Катарсис (психоделика)

женщин. По секрету — это моя главная слабость. А еще я люблю одиночество — тихо сам с собой, понимаешь? Лежать под кем-то?! Не по мне...
— Широкий диапазон... море таланта... — понимающе кивает Леонт.
— Не сочетается... — делает вывод Тертий. — Ясно!
Губы у него сложены, как у вечного шута.
Большая потеря — некому восторгаться.
— Научишься, — говорит Леонт.
— Ты что, смеешься надо мной? — спрашивает Тертий.
— Конечно, нет, — отвечает Леонт.
— Больше ничего не скажу.
— Сделай одолжение. Ты мне и так уж надоел.
— Но тебя я переплюну в прямом и переносном смысле!
— Валяй, — соглашается Леонт.
— Думаешь, не смогу? — спрашивает Тертий, театрально выпячивая подбородок.
— Сможешь... — соглашается Леонт, — у себя в ретираде.
— И здесь тоже!
Тертий плюет, и по зеркалу ползет слюна.
Безвкусный комик, жертва сикофантов, кинэдэ, шарманщик-имитатор, жонглер чужими идеями, который выпустил пару книжек стихов и сборник грошовых рассказов, в которых больше сентиментальности, чем песка на морском берегу, — обмылок цинцинатского легионеллеза.
“Я прекрасно помню, что он страдает ридингфобией, — вспоминает Леонт, как же он пишет?”
— Сейчас будет авария... Вот увидишь... Второй Амаркорд, Феллини, — Тертий трясет ногами. — Ей богу, сейчас начну камушками швыряться.
— Потерпишь, — говорит Леонт. — Ну поплыли, что ли.
— Сейчас, только... Где я тебя видел? и-ик-к-к...
— Пили вместе.
— Грех смеяться над людьми... и-ик-к-к...
Кажется, ему удается освободить одну руку.
— Пошли!
— И все-таки, где я тебя видел? и-ик-к-к... — теперь он вовсе полагается на Леонта.
— А, вспомнил! и-ик-к-к...
— Ну? — Леонт притормаживает.
Рубашка Тертия где-то под мышками. Смесь пота и алкоголя.
— Ты украл у меня бумажник!
— Ладно, ладно...
— Нет украл! украл!
— Убери зубы!
— Гм-мм...
— Пьянь! Возись с тобой.
— Я тебя запомню...
— Сделай одолжение.
— Несомненно, я тебя уже видел.
— Считай, что тебе повезло.
— Займи триста долларов.
Вечный попрошайка.
— У тебя такой взгляд!
— Какой?
— Мне так тебя и описывали. Ты не Платон?
— Нет.
— Тогда ты этот чертов художник... с которым она...
— Нет.
— Этот коновал — Пеон... с... она... тоже... древняя профессия — расставлять ноги!..
— Нет, это не я.
— Боишься? Значит, ты Гурей!
— Нет, не Гурей.
— Такая же зеленая рожа...
— Прикуси язык!
— А я?
— Двигай! Что — ты?
— А я?
— Ты Тертий.
— Я хочу в туалет! Каюсь!
— Давно пора.
— Сволочи, спустите мне штаны!
— Заткнись!
— Я подам в суд за насилие!
— Дело кончится тем, что я тебя брошу!
Вдвоем с коридорным они тащат Тертия по холлу.
Возле номера Тертий падает перед дверью на колени и кричит:
— Он украл у меня бумажник!
От него теперь воняет уже не только одним эликсиром.
Коридорный нерешительно смотрит на Леонта.
— Сунь его под холодную воду, — советует Леонт.

Лугу нет конца. Вправо и влево — убегает вниз; овраг, невидимая, угадываемая река.
“Кто же меня ждет, — вспоминает Леонт. — Ах да, Анастасия... Матовые плечи и коралловые губки”.
Уже было.
Яркость нескошенной травы воображения. Даже муравьи под ней, как настоящие, только смотрятся в ореоле тумана, похожего на тающий снег. Стоит перевести вправо или влево — и ты чувствуешь —подзорная труба.
На сохнущем сене...
Вечная тема...
Крестьянка. С большими сильными ногами. Но лишь видимая как модель, образ зримого, общепринятого — объем вытесненного пространства, о котором удобно и привычно думать, запечатленного и здесь и там, размазанного в воздухе одним широким мазком — глаза, губы, лицо — лишь стоит приноровиться к движению или дыханию, найти ритм, опереться или опериться, вальсировать легко, грациозно, словно туман, уносимый ветром, или — легкий снег под солнцем.
— Сало и хлеб... — говорит она, держа узелок в руках, не смея предложить.
Было, было, вспоминает он, — у Гессе, — Гольдмунд.
Она мягко улыбается — слишком земная — только любить, с кожей, пахнущей женщиной. Но разве этого мало? Не о чем говорить? Из сотен нитей сотканное изображение. Выявленное глазом, превращенное в живую плоть, видимую ткань — просто усилием воли, которой хватает на все что угодно: и на крупные веки, и на усталые, робкие глаза.
— Как же..? — спрашивает Леонт. — А где?..
Что он хочет узнать? Если бы он сам знал. Жалость — человеческая выдумка. Язык присыхает к горлу даже от одной мысли...
Какая разница — Анастасия или эта женщина? Любовь, как и все остальное, не для одиночек. Хаос приносит смерть воображению. Ведь и само оно закуклено в сотни иных одежд и поддается разным усилиям. Слишком много в каждом личного позерства, затекающего в щели вечного, непоколебимого, как универсалиум, как клей фундамента.
Она пожимает плечами. Зрелость и опыт — в ней большего не надо — стократно выверенное действо тела, сродни шуму листвы или гнущейся траве.
— Я бы полюбил тебя... — говорит Леонт.
Почему он так говорит?
— Сало и... хлеб, — протягивает, не веря.
— Я бы полюбил... — настаивает Леонт из упорства.
— Совсем свежее, — говорит она, — в августе у нас все свежее...
— Я бы... — говорит он, — если бы...
— Не надо быть щепетильным перед самим собой, — с укором говорит она, — я освобождаю тебя...
Взмах рук — он чувствует свежесть веяния.
— Но я дей...
Она одергивает платье — узкое, почти прозрачное, лопающееся на плечах, вызывающее боль одиночества, от которой никому никогда не спастись.
— ... от пороков, лишних связей — беги!
Толщина — не признак отсутствия нежности. Плоть не виновата.
Всегда, всегда, всегда — один. Самоубийственное болванство. Вечные разговоры. С кем? Попал пальцем в небо! Накручивание, накручивание... Хотя бы краем глаза... Хотя бы познакомиться... Всего лишь человеческие мерки. Выплевывают в вечность... Бросают, как щенка... От льдины к льдине... Нет пристанища... Хорошо еще — забываешь, хорошо еще — залечивает — до поры до времени, до следующих откровений. Бесчувствие камня.
Ее глаза провожают с материнской нежностью — даже если что-то... все равно не поможет. Знает, все знает. Мужество — чтобы жить.

В номере его ждет сюрприз. Калиса сидит за туалетным столиком и подпиливает ногти.
Та женщина, о которой он думает, что любит.
— Дорогой, — говорит она, — меня подбросил Гурей. Ты так внезапно исчез, что мне не оставалось ничего другого, как голосовать на дороге.
Хотя бы заплакала. Даже здесь игра.
На стульях, диване, даже на столе разбросаны вещи, и комната наполнена ее запахом.
— Гурей?! Опять этот Гурей! — Леонт поднимает что-то воздушно-невесомое и забрасывает в шкаф. — Сколько их, скажи, — десяток, а может быть, — сотня?
— Не трогай, я сама уберу. Такая жара — мне не терпелось принять ванну.
И бровью не ведет. Выдерживает марку.
Какая стадия семейной жизни? Вечного примирения или утаивания своих мыслей? И только за счет глупого опыта. Может быть, дорожки уже расходятся? Не всегда интересно быть женой писателя.
Леонт спихивает Лючию, валится на диван и рассматривает оттуда Калису.
Терпеть. Терпеть.
С тех пор, как он на ней женился, жизнь упорядочилась до такой степени, что порой он испытывает ощущение мотылька, попавшего в липкую паутину. Правда, он знает, что эта паутина столь же приятна, как и работа за столом в комнате на втором этаже с видом на залив. Когда он ее встретил, у нее был довольно вялый роман с одним непоследовательным музыкантом. Последнее служило причиной внутренних конфликтов. Сейчас Леонт не исключает, что Калиса была рада его появлению на ее горизонте.
— Ты всегда чем-нибудь удивляешь, — говорит, поднимаясь, Леонт. — Не пойму только, для чего?
Он не стремится к выяснению взаимоотношений — не в его привычках. Лучше не договаривать, чтобы не объяснять слишком многого. Запутываться — не лучший способ понимать. “Я никого не хочу ломать”, — думает он обычно.
— Да будет тебе известно, что он только и говорил о твоей персоне — даже противно. Слышишь, ты, туалетный работник.
Вслед за звуками спускаемой воды в комнате появляется Леонт.
— Что ты сказала? — Стоило прожить с нею два года, чтобы узнать, что она о тебе думает, даже если эти два года....
— Я говорю, чтобы ты вымыл тщательно руки, не номер, а конюшня!
— По-моему, ты несправедлива к Анге. Сегодня она превзошла все мои ожидания.
... два года — он ничего не может вспомнить из них.
— ... и не только твои.
... все остальные женщины...
— Что ты этим хочешь сказать?
... постепенно устаешь...
— То-то она к тебе так липнет. Обвести тебя — пара пустяков. Ты ужасно наивен. С женской точки зрения тебе не всегда все видно.
— С чего это вдруг тебя интересуют мои дела?
— Дела мужа — это мои дела. Если бы я хотела изменить тебе, я бы сделала так, что ты даже не догадался бы. — Теперь она бросает подпиливать ногти и занимается бровями.
“Она всегда выходит победительницей, — думает Леонт, — даже когда я прав”.
— Ты не находила мой блокнот? — спрашивает он.
— Надеюсь, ты не засовываешь в него телефонные счета?
— Нет, разумеется, — отвечает Леонт.
— Будь добр, дай мою сумку, — просит она.
— Что ты собираешься делать?
— Меня пригласили на вечер.
— Надеюсь, не Гурей?
— Именно он.
— Идиотство!
— Ты приглашен тоже. Он не чает тебя увидеть, и не только он... Часом позже со мной разговаривал Тертий.
— А ему что надо? Читать свои стихи?
— Хоть убей, не помню. Что-то бестелесное, робкое, но, тем не менее, полное собственного достоинства. Завязали его бантиком —он и лежит. — Суждения о Тертии более  чем наивны.
“Странно, — думает Леонт, — он же мертвецки пьян. Но Калисино сравнение мне не очень нравится”. Он чувствует, что жена дразнит его, и делает это так тонко, что даже ему трудно уличить ее в притворстве.
— Неужели ты оставишь жену одну?
— Хм!
— На тебя не похоже.
— Хм!
— У меня есть еще часа два, и я хочу отдохнуть. Выкатывайся или ложись со мной.
— Я еще не решил.
— Дай мне крем для рук. Кажется, его интересует твой новый роман.
Тщательное втирание. Бесстрастный взгляд сосредоточен на руках —таинство, как и все остальное, — даже мысли. Когда-нибудь она из него сделает подушечку для своих иголок.
— С каких это пор? — спрашивает он.
— Не знаю. Адская жара. Ну, что ты надумал?
“Если бы я знал ее мысли, — думает он подавленно. — Почему я в ее присутствии теряюсь?”
— Пойду выпью пива, — говорит Леонт.
Тайный бунт — последний легион храбрости, убежище безумца.
— Ну как хочешь. Разбудишь меня в семь.
“Я завишу от нее больше, чем от самого себя”, — думает он.
Она подпихивает под себя Лючию, заворачивается в простыню и поворачивается к нему спиной.
Теперь он видит только черные локоны на подушке и мягкие очертания тела. “В самом деле, — думает он, — пора убираться, но в чем я виноват, хотел бы я знать”.


За дверью на него накатывает. Коридор вдруг  слегка закручивается влево по спирали, ловко и неестественно изгибая двери и потолок. Ковровая дорожка ползет и прилипает к стене. Кто-то над самым ухом произносит: “Брось...”, и Леонт понимает, что скользит над зеленоватым полом, ввинчиваясь в далекий провал светлого квадрата, туда, где из окон падает свет и лестница уводит вниз.
Авансирован до понедельника.
Его начинает слегка подташнивать, и кажется, что единое целое, каким он привык себя ощущать, внезапно принялось растягиваться, и в груди, на уровне плеч, появился неприятно-тяжеловатый холодок, с ужасающим безразличием толкающий в