Катарсис (психоделика)

догадывается, что взрослые ведут беседу о нем.
— Конечно, моя девочка, если по большому счету, то — да! — Тамила едва сдерживает улыбку.
Высокая, кареглазая, она и сейчас обращает на себя внимание.
Ему приятно, что он знаком с такой женщиной. Он даже не удивлен реакцией Тамилы — кажется,  она знает цену любым поступкам, какими бы сложными они ни были.
— Но я вовсе не такая маленькая!
— Нет, я не это имела в виду.
— Все взрослые строят из себя всезнаек. Берите же! — Девушка рассерженно протягивает бокал Леонту.
Руки у нее тонкие, но не излишне, а в той единственной мере, которая называется гармонией.
Официант удаляется, не спуская с них шоколадных глаз. Фигура человека, который полдня проводит на виндсерфинге.
— Говорят, вы знаменитый писатель? — спрашивает девушка.
Может быть, просто это лучший способ разобраться в самом себе, чуть не отвечает Леонт, но вовремя прикусывает язык.
— Признаюсь, я сам узнал только из газет. Слава существует где-то там, — Леонт показывает на жаркую улицу за окном, — но не здесь, — он похлопывает по груди.
Ах, как высокопарно, — тут же отзывается Мемнон.
— ... в университете вас рекомендуют для свободного чтения...
Она его не слушает. Интереснее, что внутри нее самой. Колесики, шарики и десяток кукол? Правда, глаза Анастасии столь откровенны, что Леонт невольно поддается обаянию их искренности.
— Не более чем дань моде...
— Вашу прозу еще называют... — она забавно морщит лобик и что-то разглядывает на потолке, — прозой ганглиозного направления... Так ведь? Каждый из аспирантов считает за честь защититься по одному из ваших приемов...
Насколько он всегда избегает подобных разговоров, настолько сейчас откровенничает.
— Психологический роман — это когда автор имеет понятие о нечто большем, у него есть запас прочности, и он водит читателя на веревочке...
— Какой вы всезнайка! — она обрывает его, как школьница, догадывающаяся о своих чарах.
— ... с некоторого момента он начинает бороться с собой, —Леонт с трудом справляется с мыслями, — потому что впадает в непростительное самообольщение насчет таких юных загорелых особ, которые почти во всем разбираются с необычайной скороспелостью, свойственной легкомысленным натурам...
— Никогда бы не подумала — вы все такие надутые.
— ... но маленьким девочкам, у которых должны быть только одни мальчики на уме, совсем не обязательно это знать.
— Вот уж за кем не бегала...
Теперь и со стороны Тамилы он зарабатывает снисходительно-простительную улыбку.
Хуже всего при жизни стать бумажным классиком, — ехидно вздыхает Мемнон.
— Я была бы не против такого папочки...
У Леонта такое состояние, словно на него опрокинули ведро ледяной воды.
Не распускай нюни, — вздыхает Мемнон. — Мыслям можно выделить ровно столько места, сколько можно, но не больше.
— Ты нас явно недооцениваешь, — замечает Тамила и обнимает Леонта за плечи.
— Ничуть! — возражает Анастасия.
— Если бы я был вашим отцом, — мельком он замечает, что Тамила совершенно не намерена прийти на помощь, — я бы высек вас за такие комплименты.
— Значит, я все-таки вас расшевелила?!
— Не нахожу это очень приятным.
— Зато полезно, — вставляет фразу Тамила и загадочно трогает мочку уха.
— Кому как... — соглашается Леонт.
— Всегда интересно, как реагирует знаменитость на репортерские штучки. — Анастасия столь естественна, что у Леонта нет сил злиться.
— И она тоже? — спрашивает Леонт у Тамилы.
— Семейная традиция, — кивает она. — Пока три полосы в еженедельнике.
— Надеюсь, это не домашняя заготовка?
Конечно же, он даже знает, что она может ответить. Заарканивать чужие души — ее основная черта. Искушать под любым предлогом — любимая игра, в которой она никого не жалеет, а низводить до состояния кающегося грешника — неосознанное стремление.
— К тому же, насколько я помню, — продолжает девушка, — вы сами провозгласили, что все мнения — всего лишь “суть одного единства!”.
К такому он подготовлен еще менее — цитировать по памяти, хотя в обеих женщинах нет ни капли фальши.
“Чертов возраст, — думает он, — как она ее воспитывает?”
— Еще минута, и у меня лопнет чувство юмора, — сознается он обреченно.
— Ура! — девушка хлопает в ладоши, — один ноль! один ноль!
— Надеюсь, я доставляю вам истинное удовольствие? — спрашивает Леонт, все еще чувствуя досаду.
— Мне кажется, — говорит девушка, — нам есть о чем сегодня поговорить.
— Да, я буду у Данаки.
— Я не хотела вас обидеть...
— Это удел всех мужчин, — сознается он, — периодически подвергаться атакам длинноногих самоуверенных девочек.
— Ну, тогда до вечера, мы ждем, — говорит Тамила, наклоняясь для поцелуя.
— Я, как примерная дочь, тоже должна проститься, — говорит девушка и прикасается к его щеке. На мгновение он совсем рядом видит ее глаза с волнующими зеленоватыми вкраплинами. Она даже дышит, как маленький загнанный зверек.
Тамила берет дочь за руку и уводит. Со спины они кажутся ровесницами.
“Двадцать лет назад у нее вряд ли был еще кто-нибудь, — думает Леонт. — Она просто морочит мне голову. Хотел бы я знать, что это значит”.
Леонт подходит к швейцару, и тот украдкой, так, чтобы никто не видел, сует в ладонь записку. По лицу, по дурашливости — ответа не будет, — дернуть за веревочку хлопушки, отпустить надувной шарик. Леонт, поддаваясь таинственности телодвижений, отходит, разворачивает и в недоумении читает: “Фравуз тоде монтзиз...”* (*“Когда ты исчерпаешь этот мир…” (квири)) Бумага, на которой сделана надпись, до странности знакома. Несомненно, он где-то ее уже... Леонту даже кажется, что... Разве только... Вдруг записка разом вспыхивает. Леонт едва успевает стряхнуть ее на пол. Пепел жесткий, как фольга. Швейцара уже нет. Леонт пожимает плечами и направляется к лифту. Его номер — на седьмом этаже с видом на море. Он всегда предпочитает номера на верхних этажах, чтобы не пахло кухней. Хотя последние годы он никуда не выезжает, ему приятно вспомнить былые привычки.
“Глупая выходка”, — думает он.

— Послушайте... ик... — Кто-то наваливается и повисает на плечах.
Леонт инстинктивно делает шаг в сторону и подхватывает сползающее тело.
Тертий — почетный член журнала Star Arabian Desert, человек, о котором невозможно составить определенное мнение, разве что лицезреть его сияющую оболочку.
На лбу у него, как лошадиное тавро, слово “дурак”.
Кажется, он сильно пьян. Голова болтается, как у марионетки, ноги подламываются в самых неожиданных местах, а шкиперская бородка растрепана и сбилась набок.
Его лозунг:
Doch wenn du meine Verse nicht lobst
So lab ich mich von dir scheiden!*
                  (* Но если ты не похвалишь моих стихов,
                 Я разведусь с тобой! (нем.))

— Черт зна... никогда не... а, впрочем... кельнская водица... а?
От него разит, как из выгребной ямы.
Местное пиво — определяет Леонт.
— ... зубной эликсир... — заявляет Тертий.
— Поздравляю, — говорит Леонт.
— Послушай, ик... где здесь туалет? — Для такой длинной фразы Тертию приходится порядком сосредоточиться. Взгляд блуждает по отражению мира.
— Понятия не имею, — отвечает Леонт.
— Мне нужно в туалет, — доверительно сообщает Тертий, дыша в лицо, — прямо сейчас, иначе... — В его голосе слышится угроза. Он даже притопывает ногами.
— Спроси у дежурного...
— А ты кто? — Глаза Тертия мутно блестят.
— Вон там, у бюро...
— Не справлюсь, — признается Тертий.
— Тогда лучше дотерпеть до номера, — советует Леонт.
“Чертов этикет”, — думает он.
— Хорошо, — соглашается Тертий, — поехали...
— Где тебя валяло? — задает вопрос Леонт, чтобы только отвлечь Тертия. Он прислоняет его к стене и вызывает лифт. Фойе гостиницы пусто, и помочь некому — похоже, дела Анги неблестящи.
— Кто это? — спрашивает Тертий и смотрит куда-то за спину Леонта.
— Не знаю, — отвечает Леонт.
— Я хочу в одно место!
— Заткнись, — говорит Леонт, — и без фокусов.
— Кто это? — Тертий снова порывается отклеиться от стены. Руки его висят, как перекрученные помочи, и он безвольно вихляется всем телом, как язык колокола.
— Стой спокойно!
Лифт задерживается где-то наверху.
— Я хочу в туалет, — заявляет Тертий, — здесь есть туалет? Отведите меня в туалет. Если я сейчас не попаду в туалет!.. Вот сейчас упаду на колени!
Завуалированная угроза вполне в его стиле, как, впрочем, и беззастенчивая раздача банальных советов. Когда-то он работал театральным режиссером, а теперь перебивается, сотрудничая с мелкими киностудиями. Порой на телевидении он рекламирует вместе с Мариам противозачаточные средства и вечно сидит без денег.
Его лысина блестит, как бильярдный шар. “Что в нем нашла Мариам?” — думает Леонт.
Наверное, то, что ниже, — бросает Мемнон. — Уж точно не то, что выше.
Не может быть, разве одно сопоставимо с другим? — спрашивает Леонт.
Для некоторых женщин — безусловно, чем страшнее, тем милее. Но дело здесь в стихийности. Даже глупость в квадрате более привлекательна.
Наконец-то дверь мелодично открывается, и Леонт втаскивает Тертия внутрь.
“Чертов пьяница, — думает Леонт, — бросить его, что ли?”
Тертий отзывается отрыжкой.
Проявить сострадание к ближнему, увы, наш христианский долг... — напоминает Мемнон.
... ты его ославишь? — догадывается Леонт.
... не надо связываться с гениями, — отвечает Мемнон.
— Кажется, я перебрал, — объявляет Тертий, икая и закатывая глаза.
— Не то слово... — Леонту приходится держать его за руки, чтобы предупредить попытки добраться до ширинки.
— Врешь, и-ик-к-к... — Тертий никак не может сосредоточиться на лице Леонта, — я верлибр-рилист... и-ик-к-к... вив... вив... и-ик-к-к... медалист-вивризмист... нон... нон... нонвивризмист... и Шарлотта. Ты знаешь, кто такая Шарлотта?
Выдыхает пары месячного накопления и рассуждает:
— Правильно! Ты не должен знать, кто такая Шарлотта, и не узнаешь, потому что я тебе ничего не скажу. Это тайна — большая и круглая, как луна. Понял?
Нижняя часть его тела упирается в стенку лифта, а руки засунуты в карманы.
— У нее четыре глаза и два рта. По секрету — я с ней сплю.
Раб самого себя. Он всю жизнь старается выглядеть гениальным. Это заметно даже по наклону головы. У него патологически развито чувство собственной исключительности. “Ты, часом, не рассматриваешь свои фекалии?” — хочется спросить Леонту.
— Плевать, — отвечает Леонт. — Оставь ее себе на завтрак, когда будет болеть голова.
— Ты не знаешь, что такое настоящая жизнь. Но я тебя просвещу.
Он важен, как персидский шах. Где-то там у него, за семью печатями, гордость непонятого пьяницы.
— Попробуй, — соглашается Леонт.
— Я могу всю ночь читать стихи и пить и напиться, как скотина, и не буду при этом ни перед кем оправдываться. А ты можешь?
— Не могу, — качает головой Леонт.
— Видишь, в чем наше отличие, — говорит Тертий. — Я все могу. Я слишком люблю веселую жизнь.
— Вижу, — соглашается Леонт.
— Плохо, что я имею женскую душу, — рассуждает Тертий, — но по-другому не получается. Мне иногда плакать хочется. И почему я не женщина? Почему?
Он чудом не теряет способности стоять. Зад служит ему противовесом.
— Сейчас все возможно. Кто тебе мешает. Разрежь промежность.
Тертий молча соображает.
— Нет, не подойдет...
— Почему? — спрашивает Леонт.
— Я слишком люблю пиво. И вообще, боюсь, что у меня не будет получаться...
Пьяное откровение — как пена из горлышка.
— ... я люблю и