Катарсис (психоделика)

спираль.
Мир кормится идеями и мыслями, — вдруг появляется у него в голове. Индивидуальность есть непременное условие стабильности Сущности. Человек не обладает активной избирательностью в силу хаоса мышления. Посему приходящие мысли есть дар, обмен, опыт, предрасположение к внешним влияниям, направление цели, подключение, блуждающий разум.
Впереди, из номера, выходят Мариам и гитарист. Они двигаются, не замечая Леонта, к лифту, занятые сами собой, и Леонт, проскальзывая совсем близко и невольно чувствуя запах духов, понимает, что его не видят. Он даже нарочно взмахивает рукой, но гитарист наклоняется и целует Мариам в яркие губы, а она льнет к нему с такими полузакрыто-томными глазами, что Леонт сразу вспоминает все ее достоинства под платьем и безупречно-совершенную, как у японок, форму ног. Но почему-то именно сейчас ему все безразлично.
Звеном, соединяющим миры, является мысль. Информация передается не только логикой, но и многократным “толчением воды в ступе”.
“Как же я раньше не додумался, — думает Леонт. — И так просто. У Сущности несколько другие ценности. Стоп, хватит, —говорит он, — я, кажется, шел в бар”. И сейчас же раздвоенность пропадает, и он видит, что спускается по лестнице вниз, но там, за спиной, мелодично захлопывается дверь лифта, и он понимает, что ему ничего не привидилось.

— Пива, — заказывает он в баре.
Рыжие волосы и выгоревшая прядь — девушка возбуждает внимание, как яркое красное пятно. На ней блузка “топ” и такие замысловато-простецкие шорты, что виден выпукло-вмятый пупок и начало двух шелковистых ложбинок под джинсовую ткань от острых углов бедер.
Не Анастасия ли?
Или та, с наушниками, которая обречена оставаться позади?
— Нет, — говорит она.
“Когда они ходят в этом со своими ножками-ходульками, — думает Леонт, — сразу видно, что у них там ничего нет, по крайней мере — ничего лишнего, что отвлекало бы внимание, и еще они подделываются под мальчишеский шик. Они все так начинают, но потом, черт возьми, все это куда-то девается и они превращаются в плоские жерди или необъятных толстух с жирной неровной кожей и сухими волосами”.
— Повторить? — спрашивает девушка.
От Анастасии ее отличает цвет глаз.
А от той, другой?
— Да, пожалуйста, — поспешно соглашается Леонт.
“Они слишком любят мужчин и себя, — думает он дальше, —это их губит”.
— Может быть, немного темного?
“... нас все время что-нибудь подводит”, — додумывает он.
— Все равно. Выпьете со мной?
“... но иногда они никого не любят, ими крутит дьявол или еще что-нибудь...”
— Если позволите, только прохладительное.
Она присаживается напротив, зажав в руках влажный стакан, и, качая головой, смотрит зелеными глазами из-под русой челки. Какие они у других?
“Девочка привыкла к пляжным романам”, — думает Леонт.
— Как вас зовут? — спрашивает он.
— Саломея, — отвечает она, беспечно постукивая ногтем по стеклу стакана.
“Явно скучает”, — думает Леонт.
Девушка согласно кивает.
— Тоти не нравится, когда я с кем-нибудь долго разговариваю, —говорит она.
Девочки с небольшим сексуальным опытом похожи на зверьков.
— Кто такой Тоти? — Ему забавно.
— Тс-с-с... не так громко.
— А... понимаю, он спрятался под стойку?
— Нет, просто он ужасно ревнив, а это моя первая работа.
— Значит, мне опять не повезло.
Она вежливо смеется, показывая крепкие белые зубы. Слишком вежливо для такой работы.
Ее отвлекают к другому концу стойки. Бар полупустой. Публика предпочитает проводить вечерние часы на свежем воздухе. Один Аммун сидит в углу у окна. Он многозначительно кивает Леонту. Правый глаз у него с наклейкой. “Я и одним передаю ваше настроение”, — обычно объясняет он.
Леонт делает вид, что не замечает его. Еще один недоброжелатель до конца жизни.
— Почему вы не там, со всеми? — спрашивает девушка, возвращаясь.
Она доверчива, как котенок.
— А вы?
— У меня работа. — Она кокетливо играет губами.
— Плюньте на нее...
Плоский волнующий живот и маленькие острые груди, соски которых просвечивают сквозь тонкую ткань даже в сумраке бара. Мысленно он уже переспал с ней. Если бы она была Анастасией или... или, разве он раздумывал бы?
Она снова садится рядом, подпирая подбородок хрупким кулачком, готовая к долгому разговору — не к лучшему времяпровождению.
“В дни моей молодости все было не так, — думает Леонт, — по крайней мере, мне нравилось — они волновали меня больше, и продолжалось это до тех пор, пока в жизни не появились более важные вещи. Увы, приходится это констатировать”.
— Хотите что-нибудь покрепче? — спрашивает он.
— По пятницам здесь веселее, — говорит девушка, доставая высокую плоскую бутылку с коричневой жидкостью, — в пятницу приезжают туристы.
— Понятно... — кивает Леонт.
Почему-то ему приятно разговаривать с девушкой.
К Аммуну присоединяется Пеон. Слышно, как среди пивных кружек они обсуждают проблему круглых червей.
— По пятница здесь проходит слепой.
— Разве он слепой? — спрашивает Леонт, тайком показывая на художника.
— Кто, он? — спрашивает, оглядываясь, девушка. — Нет, не этот. Тот всегда ходит, как слепой...
Аммун моментально приподнимается и кивает.
— Я даже не заметил — у него не было поводыря.
— Вслед за ним всегда что-нибудь является, — говорит девушка.
Ее снова отвлекают. Она поднимается, идет к посетителю. Леонт рассматривает ее в зеркалах бара. Саломея улыбается в ответ. Зада у нее почти нет.
Он серьезным жестом показывает ей мизинец: слишком тоненькая — все то, что ниже шорт, с гладкими шелковыми икрами, отмечено божественной рукой.
Она так, чтобы никто не заметил, как баловница, в ответ демонстрирует ему указательный согнутый палец, опущенный вниз.
Ему становится смешно. Он пожимает плечами:
— Ко мне это не относится...
Она заразительно смеется.
— ... лумбрикоидес, — громко произносит Пеон, — основной мой интерес... пиво... на него... не действует...
— Только не за столом... — сопротивляется Аммун. — Потом покажете. В натуре. Я нарисую. Даю слово. Хоть по памяти, хоть...
— Так что является? — спрашивает Леонт, когда она возвращается.
Она делает паузу — короткая пантомима устраивает обоих как повод для дальнейшей беседы.
“Когда-нибудь она этому разучится”, — думает Леонт.
— Тысячи неожиданностей...
— Интересно...
— Лучше не спрашивайте. Они постоянно чего-то ждут.
— А чего именно?
— Всегда что-нибудь происходит, я не знаю...
— Но вы сами что-нибудь видели?
— Видела. Я же говорю, всегда что-то случается. Трудно объяснить. Иногда кто-то просыпается в чужом катере или оказывается висящим на дереве.
— Непременно?
— Непременно!
— А что было в прошлый раз?
— Разное, но так, что ничего ясного.
— А что случится в этот раз?
— Какой непонятливый! — она даже прихлопывает рюмкой о стойку и вызывает в ней маленькую бурю. — Возможно, наконец, кто-нибудь умрет!
Леонт делает вид, что не замечает шумного протеста, он делает глоток.
— А кто? — спрашивает он.
Девушка поджимает губы.
— Если бы я знала...
— Мне кажется...
— Нет, нет! Давайте я лучше скажу, о чем вы думаете.
— Это помогает? — осведомляется он шутливо.
Она, как мартышка, корчит рожицы.
— Фу-у-у... так можно сразить наповал...
Они молча изучают друг друга. Он — вяло-настороженно, она — с любопытством: что там у него в штанах?
— Вот Тоти никогда не думает о других женщинах, — говорит она улыбаясь.
— Невероятно!
Ему кажется, что он в меру скептичен. Наплевать на домыслы. Пора забыть обо всех иных женщинах.
— Правда-правда... Чаще он думает обо мне и совсем редко — o своей мегере. Значит, не хотите?
— Только ради эксперимента и только между нами.
— Сказать? — Она еще раз улыбается.
— Сделайте одолжение.
Если даже он выиграет несколько минут — это не меняет дела. Все ведет к одному — к противоречиям внутри, несовершенству, к глупому любопытству, — высевает семена беспочвенной надежды на иное, на понимание, в конечном — на игру слов, но только не на то, что пред-дано до Адама.
— Ваши мысли обо мне!
— Ну... примерно что-то похожее...
Что еще можно ожидать? Человеческого бахвальства? Лжи? Жалкие потуги.
— Вам нравится моя кожа и живот, особенно вот здесь, — она ерзает на стуле.
Он едва не фыркает.
— Да, в самую точку.
— И еще вы думаете, что у вас здорово все получится.
— У нас...
— Да, у нас.
“Чокнуться можно, — проносится в голове. — С чего она?..”
— А теперь вы вспомнили что-то такое... зеленая дыра... холод в желудке, обрывки... обрывки фраз, потом восторг, от которого бегут мурашки... И еще вы думаете, что не все так просто?
— Да, зеленоглазая, ты угадала.
— Ей богу, я очень старалась, только я не знаю, чего “просто”?
— В тебе цыганская кровь?
Насколько можно быть правым в этом мире? Настолько, насколько позволяет опыт или то, что кажется опытом. Но карты можно передернуть и сдать заново, чтобы получить новую комбинацию.
— Но, вообще-то, ты не из тех, кто шляется по злачным местам.
— Верно, — он соглашается с трудом. — Я не создан для них... они для меня... но это неважно.
— С тобой что-то происходит, очень странное... — Она водит пальцем по стойке. — Даже не пойму... что-то от бездны и темноты...
“Или чистоплюйства”, — доканчивает он про себя.
— Ты просто прелесть.
Теперь игра занимает его чуть больше. Ее наивность... ее доверчивость...
— Нет-нет, я могу помочь тебе...
— Я думаю, что здесь незачем помогать.
Он чувствует себя глыбой, утесом — если бы только не ее волны...
— Я бы помогла...
— Тебе надо поберечься.
Еще неизвестно, что прочнее.
— Тоти только об этом и твердит.
— Кто такой Тоти?
В общем-то, ему наплевать. Какая разница? Соперники волнуют не больше, чем содержимое стакана.
— О! Он мог бы стать папочкой целого счастливого семейства...
— Мне уже не нравится этот Тоти, нельзя так много говорить о нем.
— Мне иногда жалко его.
— Прикроем эту тему.
— Хорошо, но он не может на мне жениться...
Она доверительно наклоняет вперед худые плечи — слишком близко, чтобы обжечься — им обоим.
— Я его обожаю...
Она пригибает в нем все чувства. Ему даже не хочется вспоминать об Анастасии и о той, другой... впрочем, и о жене тоже.
— Я думаю, нам не стоит говорить об этом, а то обоим будет грустно и мы все испортим.
Кажется, такое уже было — горячая кожа и кровь в висках. Когда? Почему? Леонт не помнит.
— Мне бы не хотелось ничего портить, с тобой приятно разговаривать.
— Мне тоже.
Он уже остывает.
— Вообще-то, меня зовут не Саломея. Это для посетителей. Меня зовут Моника.
— Приятное имя.
Оглядывается на выход.
Художник с доктором что-то горячо обсуждают, заглядывая на дно бокалов.
— А мне не нравится...
Вот-вот обидится.
— Я сказал только, что мне приятно.
— Если хочешь, зови меня по-старому.
— Хорошо, Саломея.
Брось заниматься самообманом, — вмешивается Мемнон.— Сохраняй свое время в стремлении к прозорливости. Позывы, цветастые и непостижимые, подобные андскому кипу, узелки на память, тень, которая в следующее мгновение превращается в ясный предмет, перефразированная галиматья, флюид твоего Хранителя, паутина на лбу, третий глаз, предметы, появляющиеся из ниоткуда и пропадающие в никуда, структурирование самого себя, ощущение на гребне причастности — вот что имеет цену. Жизнь, как и История, делается чувствами. Человек должен быть осознанно неопределен и одновременно ничего не должен.
Достаточно