крыс они съели еще на побережье. По этой причине Моке отправил отряды на север и на юг пошарить по окрестностям. Ему доложили, что один из них вернулся с хорошими вестями. Моке вышел посмотреть, что они привезли.
– Молодцы, хорошо! – похвалил он, заглядывая под циновки, которыми были укрыты возы.
Раньше арабуру не понимали, как можно питаться одним рисом, но когда открыли, что японцы едят его с разными подливками, соусами и заправляют овощами, то даже превзошли своих учителей, так как привезли с собой великое множество специй. Они уподобились алхимикам и творили новые рецепты подливок и закусок. И все же большинство из них мечтали о простой лепешке из маиса на воде и о стакане дешевого вина.
Кроме риса, обозы привезли великое множество различных корнеплодов, которые никто не знал, как есть, два воза с гаоляновым маслом и огромные запечатанные кувшины с гаоляновым вином.
Иканобори Олум совершил последний за день облет армии и, хлопая крыльями, приземлился с краю от войска. Переваливаясь, как утка, он пошел на поляну, где ему уже навалили огромную кучу веток и привязали пять коз, которых он съел с большим аппетитом. Ночью его стерегли два десятка самых верных и сознательных корзинщиков.
По глупости, а больше из желания дать отдохнуть войскам и пресечь разговоры, что, мол, их ведут в столицу на убой, Моке приказал выдать солдатам двойную норму вина. В результате большинство корзинщиков к вечеру были пьяны до беспечности. Оказалось, что напились те, кто перекупил у товарищей их норму.
Напрасно Моке ругался и даже грозился повесить каждого второго из командиров и каждого сотого из корзинщиков. Делать он этого не стал по одной причине – ему нужны были солдаты, а не их трупы. Оставшееся вино он приказал спрятать, утроил охрану, а сам удалился в палатку, где молил родного Бога Солнца о том, чтобы ночью ничего не случилось. Одно успокаивало: перебить за ночь такое количество людей просто невозможно.
Штабная палатка стояла в центре лагеря. Сзади на перевале светились огни – арьергард прикрывал тыл. Места в узкой долине на всех не хватило, и на полянах ближе к скалам, меж толстых сосен, горели костры и мелькали возбужденные лица тескокских копейщиков. Рядом теснились атль-атля – метатели дротиков, чичи-лучники и чичи-кавалеристы. Жрецы-чочулы, вооруженные майдарами, жались к палатке командующего, но и они, похоже, беспечно улеглись спать. Постоянное напряжение притупило чувство опасности, но никто особо, кроме охраны, не вслушивался в звуки чащи. Да еще, пожалуй, единственный иканобори по кличке Олум, что означало «зрящий», поднимал голову на длинной шее и прислушивался, как собака. Арабуру, привыкшие к спокойной жизни на побережье, вкушали плоды своей беспечности. С этим ничего нельзя было сделать. Ничего, мстительно думал Моке, первая же стычка приведет их в чувство.
До глубокой ночи Моке слышал со стороны арьергарда пьяные голоса и гортанные выкрики тласкаланских мечников и запотекских арбалетчиков. Они часто враждовали между собой. Кто-то бахвалился, кто-то дрался. Десятники и сотники попрятали оружие, и драчуны выясняли отношения с помощью кулаков. Их быстро утихомиривали. Моке не сколько уважали, сколько боялись. Знали, что он может казнить любого провинившегося, поэтому младшие командиры старались поддерживать дисциплину. Когда крики стали особенно громкими, Моке кликнул жреца-чочулы:
– Что там у вас?
Через пять кокой жрец-чочулы, немного заикаясь от волнения, доложил:
– Не углядели... Народ одичал…
– Говори толком! – велел Моке.
Оказалось, что лагерь тайком привезли женщин.
– А… вот в чем дело, – сказал Моке на удивление очень спокойно. – Женщин выгнать, а бузотеров связать.
Он даже не удивился. В походах так бывало часто. За всеми не углядишь. Только сражение сплачивало войско. На родине Моке участвовал в полусотне больших и маленьких походов, и каждый раз повторялось одно и то же за редким исключением: когда войска несли большие потери, в обозах появлялись женщины, когда войска становились на ночлег, в обозе появлялись женщины, когда праздновали победу, женщины появлялись словно ниоткуда. Дисциплина никогда не была сильной стороной корзинщиков. Когда они врывались в чужое селение, то только смерть могла их урезонить. Особенно отличались северяне: алгоны и ирокезы. Их свирепости не было предела. Они быстро обрастали обозом, поэтому северян распределяли среди других племен армии. Но и это мало помогало. Алгонов и ирокезов отправляли в отдаленные гарнизоны, где они или чахли, или убегали. Но из Нихон ведь не побежишь, рассуждал Моке, потому что бежать некуда.
И все равно на них напали, но не ночью, а на рассвете, когда у часовых слипались глаза. Напали молча, без криков. Те, кто пришли первыми, были вооружены кривыми пиратскими ножами для разделки тунца. За ними шли с тяпками, мотыгами, цепами. Арьергард тласкаланских мечников и запотекских арбалетчиков был смят. Нападающие прошли через их лагерь, как нож сквозь масло, и растворились в лесной чаще. Большинство пьяных солдат приняли смерть во сне. Убили также всех связанных бузотеров. Из чего Моке сделал вывод, что за армией внимательно наблюдали. И все бы ничего, да сорвались с привязи и убежали с десяток коней, Олум испугался, взлетел, врезался в склон горы и сломал одно крыло. Жрец-чочулы наступил на майдару и умер от голубых искр.
Через коку Моке доложили, что убито четырнадцать человек, а покалеченных втрое больше.
– Зато вот… – к ногам Моке толкнули обнаженного пленного, связанного на манер мускогов в локтях, сквозь которые просовывалась бамбуковая палка.
– Спроси, – велел Моке толмачу, – зачем они напали?
Пленный оказался дерзким, глядел не на толмача, а на Моке, и отвечал громко и уверено:
– Вы взяли наших женщин!
У пленного была разбита голова и затек левый глаз, но было такое ощущение, что он все еще пребывает в горячке боя.
– Есть ли у них в деревне мясо?
– Нет мяса! – выкрикнул пленный.
– А мятежники? Мятежники есть?
– О! Мятежников много! Они придут и всех вас зарежут!
– Спроси, он бусидо?
Пленник стал выкрикивать что-то на высоких нотах. Жилы у него на шее напряглись. Кровь прилила к ранам, и они стали кровоточить.
– Что? Что? – с интересом посмотрел на толмача Моке. Он много слышал о ярости самураев, но ему еще не приходилось сталкиваться с ними.
– Говорит, что если бы был самураем, то не сдался бы. А еще он просит оружие, чтобы показать, что такое самурай.
– Дайте ему оружие, – велел Моке.
Телохранители полукругом окружили Моке. Как только пленнику развязали руки, он вскочил словно зверь. На нем были только короткие штаны кобакама. Арабуру, которые не носили ничего, кроме набедренных повязок и шкур, такая одежда всегда забавляла. Зачем надевать что-то лишнее, думали они, если можно обойтись одной тряпкой. Только прохладный климат новой родины заставлял некоторых из них одеваться, как местное население. Основная масса воинов и не думала изменять своим привычкам.
Пленный закружил на площадке, как волчок. Его крепко сбитое тело казалось сродни окружающим долину скалам. Кто-то протянул ему меч. Пленный схватился за него обеими руками и потянул на себя, не обращая внимания на то, что разрезал ладони до кости. Арабуру решил поиграть и не отдавал оружие. Тогда пленный ловким движением выбил у него меч, и арабуру, шарахнувшись в стороны, мгновенно ощетинились оружием.
Пленник дико захохотал и, невероятно быстро развернувшись на пятках, махнул мечом, не обращая его, однако, острием против арабуру. Его глаза пылали яростью, а длинные черные волосы казались летящим вороновым крылом. Корзинщики еще больше подались в стороны и нехорошо заворчали. Если бы не окрик Моке: «Не трогать!», они бы убили пленника тотчас. Пленник стал что-то бормотать.
– Что он говорит? – спросил у толмача Моке.
– Он читает отходные стихи, – крикнул толмач.
– Стоп! – воскликнул Моке. – Хватайте его!
Он сообразил, что только придворный самурай может читать стихи, но никак не простой крестьянин. Может даже, это какой-нибудь принц, подумал Моке. У него был строжайший приказ привозить в столицу всех высокопоставленных врагов империи. Однако было поздно. Неуловимым движением пленник распорол себе живот слева направо. Уж казалось, на что Моке привык к битвам и крови, уж на что он навидался смертей – быстрых, медленных, и пыток, которые длились целыми днями, но здесь невольно восхитился: пленник повернул меч в ране и последним движением разрезал себе живот еще справа налево и вниз. Но этим дело не кончилось: он вырвал свои окровавленные внутренности и протянул Моке, глядя ему в глаза. Напоследок он что-то выплюнул. Моке невольно проводил это что-то взглядом и понял, что на земле лежит язык. Оказывается, чтобы не закричать, пленник откусил его. Только теперь силы оставили пленника, и он рухнул к ногам Моке. Он умирал долго, не отводя взгляда от Моке. Моке же стоял над ним, не в силах ни уйти, ни добить пленного. Никто из арабуру не посмел прикоснуться к нему, не решились даже забрать меч. Долго еще лагерь молча и угрюмо сворачивался, чтобы тронутся в поход. Утренний туман, словно духи долины, заполняли ее и клубился над трупом самурая. Моке пожалел о содеянном. Лучше бы я этого не делал, думал он. Плохая примета, когда враг оказывается храбрее тебя.
Примерно через половину стражи арабуру двинулись на восток. После них в долине остался походный мусор: циновки, зернотерки, гамаки, и пятнадцать наспех засыпанных могил. Когда войска скрылись в глубине долины, из леса, крадучись, вышли люди, унесли труп самурая, разрыли могилы и разбросали трупы врагов на съедение диким животным. В полдень над долиной уже кружили стервятники, а на запах крови и мертвечины из ближних и дальних уголков леса собирались медведи, волки, лисы и прочие хищники. Но всех их опередили хонки, и пока не взошло солнце, они попировали на славу.
Через три дня третья армия благополучно пришла в столицу Мира.
***
Язаки вдруг очнулся посреди дня и понял, что он предатель. Впервые за много дней он сообразил, что ему нет прощения. Вообще, нет! На всю оставшуюся жизнь!
– О, горе!.. – причитал он, ползая кругами вокруг входа в погреб.
Причиной всему было то обстоятельство, что он проснулся трезвым. Сакэ кончилось еще два дня назад, а вчера – и пиво. Закончилась и закуска: копченые ребрышки, соленые лягушки. Как только его необъятный желудок оказался пустым, Язаки охватили страшные мучения. Они исходили откуда-то из живота, скручивали и терзали душу. Во рту поселился неукротимый демон жажды. Спасения от него не было, разве что пойти и утопиться.
Он завопил на весь квартал так громко, что с деревьев взлетели галки.
– Тикусёмо!!! Я обыкновенный тикусёмо! Больше я никто!
Все кинулись его успокаивать:
– Да что ты! Мы все такие! Гады и сволочи! Пьем здесь!
– И я? – спросил он с тайной надеждой, что он лучше, что он не такой, как они, чьи перекошенные лица выглядели страшнее самых страшных звериных морд.
– И ты, – заверили его с похмелья и даже всплакнули.
– О, тикусёмо! – ужаснулся Язаки и в недоумении огляделся, не узнавая мест.
Оказывается, все еще голубело небо, а вокруг в траве валялись черепки битой
