Свои берега

злорадством предупреждала), так что матери, дабы успеть на работу, приходилось сигать во двор из окошка (впрочем, с первого этажа делать это ей было вполне сподручно). После таких процедур матери Андрея, как и всякой бы женщине с развитым воображением, мерещилось Бог знает что: вот она плачет у трупа зарезанной бабушки, ломает руки и зовёт: "Мама-мама!" -  а вот прохожие на улице или пассажиры метро (достаточно интересные сытые мужчины) где-нибудь в переходе на кольцевой брезгливо морщась ускоряют шаг после случайного взгляда на её изуродованное паром лицо.
  В отчаянии она посетила милицию (с тем же исходом, что и Герман Климентьевич), затем муниципалитет (с аналогичным результатом), затем психдиспасер, ведущий учёт буйных больных, откуда  путь её лежал к главному московскому психиатру, то ли однофамильцу, то ли родственнику детского поэта.  Тот подтвердил, раскрыв папку: да, мол, имеется такая-то, состоит на учёте. "Мы подобных больных, - пояснил то ли однофамилец, то ли родственник, мрачно сверкнув из-под роговых очков чёрными миндалинами, - специально к нормальным людям подселяем для их социальной адаптации, а иначе - если их с такими же селить - они, чего доброго, потоп или пожар в квартире какой учинят, а то и поубивают друг дружку (и такое случается)! Так что она будет жить где живёт, а вы воспитывайте её в меру сил, покамест она не исправится."
  "А ей и вправду ничего не будет, если она кого из нас зарежет?"- поинтересовалась посетительница.
  "Нет, нет, - кое-что будет. Подержим её с годик в психушке. Но Вам не стоит по этому поводу сильно беспокоиться - она, как женщина крепкой конституции, конечно, храбрится, на кураже похваляется, но вряд ли решится на страшное. Это обычные весенне-осенние обострения, женские штучки, знаете ли - фигли-мигли всякие - они быстро проходят."
  "А если у меня нервы не выдержат?"
  "В смысле?.."
  "Если я её на тот свет отправлю, меня, как, тоже отпустят?"
  "А-а-а... Да нет - Вы же совсем другое дело! Вас-то как раз посадят, непременно! И не в дурдом! Ведь Вы - нормальный человек? Как - уже сомневаетесь? Впрочем, Вы имеете право на обмен. Однако учтите: при обмене нельзя скрывать, что Ваша соседка числится на спецучёте!"
  "Так если я скрывать не стану - кто ж тогда на мои хоромы позарится? Замкнутый круг получается!"
  "Не знаю, не знаю! Просто уведомил... Впрочем, не моя компетенция."
  Обострения прошли. Лишь изредка соседка позволяла себе недостойно развлечься подсыпая в кастрюльку с детской малашей, на минуту оставленную без догляда, сапожные гвоздики, которые потом мать Андрея с содроганием вынимала, - мелкая пакость, не более того, но мать Андрея это обстоятельство почему-то особенно волновало. Именно с таким гвоздиком она и приехала однажды к дяде Васе, потому что брата своего она уважала,  всегда заступалась за него и прощала ему его пьяные выходки.
  Тот, кажется, всё понял с полуслова.
  "Говоришь, гвоздики в кастрюльки подкладывает?! Говоришь, мать мою резать велела?! - ревел он захлёбываясь слезами и, одновременно, комкая на груди фланелевую ковбойку. - Что ж ты раньше-то молчала? Поехали! Кстати, у тебя выпить чего не найдётся?"
  "Будет. Только - умоляю тебя! - без рук!"
  "Не бзди. Я её морально уничтожу..."

  Долго торчал дядя Вася перед соседкиной дверью, бухал в неё и ногами, и руками; изголялся, в красках расписывая, чего он с той соседкой сотворит, ежели она хоть раз, вот разок ещё - не то что пальцем - рот разинет на его мать и сестру.
  "А тебя в тюрьму посодят!" - тявкнули из-за двери.
  "Тюрьмой напужать хочешь?! Хе-хе! Ты думаешь - ты чокнутая, а я нет? - живо поинтересовался сей пьяный сатир в замочную скважину и залился сатанинским хохотом. - Дура! Да я штрафную прошёл, десять раз в рукопашную ходил - вот такой я чокнутый! Вру - шесть, но и этого вполне достаточно, чтобы стать психом на всю голову. Я немцу, живому, глотку зубами перегрыз! - понимаешь, ты?.. И мне с тех пор двуногого убить - тьфу! - как комара прихлопнуть. И для такого дела мне и справка не нужна, и тюрьмой ты меня не запугаешь. Плевать я хотел на твою тюрьму с высокой башни! Потому что чокнутый! А слышала, дурында, про озеро Балатон? Курортное, говорят, местечко. Воды, говорят, там отменные - язвенников (чтоб их скрючило!) лечат. И там  я - веришь ли? - побывал. В сорок пятом. Кровавые ванны принимал - вот такие у меня были процедуры. Эй, дурында! Слышишь, что ль?"
  Невероятная, тишайшая тишина была ему ответом.
  "Ты на звёзды-то любуешься, аль нет? - продолжал тем временем плести свой страстный монолог добрейший дядя Вася. - А я, представь себе, любуюсь, хоть подзорной трубы и не имею. Так я вот чего надумал: я, пожалуй, тебя заместо телескопа приспособлю. Поставлю во вторую позицию, продраю насквозь кой-каким инструментом, который для таких дел всегда держу наготове, высушу, линзы с двух сторон приделаю, и по ночам на звёзды через тебя буду глядеть, а также лунными пейзажами восхищаться! О, какая тебя перспективка ожидает! А Пете твоему дебильному  (икота за дверью) - всего лишь х-хорбик сделаю. И ничего мне, как психу, не будет! Аккуратнейший такой х-хорбик (тут губы дяди Васи издали сочный "чмок" - и собранные в пучок у рта сосисочного вида пальцы распустились словно роза) - чтоб издаля было видать, какой он урод. Но жить, в отличие от тебя, он будет - насчёт этого не сумневайся. А сама пока готовь простыню и ползи-ползи на кладбище..."
  Дерзкая речь дяди Васи в защиту униженных и оскорблённых, вдоль и поперёк пересыпанная сложными синтаксическими конструкциями, совершенно неприличными, неприемлимыми с точки зрения традиционной этики и морали, привела к нечаянному результату - соседка с сыном... Нет, не так! - придурошная их соседка с дебильным своим дитём тем же вечером съехала неизвестно куда, и в квартире их больше не появлялась. Спустя неделю освободившиеся метры уже обживали новосёлы, прибитые сюда каким-то долгим цепочечным обменом, который всё не складывался, не складывался, и вдруг - раз! - и сложился: работница хлебозавода и её сын - учитель физкультуры.

  А будущий Андрей Николаевич долго потом ещё верил, что его дядя - самый сильный и справедливый человек на свете...  пока дядя Вася сам не испортил свой сказочный образ. Как-то тёплым майским вечерком, хорошо накричавшись и насвистевшись на салют (а свистел дядя Вася знатно - с пальцами!), и почти проводив их с матерью до метро, он вдруг изменил маршрут и направился прямиком к автоматам с газировкой.  Оттерев спиной нескольких жаждущих, он уже вынул было стакан и, казалось, уже нашарил в брюках дефицитный трёхкопеечник - и тут его подхватил за плечо и развернул на сто восемьдесят молодой парень в светлой рубашке. Высказал с упрёком: мол, чего творишь, мужик? - тут вроде бы очередь. Правильный такой парень, ратующий за справедливость. Дядя Вася сначала процедил сквозь зубы: "Да ладно тебе..." - потом что-то промямлил про мальца, который хочет пить, и указал на  испуганного Андрея, но парень был непреклонен. И тут дядя Вася сдался - лишь скосил глаз на свои небогатые наградные планки, прихваченные аккурат над карманом мятого пиджака, тем же слезящимся глазом смерил парня, пьяно тряхнул головой, отчего седая прядь сползла ему на лоб, смачно, с цыканьем плюнул вниз, на асфальт, растёр белое пятно слюны рифлёной подошвой босоножка и отошёл. А газировки они тогда всё же попили. За три копейки. С сиропом.


ШКОЛА-ИНТЕРНАТ

  Первого сентября (Тот день в тот год наверняка пришёлся на эту дату потому хотя бы, что возле здания интерната состоялся митинг; на площади перетаптывалось прорва народу с шарами и астрами, и девочки теребили крахмальные фартуки, а где-то далеко на трибуне сменяя друг друга распалялись выступающие. "Слово предоставляется шефу нашего интерната, сыну героя Гражданской войны..." - и самые последние слова директора потонули в шуме аплодисментов. Знаменитый папой ветеран прохрипел в микрофон, что, мол, вы, дети - наше будущее, поэтому должны хорошо учиться, слушаться старших и Родину любить. Для ветерана сказать это было важно)...
  "Смотри-ка: у него ринофима как у Семён Семёныча из второй квартиры! - вскрикнула мать - И тоже инвалид. Только у того одной ноги недостача, а у этого - обеих нет!"
  Всякий раз, когда мать Андрея упоминала имя Семён Семёныча, она тут же и уточняла - "...из второй квартиры", но на самом деле Семён Семёныч этот вот уж два полных года как обитал где-то на Бауманской, а не в их пятиэтажке, и тем более, не во второй квартире, потому что в его бывшую отдельную однокомнатную квартиру под номером "2" переехали как раз они: Андрей, его мать и его бабушка. И бабушка первое время ходила по ночам, ощупывая стены, и восклицала в счастливом изумлении: "Неужели это всё теперь наше!? Неужели мытарства закончились, и к нам никого больше не подселят? И мы не будем больше делить кров с чужими людьми? Неужели всё это правда, Люсенька!?" "Правда, мама," - кротко отвечала мать Андрея, и заливалась слезами радости. Там был какой-то сложный обмен, устроенный маклером, и мать Андрея на него решилась, и под это дело назанимала кучу денег у всей родни, но в основном, конечно, у тёти Ж., которая и так-то всегда смотрела на младшую сестру с несколько покровительственным прищуром, а ныне, ставши к тому же займодавцем, совсем задрала свой кургузенький монголоидный носик. А вот у Семён Семёныча нос был выдающийся! Громадный, давно потерявший форму, он походил скорее на разросшуюся пупырчатую картофелину, отливающую всеми красками и оттенками, какие только можно сыскать на палитре художника. Малиновые и красные капилляры застыли на нём в виде причудливых медуз с щупальцами, уходящими на вздутые серые щёки. Глубоко посаженные глаза инвалида искрились хитрицой, узкий лоб был собранием морщин, а из угла синюшного рта вытарчивал длинный пластиковый мундштук с замятой папиросой. Таковым предстал Семён Семёныч, когда они с матерью зашли посмотреть квартиру, благо недалече было шагать - до крайнего подъезда их же дома. Пространство оказалась забито мебелью так, что трудно было передвигаться. И всё же они как-то протиснулись. И тут пахнущий табаком и одеколоном Семён Семёныч заговорил... Нет! - таких звуков не мог издавать человек! Так скрипят иссохшие дверные петли. Так, наверное, хрипит медведь во сне. Или коростель кричит по весне в тихом скверике. Он рассказывал, что служил юнгой на флоте, что ходил в походы, и что при бомбёжке лишился ноги.
  Во дворе Семён Семёныч корешился со стриженным "под ноль" Федей, которого жена в своё время посадила на три года за побои, и с ещё одним мужичком, оставшимся для Андрея навсегда безымянным (в отличие, к примеру, от Володи-лилипута со второго подъезда, который ходил весь такой, словно раздутый от важности, с портфелем; а потом разлетелась по двору худая весть: "закрыли" Володю-лилипута нашего... аж на четыре года "закрыли"! - по "хулиганке"!). Федя одевался в пиджачную пару с брюками, заправленными строго в резиновые сапоги с отворотами, не курил, и поведения был самого тихого и скромного, за что среди своих был прозван интеллигентом. А