чтоб не пропали..." - заев рюмашку скрипучим огурцом, откликнулся Владимир.
"Да, да, конечно! - согласился Борис. - Мы, если, значит, найдём рукописи, сразу вам, так сказать..."
"Вы квартиру после пожара не видели, - пробурчала дочь Бориса, некрасивая девушка лет тридцати, сидевшая строго напротив Смыслова. - Там везде копоть, гарь в палец толщиной. Всё выбрасывать пора."
"Нет, вы уж там разберитесь, пожалуйста. Труды Германа - это ведь документ эпохи!"
"Нет, нет, конечно разберёмся! Само собой!"
"А вы знаете, у него ведь интервью брали." - как всегда важно ухнула тётя Оля откуда-то из-за спин застольщиков.
"У кого это?"
"У Генечки. Приезжал тут один... Журналист или историк - не помню. Вот тут я жирненького принесла на закуску - кушайте, кушайте... Из Швеции. ( "Да..." - подтвердила Таьяна.) Диссертацию он, что ли, по России писал. Выспрашивал всё про старые времена, про войну Отечественную, про секреты немецкие, какие он из Германии вывез, про Туполева... Генечке нашему было ведь что рассказать. Потом журнал прислал с его интервью. О том как живут сейчас те, кто ковал щит Родины..."
"А денег, поди, не прислал?"
"Нет, о деньгах я ничего не слышала."
"Да-а... Вот так вот..."
"А Витя - он вообще ничего не зарабатывал?"
"Нет, почему же?.. Он как-то задачу разрешил математическую. Никто не мог, а он решил! - ему тогда сто долларов заплатили. Он же математиком был по образованию, Университет закончил..."
Никто из бывших сослуживцев Германа на чай с тортом не остался. Владимир отколупил ложкой свой клин, ошарил сотрапезников колким взглядом, и, так и не решив к кому бы именно ему обратиться, спросил сразу у всех: "Ну и как вам эта Наталья?"
"Которая это?" - полюбопытствовала баба Ж.
"Ну вот та, что ушла только что, молодая, Бориса дочь? Ведь это ж на неё теперь квартира их переписана."
"Ну да?!"
"Ну да! На ней и висит. А нам - шишь! Как они его уговорили - ума не приложу. Вроде как ухаживать будут и деньги платить, а за это после его смерти - квартира им..."
"Это называется "продажа с пожизненным проживанием", - уточнил Андрей Николаевич. - Вы это имеете в виду?"
"А как же Витя? - всё удивлялась баба Ж. не забывая посасывать кругляк колбасы. - Ведь это и его была квартира?"
"Он-то и кочевряжился до последнего. Герман только свою долю им продал. Десять лет как. А мы-то ничего не знали! А как год назад Тамара его померла (зажилась она, конечно - лет пятнадцать, бедная, маялась, с постели не вставала!) как она померла, так и Витя тоже, как отец, подписался..."
"А может, они их и спалили?.."
"Кто - вот эти?.."
"Да нет, не может быть - только в сериалах такие ужасы выдумывают... Они ж пили оба, а Витя ещё и куряга. Нет - они сами..."
"А кто знает? Мы не знаем..." - уныло протянула баба Ж., и вдруг в глазах её блеснул радостный хулиганский огонёк.
"А вы вот что сделайте, - предложила она, привстав, - вы те документы, по которым им квартира достаётся, вы их у них стибрите."
"Как это?! Как это?! Что значит - стибрите?!"
"Ну так: слямзите, свистните. Раз - и нету!"
"Нет, баб Ж., так нельзя-я..."
"Отчего же это "нельзя"? Очень даже можно. Приходите вы, значит, к ним, просите: покажите-ка, дескать, мне документы ваши, любопытно, дескать, взглянуть, а сами раз-раз, так потихонечку их и стибрите. Отвлеките их там чем-нибудь. "Вон, - скажите, - там на улице что-то затевается." Они - к окну, а сами не робейте. Засуньте их вот сюда... (Тут пальцы её заиграли на пуговицах у самой шеи, будто она и впрямь собирается прямо сейчас прятать что-то под кофточкой меж высохших грудей своих.) Или сюда. (Пальцы поползли ниже, за юбку.) Всё очень просто!"
"Нет!!! Не по-людски это! Они же бумаги обратно потребуют!"
"Ну и что, что потребуют? А вы ручками у них перед носом покрутите - мол, ничего не знаю, ничего не знаю, ищете, мол, у себя!"
"Мама, ну хватит!" - всполошилась Веруньчик.
"А что?! Я - ничего!"
Прощавшиеся было закашлялись и засобирались, но тётя Оля остановила всех грозным выхрипом: "На фотографии генечкины не желаете взглянуть?"
ДЯДЯ ВАСЯ
Фотографий набралось три альбома и коробка.
"Да. Это он в Куйбышеве, в эвакуации, Генечка наш. - комментировала тётя Оля, водя высохшим пальцем по глянцу. - Он тогда всех товарищей своих просил, чтобы они его Константином заместо Германа называли, а то мало ли что... К нему ведь подходили откуда надо, интересовались, отчего это у него имя немецкое. А чего ж и не немецкое? Мама наша по молодости в театр ходила, в Большой, на "Пиковую даму", между прочим. И до того ей та опера в душу запала, что первенца она Германом назвала. Вот так дело-то было. А те заподозрили..."
"Но если ж он себе новое имя взял, так это тем более подозрительно, нет?"
"А он как раз своё новое имя там с кем надо согласовал. Это в Москве можно хоть как обзываться, а в провинции люди бдительные: если что-как не по их лекалу - сигнализируют! Он, значит, как к смежникам сунется, как представится, документы предъявит, так его за белы ручки сразу в Первый отдел тащат. "Пройдёмте, - говорят, - гражданин, так надо." А там уточняют - не этнический ли немец, не имеет ли родни в Германии? Он говорит: "Нет", - а они: "А почему мы должны Вам верить?" Он им объясняет про Большой театр и про "Пиковую даму", а они переглядываются в восхищении, и говорят, что такой легенды от шпионов они ещё не слыхали. Мол, с какой фантазией в Абвере людей готовят! Не верят то есть. Предлагают для начала анкету ему заполнить, а заодно и объяснительную написать - по поводу имени, если сам он якобы русский, и чего он с таким именем забыл на секретном оборонном предприятии во время войны с Германией? Под подпись. Вот он бумажки-то эти всё пишет, пишет, а дело, за которым он приехал, стоит! Съездил он так раза два-три в местные командировки, так уже родные отдельщики его вызывают и говорят: "Выправляем тебе на время работы в эвакуации новые документы с новым именем. Иначе сам работать не сможешь, и нам головная боль. Выбирай, какое хочешь, такое впишем, только не немецкое." Вот он и выбрал на свой вкус - нейтральное - Константин. И всю эвакуацию так Константином и пробыл. А как в Москву возвернулся, обратно Германом заделался. Это он сам мне рассказывал."
"А это кто такой?"
"Не узнал разве? Это ж Вася ваш."
"Дядя Вася?"
"Ну да! В войну снимался. Для форсу в гражданку вырядился."
Очень давно, в те времена, какие Андрей Николаевич, казалось бы, и помнить не мог, его дядя Вася, известный любитель выпить и погундеть, избавил их с матерью от злобной мужиковатого вида соседки, клеющей на кухне бумажные пакетики для заработка. Дело обстояло следующим образом. Соседка грозилась убить его совершенно седую, опухшую от сердечной слабости бабушку, как сама поясняла, только за то, что та шаркает по ночам до туалета и обратно, то есть своим разнузданным видом (ночнушка и неубранные волосы) растлевает её чудесного мальчика, слабоумного Петю двенадцати лет, которому приспичило (возраст, понятно), подглядывать за женщинами. Мать соседку стыдила, говорила, что подозрение нелепо: бабушка очень больна и, вообще, не о том думает; и действительно, мать частенько вызывала для бабушки "скорую". Приезжие врачеватели вели себя очень уверенно: ходили по комнате не снимая ботинок, распоряжались матерью как слугой, поторапливали её (они всегда куда-то спешили), слушали бабушку фонендоскопом, параллельно кипятили на кухне шприцы, кололи "кубики" камфоры прямо в сердце (тогда бабушка оживала) и уезжали.
Когда по телевизору шла трансляция парада, и вперебивку с танками и ракетами на экране мельтешили головы членов Политбюро в барашковых шляпах-пирожках, бабушка изо всех голов выделяла одну. Косыгинскую. И не мудрено: лицом своим - задумчивым, дряблым, с бесформенным носом и тяжёлыми нащёчными бляжками, утягивающими глаза глубоко вниз, - Председатель Советского Правительства и сам здорово походил на бабушку. За это ли сходство или за что другое бабушка называла его человеком.
В простые же дни по заведённой традиции после завтрака и мытья рук бабушка читала внуку Пушкина. Меж толстыми пальцами проступали рисунки. Особенно запомнился тот, где Пушкин в развевающейся за спиной чёрными крыльями пелерине стоит высоко на скале над самой пропастью. Внук любил смотреть на этот рисунок, в нём было что-то такое, отчего захватывало дух, поэтому частенько он просил её почитать вот здесь. "Кавказ подо мною. Один в вышине..." - начала как-то бабушка, но вдруг перестала читать, побледнела вся, захватала ртом воздух и простучала ладонью столешницу в поисках лекарства. Очки свалились на пол, но она не нагнулась их поднять. Он молил её отчаянно, в слезливой истерике, чтобы она сейчас вот так не умирала. "Ничего... Это ничего... - еле ворочая ставшими вдруг синими губами зашептала бабушка. - Там, на окошке ва... валидол должен быть - принеси." Он рванул к окну за жестяным футлярчиком, вытряс из него плоскую пуговицу валидола и протянул ей. Она нащупала пуговицу собранными в щепоть пальцами, не глядя - словно слепая - сунула в рот. Внук замер в ожидании чуда. Пососав кое-как пуговицу, она кивнула, подтверждая правильность сделанного выбора, подышала, сказала, что ей лучше, приступ прошёл, и послала его в буфет за корвалолом - нацедить в мерный стаканчик двадцать капель. Он побежал бы сразу, но долго не мог разжать кулачки, намертво вцепившиеся в бабушкин рукав.
Недобрую соседку бабушка между тем раздражала всё больше, и однажды, когда матери Андрея суждено было быть на работе, чего-то себе нафантазировав, соседка подкараулила бабушку в коридоре. "Беги на кухню, бери нож! Режь её, стерву, режь насмерть - ты недееспособный, дурак, тебе ничего не будет!" - держа бабушку в охапке науськивала слабоумного Петю его безумная мать. Сцену очень удачно застал Герман Климентьевич, тогда ещё не дряхлый, выслепленный катарактой старик, а интересный лысоватый мужчина, до краёв полный своих молодых пятидесяти с хвостиком лет, умудрившийся навестить в такой неурочный час свою тётку. Герман Климентьевич изумился всей сцене, в особенности слову "насмерть", отобрал у Пети нож, интеллигентно шуганул соседку (чего та совершенно не испугалась, но всё же отпустила бабушку и скрылась у себя в комнате за дверью) и направился в ближайшее отделение. Несмотря на объявившегося свидетеля, орудие преступления и письменное заявление пострадавшей стороны, милицейские люди развели руками - ничего, мол, поделать не можем, больными, так сказать, не занимаемся, не наша компетенция, идите в муниципалитет. Герман Климентьевич повозмущался для порядка и уехал домой рассказать подробности необычайного происшествия родне.
Мать Андрея тем же вечером в истерике побила истязательницу веником, и та, на самом деле будучи гораздо увесистей матери, жалко ретировалась, но поутру пришла в себя и с той поры завела привычку дежурить по утрам в коридоре с поспетым чайником наготове в надежде окатить противницу кипятком (о чём всякий раз со
