пароход: «Амур».
Но это дело совсем не забылось, а только ждало своего часа, и через много лет, придёт то время.
- Вернулись казаки в станицу, и уже ни о чем больше не разговаривали. Не более чем через сутки, все наши новости уже знали в станице. И здесь, люди тоже плакали, потрясённые поступком батюшки Никодима Ивановича Чёрного.
И другая весть пришла в станицу, о ликвидации казачества. То о чём говорил батюшка, то и случилось. Знал он, что так будет, и предупреждал казаков. Но до конца мысль свою, он им не разъяснил, потому что ничем он не мог им помочь: и тревожить людей не стал.
Собрались мы с Федоркиным, и Шохиревым Василием, да ещё с десяток казаков набралось. Что будем делать? Ждать когда же нас придут разоружать красноармейцы? А сами ушли с Аскольдом Нидерландовичем на фронт, освобождать Дальний Восток от интервентов.
Это и был его так называемый: ход конём, в шахматах. И мы, похоже, что пока опережали ход всех событий. Прошли мы сквозь пламя Гражданской войны, охватившей весь Дальний Восток. Были мы знакомы и с командармом Блюхером. И из его рук получали награды, как лучшие бойцы, его армии.
И всё было у нас, как в песне поётся. И штурмовые ночи Спасска, были, и Волочаевские дни с её сопкой Юнь-Корань. И что на Тихом Океане, мы свой закончили поход: тоже святая правда.
Выбросили мы, за пределы Дальневосточной Республики, и американцев, и японцев, и кого там только не было: всех интервентов, и с ними наших прихвостней. И теперь, надо было нам к мирной жизни возвращаться. Только, уже без славного Аскольда Нидерландовича: революционера в третьем поколении, как он сам себя любил называть.
Можно было, так сказать, что последняя пуля в той войне, ему досталась. И даже откуда она прилетела, и то толком никто из нас не понял. На излёте уже, ударила она в его революционное сердце. И не стало, геройского парня с далёкого Бердичева, еврейского казака. За месяц, до своей смерти пришла ему весточка, с родной стороны. Оказалось, что от рук петлюровцев, героически погиб его отец Нидерланд Попугаев, предводитель еврейских казаков славного Бердичева.
- Я знал, что я умру не раньше, как получу весточку о смерти моего отца. Всё так мне цыганка и нагадала, еще в далёком детстве. А жить-то, как хочется ребята? Если бы вы только знали!
Похоронили мы его на высоком месте под огромными дубами. Пусть ветер ему песни доносит, с его родной Украины. И написали на памятнике.
- Здесь похоронен славный комиссар Попугаев Аскольд Нидерландович! Романтик и революционер в третьем поколении! Слава ему!
А дома нас ждали совсем бесславные дела. Большой наш двухэтажный дом, что мы с отцом по брёвнышку. Можно сказать, что на своём горбу, из леса вытащили. И на диво всем отстроили отдали одно крыло под больницу, второе под школу. Но этого и следовало ожидать.
Знал я из рассказов Попугаева, что так все и должно было быть, на то она и революция.
- Плохо тебе придётся, Григорий! И, как ты всё сможешь пережить это, я не знаю - говорил мне впечатлительный и жалостливый Аскольд! Революция бескровной не бывает, а если всё на своей шкуре испытать Лукич - это безумие!
Еще забрали паровую мельницу, двадцать пять лошадей, восемнадцать коров, и сорок свиней. И всё это определили нашему коллективному хозяйству.
Но больше всего нас, Бодровых, добила продразвёрстка, когда всё зерно с наших амбаров выгребли, чуть не до зёрнышка. Получается, что нам и на посев ничего не оставили, обрекли семью на вымирание. Пошёл я разбираться к председателю колхоза, Тяпкину. Не из наших он был казаков, какой- то пришлый, со стороны мужик.
- Ты, что, гад, делаешь, я на фронте за Советскую Власть воевал, а ты здесь мою семью обдирал.
- Убери руки, бывший станичный атаман, и смотри сюда в этот документ.
- Вот распоряжение, той Советской Власти, за которую ты воевал, о проведении продразверстки в стране. И мы его на местах выполняем. Тут все к этому причастны, все будут сдавать зерно.
Не я это придумал Бодров! А лично тебе бы, товарищ, я посоветовал, как другу, собрать свои пожитки, и уезжать отсюда подальше. Всем лучше будет, и в первую очередь тебе, и твоей семье!- Или же за границу податься, туда много ваших казаков сбежало.
- Во - первых, товарищ Тяпкин, запомни раз и навсегда, что я тебе не друг.
И во – вторых,: если бы я хотел за границу податься, то это давно бы сделал и без твоей указки. Я за Советскую Власть кровь проливал, и хочу жить здесь, на своей земле, и работать честно.
Один Федоркин Алексей, не стал ни с кем спорить из местного начальства. Собрал всю свою большую семью, посадил на повозки с узлами, и отбыл на пристань. Но перед этим, вечерком, перед самым отъездом, зашёл к нам попрощаться. Увидел его Лука Васильевич, и слёзы навернулись на его глазах.
- Неужели ты Алексей, вздумал родные края покидать, тяжело это!
Тот немного помолчал, и сдавленно ответил.
- Устал я, Лукич, воевать, ведь я толком-то хорошей жизнью и не жил. И чувствую я, что не будет нам покоя: не дадут нам казакам вновь обрести крылья. Думаю, Лукич, что прав Тяпкин, уезжать нам надо.
- Скажи хоть нам Лёша, куда ты с семьёй подался, в какую сторону? – спрашивает его хозяин.
- А я, и сам не знаю: куда глаза глядят?
Пожали мы, друг другу руки, и надолго расстались. Очень тоскливо было нам понимать, что столько лет строили мы нашу станицу, зачем? И ответ, сам невольно напрашивается. И в душе, звучит несмолкаемая боль. Затем, что бы так, разом всё бросить. И снова устремиться на пустое место. Зачем? Но окончательный удар по казачеству, и по нашей семье нанёс тридцать третий год.
Третьего июня, ранним утром были арестованы около ста человек казаков, погрузили всех на баржу и под пулемётом отправили в Хабаровск. На допросе следователь Таболкин объяснил, что обвиняют нас в обстреле и нападении на пароход Амур, ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году. И что самое интересное, то и сына моего Романа тоже. Хотя ему, в ту пору всего-то было семь лет.
Спросил я у Таболкина, как такое может быть, ведь ребёнок не мог этого сделать.
- Много ты рассуждаешь, Григорий Лукич, и не будь ты фронтовиком, тебе бы плохо пришлось.
Есть директива нашей партии и правительства, на этот счёт и по-другому, мы с казаками не можем поступать. Все они с оружием были тогда, и жили все зажиточно: кулаки, одним словом! И по-другому с ними нельзя бороться: только так. А что бы, много не рассуждал, Григорий Лукич, определю я тебя на сутки к уголовникам, камеру им убирать. Им прислуга нужна из таких, как ты политических. Здесь своя иерархия, и я понимаю их: котлеты отдельно, и мухи отдельно, и всем хорошо. И нам тоже!
В камере находились: десяток радостных рож, татуированных тел, рук и ног. Ни про какой человеческий облик здесь не могло быть и речи. Уголовники, убийцы и насильники.
- Говорят к нам в гости, сам казачий атаман пожаловал, который, уже везде повоевать успел, и за белых и за красных. Что же ты за границу не утёк, как твои умные товарищи. Им теперь легче будет, чем тебе нам прислуживать. Всё потонуло в зверином хохоте, с иканием, воплями и стонами.
- Всю свою жизнь я воевал за своё Отечество, защищал его от: маньчжуров, японцев, американцев, и других интервентов. А вы в то время, господа уголовники, у бабушек, из кармана последний грош тырили. Обрекая её на слёзы и страдания, и даже на смерть.
- Котёл, посмотри на него, да это же комиссар. По всем повадкам он: вот, как нам подфартило. Кто к нам в руки пришёл.
Котёл был у них за старшего в этой камере, и пользовался непререкаемым авторитетом. И действительно голова его напоминала по своей форме котёл, огромный и чёрный.
- Штырь, пощупай нашу служанку, может брак, какой подсунули: работать не хочет.
Весело двигался ко мне Штырь, пританцовывая, на своих кривых ногах. И ему очень захотелось услужить своему вожаку. Я уже делал всё автоматически.
Гулко ёкнула татуированная грудь Штыря от моего удара. И всем показалось, что она развалилась от такого резкого напора кулака. Не выдержала его. На глазах тот начал синеть, и рухнул, как сноп на заплёванный пол камеры.
- Бей его! – послышался приказ главаря.
А дальше пошла моя привычная работа казака-пластуна. Всё было понятно и продуманно, как в бою.- Хрустели сломанные ноги и руки, матёрых уголовников. Пока я совсем разъярённый, как тигр, не добрался до не ожидавшего такого хода событий самого Котла.
И всё же, успел ехидно хмыкнуть уголовник, и он был уверен в себе: силён, как бык, да ещё при своем любимом оружии заточке. Не одну он глотку порезал, за всю свою жизнь, а, сколько душ загубил: никто того не знает. Заелозил он под моими руками, и захотел вырваться, но тут же взвыл от нестерпимой боли. Из моего захвата руки и лошадь не могла вырвать ногу. Не то, что вырваться такому подонку, как он. - Я бил его мерзкой рожей об замызганную стенку камеры, пока она не стала вся в его крови.- Затем потащил его к параше.
- Ты хотел опозорить атамана, и всех казаков русских: пей скотина помои. И помни, что, и ты под Богом ходишь, и тебе придётся теперь другим прислуживать. Потому что ты уже никто, ты уже, хуже скотины стал.
- А что бы ты, больше никому не угрожал своим оружием, я твой бойцовский пыл поумерю.
Ловким приёмом, я сместил все его шейные позвонки: теперь их не один врач не поправит, и любое движение противника, будет вызывать дикую боль во всём теле.
- Запомни, что я русский казак! Я могу, шутя, все твои позвонки, в твои подштанники, россыпью высыпать. И всю твою рожу, по камере, вместе с тобой размазать.
Залетели в камеру конвоиры и оторопели: как такое может быть: уму непостижимо, чтобы с такой оравой уголовников, одному человеку справиться.
- Это что вам, больничный лазарет здесь, или образцовая камера? - кричит во всю глотку старший надзиратель. И он бледен от такой неожиданной картины побоища, его неожиданного результата.
Но и он не смог перекрыть, жуткий вой, и вопли, исходящие из изломанных тел уголовников.
Затем подошёл к Котлу, и сам пнул в его размазанную рожу своим лакированным, фасонистым сапогом.
- По делу тебе голубок, испробуй, и ты свою долю до конца, не всё тебе верховодить здесь, да бунты устраивать. Не поленился он, и смачно плюнул, в то, что осталось от лица Котла. И его же, рубашкой, принялся наводить глянец на своих сапогах. И у него были свои личные счёты с Котлом, и вот настал долгожданный час возврата долгов.
- Кого добить, кого в больничку, а Бодрова к следователю.
Сортируйте всех! Не знали уголовники, кого из них будут добивать, и ужас овладел всеми ими. И, похоже, было, что там начиналась повальная, предсмертная истерика: паника!
Меня вытолкали в коридор, и скоро увели к следователю Таболкину. И, похоже, было, что он уже ждал меня.
- Не ожидал я от тебя такой прыти, атаман, а с большим числом уголовников, ты бы смог справиться? Или ты уже всё показал, что ты можешь делать.
Я подошёл, к его столу, и взял со стола листок бумаги, и моментально загнул его в трубочку. И уже этим остриём насквозь проткнул лежащее на столе яблоко.
Я мог бы также свободно, проткнуть горло любого врага, или лишить его зрения. Затем взял другой
