо родиться русской женщиной, чтобы... – произнесла она и перевела взгляд на него. Ее лицо изменилось, словно она отвлеклась, а глаза блеснули в темноте.
– Что бы что? – спросил он шепотом.
Он давно себя проклинал за привычку докапываться до сути. Иногда ты от этого становишься машиной. Просто машиной для просчета вариантов. Какие уж здесь чувства. Иногда женщины рождали в нем то, за что он любил их, – неопределенность. Но никогда не обладал способностью находиться сразу в двух ипостасях, тем более, что давно в этом разуверился.
За окнами, под горкой, голос, усиленный мегафоном, командовал:
– Живо, живо! Трое направо! Трое налево!
Сапоги громыхали по мостовой. Где-то вдалеке выругались протяжно и беззлобно.
Она прошептала, плотнее укрылась одеялом:
– Чтобы все терпеть… Убежали... Проснуться и спокойно жить...
«Черт возьми, – подумал он, засыпая, – хочу, чтобы меня поймали... когда-нибудь... Но пока я не научусь верить ей, ничего не произойдет».

VI.
Господин с суетливыми движениями и больными глазами твердил в общественную связь: «Подозрительный субъект находится в седьмом вагоне, подозрительный субъект находится в седьмом вагоне...» Пассажиры сохраняли невозмутимые лица. На станции выскочил и зайцем петлял среди прохожих. Перед отправлением вошли двое в полицейской форме и цепкими глазами обшаривали пассажиров.
От соглядатая, как и от Изюминки-Ю, буркнув: «Жди меня…», избавился в центре, где-то в районе Почтамта, пробежал через проходные дворы и кварталы гвоздарей – продукт строительного бума, словно в оправдание существования трактрисс, – вне сознания, по сложно выписанным кривым, с приседаниями и оглядыванием – мимо Державного института штучного(?) интеллекта, мимо Академии Художественного Катания, которая у него была связана с одной вечно эпатирующей художницей, кроме всего прочего пользующейся трактантными духами, – на Пушкинскую (запах котлет, чеснока) – пару шагов от центра – и трухлявые развалины, и граффити на заборах – согнулся в три погибели в проходящей маршрутке. За окном мелькнула большая красная буква «М». «Макдональд» – быстрая еда для быстрой жизни. Глядя на автомобильные номера, считал факториалы. Через две остановки выскочил, увидев впереди трамвай, который, петляя и тренькая, упорно лез в гору по улице Непокоренных Народов. Споткнулся о чьи-то вещи, о существование которых, как и о траврности сознания, тут же получил подтверждение болью в голени, услышав при этом кокетливое: «Осторожно, молодой человек...» С любопытством взглянул на обладательниц сексуальных ноток – долго ли он еще будет интересоваться всем этим? Фраза с обложки журнала: «Семеро обнаженных девиц, вполне довольных собой». Маленькие кареглазые зверьки, ищущие встречного взгляда. Попка – которой нет, где-то в зачатии, под полоской ткани, свернутая тугим бутоном розы – не для его ли шмеля? Минут пять играл в гляделки, перейдя к экспериментальной части опыта, и едва не проехал нужную остановку. Услышал протяжное: «Ох-х-х... и...», к которому было добавлено пошловатое слово. Чувствуя на себе долгие взгляды сквозь переливающиеся сетчатой радугой окна, спустился в переход и чинно шел среди толпы, издающей тергоровые запахи: мимо портрета два на три – ни он первый, ни он последний – архаично-полуголого Лимоноффа – по одной из старушечьих версий – американское создание клериканского происхождения, а также вождь пробирочной партии с дорисованным на стекле каким-то шутником тем, что он так долго смаковал – длинным и толстым – его «Лимонкой», теперь-то ему не стоит плакаться, ибо – вечно торчащей; мимо (Fm) «104,5 новых шуток от Фомы»; мимо четверых в фуражках, улыбающихся с плаката, – никто уже и не помнил первоначального смысла фразы, но все знали – «Улица разбитых фонарей». Знакомый господин, строящий магазин, мимоходом, повернув голову, равнодушно скользнул взглядом, лениво посетовал на трудности: «...не успеваю наклеивать акцизные марки и завожу товар на последние деньги...», «Сочувствую, – бросил Иванов, вовсе не жалуясь, – у меня их просто нет...»; Земфира пела о том, что он сам искал в пятнадцать или шестнадцать лет; фраза, брошенная в сердцах: «Народу, как в Китае!»; «Люблю я это дело, люблю. Смертник я, смертник...» – сообщал покачивающийся гуляка; человек – личный шофер клериканина, – но почему-то представляющийся вся и всем зубным техником – пиджак и галстук, как телефон у Иванова – цвета корриды, пивной живот и седая шевелюра – заигрывал со студентами; так же привычно продавали картину «Кормящая грудью», солдат, прячась за табачный киоск, просил на сигареты (отдал последнюю кредитку в сто тысяч «старых» денег), мормоны усердно ловили заблудшие души (образцовые губастые мальчики с щенячьими шеями), слепой остервенело избивал палкой своего пса, девицы с сальными волосами игриво постреливали сигаретки, и кто-то, кто выкрикнул в гулком переходе: «Ну, как у тебя висит, Петр?», услышал в ответ: «До самого колена...» Как заяц по кругу, вернулся на пятачок станции, название которой так и не сумел запомнить – на «…вська», чтобы найти Изюминку-Ю и встретить господина Сиония.
Ровно через сорок пять щербней появился, нервно оглядываясь по сторонам. Можно было за версту узнать по брюшку, круглым плечам и мягкой груди – толстый, рыжий, но не растерянный, а обозленный. Щечки тоже – под стать брутальному типу – рыхлые и трепетные, вечно тронутые недельной щетиной.
– Принесли? – спросил с одышкой, обдав резким запахом то ли вонючей камеди, то ли чеснока, – погода не благоприятствовала толстякам. Полез за спичками и сигаретами, распиханными по карманам.
– Принес. – Иванов протянул папку с фельетоном, подписанным псевдонимом Джимов, и даже инстинктивно помахал ею перед своим носом.
– Не так! Не так! – Негодующе пошарил взглядом по толпе за спиной Иванова. – Делайте вид, что заговорили случайно. Достаньте сигареты. Вы же меня знаете! Мне ли вас учить! – Левый глаз непроизвольно дергался и многозначительно закрывался нежным, как у курицы, веком, правый глядел укоризненно рыжим ободком. Редактор был склонен создавать двусмысленные ситуации, а затем вдохновенно выходить из них – если удавалось.
Сигарету зажал, как зек, в кулаке, фильтром наружу. Ссутулился. Стал походить на сердящегося, булькающего индюка.
– Кх-кх… – Иванов осторожно откашлялся.
Чуть не поддался шизоидным замашкам. Бедный господин редактор – всю жизнь от нервности стряхивал пепел в чашку с кофе, дергал левой ногой в тридцатигривенной туфле и говаривал: «Весь мир спасти нельзя, хотя надо попробовать...» Впрочем, давно ли он сам думал точно так же. Думал, но не делал. Мечтал, но не претворял. Видел, но не участвовал. Проносило стороной.
– Хорошо, – согласился и спрятал папку за спину.
Унижение паче гордости. Джимов подождет. Не будешь же в каждом еврее подозревать комплекс неполноценности.
– Старая привычка, – прошептал, давясь дымом, – не доверять. Я вам так скажу, как своему... Впрочем... – И тут же наверняка передумал. – Сколько раз выручала... Но... это, – потряс рукой в воздухе, изображая возмущение, – лучше, чем полицейский участок. Мне в тюрьму нельзя, я как в зеркало на свою задницу гляну…
Любил носить галстуки со складкой под узлом. Что-то в этом было от мазохизма над вещами и над сутью жизни. Врагов у него из-за этого прибавлялось с каждым днем. Нельзя поливать грязью друзей просто так, всему должны быть причины хотя бы внутреннего порядка. Кроме этого он был вечным прожектером, облекая свои идеи в весьма причудливые формы бесконечных рассуждений.
– Правильно, – пошутил Иванов. – Вам никто не знаком? – И увидел, как Изюминка-Ю вышла из книжной лавки. Он почувствовал, как она беззащитна в этой толпе и как беззастенчиво шарят по ней мужские глаза.
– Гот майнер!  Что за дикость?! Что за нравы?! Вы же меня знаете! – Редактор чуть не подпрыгнул. – Давайте, давайте, – захрипел, нервно ежась. – Ну что же вы?!
Все-таки он был неплохо натренирован за последние годы, хотя в разговоре и держался ограниченных взглядов, а может быть, это был опыт поколений? Он жил в центре, у кладбища, и ничего не боялся. Впрочем, у него была походка человека, надорванного тяжелой работой.
«Погромы... – говорил он мимоходом, тащась в редакцию, для которой отыскал очередное помещение, – единственного, чего я по-настоящему боюсь... – Он страдал одышкой. – Боюсь не самой смерти, а именно унижения перед ней».
Преданную секретаршу, Аню Франчески, у него звали Коростой за несносный характер и вид, словно она только что вышла от косметолога, где чистила кожу на щеках, – она была единственная, кто был в него открыто влюблен и предан до гроба. Первый Армейский Бунт – страна живет ожиданием, никакой экономики, зачем что-то строить, когда власть того и гляди поменяется: никто вначале ни за кем не охотился, и за иудеями тоже, стрельба в воздух поверх голов на устрашение. На основную часть указов ему, как и всем, с тех пор стало наплевать. В конце концов он знает цену политике; но постепенно число его сотрудников сократилось до трех, и в выпускной день они валились с ног от усталости.
Досадливо схватил и спрятал папку в сумку:
– Мамзейрим ...
Иванов понял лишь, что редактор выругался.
– Ворон ворону глаз не выклюет...
– Простите?..
– Относительно ваших и моих способностей. Беда не в том, что тебе плохо, беда в том, что другие живут лучше.
Бессознательная личность. Человек, который на приветствие отвечал важно и со значением: «Да…» и успевал открутить собеседнику пару пуговиц на пиджаке.
– А... – разочарованно протянул Иванов, делая знак, чтобы она не подходила. Хваленый редакторский глаз ничего не заметил. – Ну конечно же... – Он ждал какой-то жареной новости. Его всегда принимали за своего из-за переломанного в боксе носа, который почему-то сделался горбатым. Самое смешное, что это случилось на тренировке от удара коленом. После, сколько он ни выступал, нос у него так и остался цел, а реакция сделалась вполне отменной. Даже сейчас он давал