возмутившись наглостью черни!), и он, не говоря ни полслова, взял первое, что попалось под руку, а именно увесистую стеклянную чернильницу, и запустил ею со всей мочи тёще в голову, - в тот момент, очевидно, желая её убить, но в следующий, очевидно, не желая... Но было поздно! - в отличие от знаменитого броска Лютера в привидевшегося нечистого, чья чернильница угодила всего лишь в деревянную балку, частично ту раскрошив (и - подумать только! - о такой ерунде немчура до сих пор слагает легенды!), чернильница ВикВика попала тёще прямиком в лоб, раскроив череп, а попутно перебила какой-то сосуд, и кровь из открывшейся раны брызнула во все стороны, мгновенно превратив домашнюю обстановку в место преступления. В общем, если называть вещи казённым языком - случилась бытовуха. ВикВик, как и положено отрицательному персонажу, мгновенно исчез, на стоны потерпевшей прибежала Люсечка, которая оказала матери первую помощь и вызвала скорую. Откуда-то появилась и будущая тётя Ж., и ей хватило нескольких мгновений, чтобы, увидев изуродованную мать и ставшее каменным лицо сестры, понять всё, и решить, как действовать. А в это время сестра говорила просто и внятно: "Я напишу заявление. Мне наплевать, что будет с твоим Виктором и на сколько лет его посадят. Или расстреляют, если мать умрёт, покрывать его я не намерена." И тут будущая тётя Ж. рухнула перед сестрой на колени, вереща: "Люсенька, Люсенька! Сестричка моя родненькая! Не пиши. Не пиши ты заявления! Умоляю тебя! Не за себя прошу, и не за этого ирода поганого! - мне он - хоть сейчас подохни - наплевать и растереть! - за детей прошу! Не оставляй ты их без отца! А что обо мне люди скажут? Прямо сейчас решается, кто будет главврачом, и пока мои шансы: пятьдесят на пятьдесят. Но если его посадят - это ж вся карьера псу под хвост! Люсенька! Я Витьку скручу в бараний рог! Я его так построю - он без моего ведома вздохнуть не посмеет! По струнке всю жизнь будет ходить! Клянусь! А для тебя я всё, всё сделаю! Если денег надо - возьми! Только не оставляй ты детей наполовину сиротами! Сама же ж знаешь, как мы жили. Не губи их... Хочешь, ноги твои целовать буду?!" И в безумном желании умалиться до состояния грязи припала к сестриным ногам... От денег Люсечка отказалась, потому как воспитана была не по-таковски, а на жалость её взять было легко, и сестра об этом знала! Заявления не подали, тётю Ж. с главврачом всё равно "прокатили", у бабушки, чьи размозжённые кости черепа срослись несколько вкось, через весь лоб сверху вниз - до переносицы - пролегла как бы неровная глубокая морщина, которая не разгладилась до конца её дней. Ну а сильно напроказивший ВикВик с тех пор стал в семье изгоем, позволяя как минимум жене чихвостить себя на чём свет стоит.
Говорили (О, эти злые языки!), будто бы тогда же в отместку мужу будущая тётя Ж. завела себе "друга" - полковника с греческим торсом, мощнейшим видимым либидо и иконостасом из наград, с которым познакомилась в санатории на югах (там, где горы), а ВикВик, напротив, был отлучён от любимого тела чуть ли не навсегда, и, естественно, страдал, пробавляясь рукоблудием. Говорили, что "друг" был фанатиком рыбалки вообще, и подлёдного лова в частности, и тёте Ж. приходилось разделять с ним его зимние радости, отогреваясь в "Волге" термосным чаем, пока её полковник потихоньку синел, корпя над лункой. Говорили, будто бы будущая тётя Ж., демонстрируя фавориту свои кулинарные способности, баловала его уткой с яблоками, и что вкус деликатеса настолько очаровал полковника, что тот и в конце жизни, страдая деменцией, всё бредил уединением с любимой на недельку-другую куда-нибудь в охотничий домик, представляя, как она, как в прежние добрые времена, запечёт ему утку, и как они сядут у камина вечерять, укрывшись одним пледом на двоих, и будут не спеша, с толком и расстановкой поглощать ароматное мясо. Говорили также, что полковник дико ревновал любимую к мужу, особенно, когда узнал, что у супругов в спальне стоит трельяж. Он рдел и ревел, кусая ногти и губы, когда в его голове возникали и лопались, и вновь возникали во всей своей яркости и живости разные сцены непотребства, практикуемого супругами напротив зеркал... и потихоньку глупел - поскольку иначе не сочинил бы на данную тему реферат под недвусмысленным названием "О нравах", в котором на примере отдельно взятой погрязшей в разврате московской семьи (фамилии и имена приводились, но, слава Богу, без адресов) на суд публики были представлены практически все пороки современного общества. Реферат был распечатан в трёх экземплярах, каждый проброшюрован и одет в твёрдый переплёт. Один экземпляр он хранил у себя и завещал унести его вместе с собой в могилу, другой наказал оставить потомкам, ну а третий окольным путём переслал коварной любовнице. И это при том, что и полковник, и тётя Ж. имели семьи и разводиться не собирались! Полистав реферат, тётя Ж. (тогда уже тётя!) вынесла приговор: "Ну вот, пожалуйста! Я всегда говорила, что мужики к старости превращаются в полнейших идиотов! Поголовно! И это не требует доказательств, даже таких - это медицинский факт! Я врач - я знаю! Да... Думаю, этот бред маразматика надо сжечь, и сегодня же!" Но почему-то не сожгла, а попросила, подумав, сестру сохранить реферат пока у себя, чтобы Пафнутий (он же ВикВик) по случаю не обнаружил бы его у них дома и не закатил бы скандал. Лет двадцать спустя, уже после кончины ВикВика баба Ж. (тогда уже баба) всё-таки забрала реферат у сестры, и положила в одну коробку со своими наградами, дипломами и почётными грамотами. О чём же думал и что себе представлял ВикВик все эти годы, было невдомёк даже самым злым языкам.
Иногда ВикВик развлекал себя охотой, благо добираться было недалече - по кухне носились, наслаждаясь свободой, табуны тараканов; кое-где на сальных стенах у них появились заветные тропки, подобные муравьиным - прусаки ползали по ним голова в голову, спеша по своим делам. Стоило выдвинуть ящик с вилками-ложками, как тысячи шустрых созданий, среди которых попадались и альбиносы, и мутанты с двумя головами, выпрыгивали оттуда на красный линолеум пола и разбегались веером - в газеты, под банки, за плиту и за плинтус, редкие смельчаки улепётывали в коридор, рискуя на открытом пространстве попасть под тапок. Но за такими ВикВик гонялся редко. Обычно он разогревал чайник, резко отворял дверцу духовки и плескал на противень кипяток. "А-а-а! А-а! - стонал он в предвкушении результата. - А-а! Хорошо пошло! Поддал им парку горяченького!" С гордостью вынимал он после противень со сварившимися насекомыми, воду сливал в раковину, а раскрыленные рыжие трупики, тщательно пересчитав, смахивал тряпкой в ведро. Мухи были летними кухонными трофеями и уничтожались при помощи лент-липучек, которые десятками свешивались с потолка. В августе у мух начинался гон: муха-самец, нагловато жужжа, налетала сзади на муху-самку, и они с того момента так и кружили вместе - "слоёным пирожком". ВикВик никогда не бил тряпкой склещенных мух - из уважения перед всепобеждающей силой любви - а внимательно, будто учёный-энтомолог, наблюдал за насекомыми. Если случалось "пирожку" попасть на липкую ленту, и муха-самец улетала прочь, бросая возлюбленную на произвол судьбы, ВикВик не без удовольствия пытал прилипшую муху-самку: "Что, сдурела от любви-то? Как говорится, увяз ноготок - всей пташке пропасть. Так-то вот, жужжалка траханая, хе-хе-хе!" - в ответ на что муха лишь безнадёжно перебирала лапками и напрягала, выгибая, сегментарное брюшцо своё, но ничего не говорила, трусливое насекомое. Особую радость доставляло ему видеть попавшихся на ленту серых навозников. Он восхищался их размерами, прибавляя тут же, что тогда-то и тогда-то ему попадались экземпляры и побольше. Тётя Ж. советовала ему, дабы не быть впредь голословным, складывать наиболее ценные трофеи в спичечные коробки; ВикВик задумывался и говорил: "Да, пожалуй так я и сделаю!"- и даже готовил коробки для коллекции, но каждый раз забывал за хлопотами об осенних своих мечтаниях.
Там же, на кухне, на холодильнике "ЗИЛ" нашло пристанище и радио - обезугленный кубик светлого пластика с регулятором громкости. После оглашения точного (и только такого!) времени дикторы зачитывали последние (последние!) известия, главными из которых были сообщения какого-то таза (наверняка сказочного, потому что в простых тазах варят варенье и стирают бельё, - этот же вёл подсчёт американским стервятникам, сбитым над джунглями героическими вьетнамцами). ВикВик внимательно слушал, а потом плевался, кричал, что два-три стервятника в день - это мелочь, ерунда, вот если бы по три десятка сбивали, тогда другое дело, а так - надо готовиться к ядерной войне. И слова его не расходились с делами - НЗ в виде промасляных консервов и пачек круп хранился в кладовке, забитой также унесёнными ВикВиком с завода мотками проволоки, удлинителями, лампочками, ящиками с гвоздями и шурупами, пробойниками, гаечными ключами, плоскогубцами, бокорезами, клещами, пассатижами и прочим железным инструментом. Тётя Ж. частенько туда залезала - перебирала пачки круп, вскрывала некоторые на пробу и, если находила в них заведшихся от времени жучков, выкладывала все пачки на стол со словами: "Значит так: отвезёшь пшёнку в Обираловку, сестрице своей, а гречку эту, порченую, отправлю-ка я родне в Ардатов, у них там её вечный дефицит (А то они мне высылали, помню, посылку с гостинцами - мёдом и вареньем, а я им вроде как ничего... - неудобно получается)."
Обираловка встречала гостей шумной станцией и мостом перехода в виде железного остова, обитого редкими, качающимися при каждом шаге досками - сооружение, на которое Смыслов (раза два ВикВик захватывал с собой и юного экскурсанта) боялся ступать, кожей ощущая, что если вдруг доски разойдутся и он упадёт вниз, то погибнет навсегда и сразу. Родня прибывшего жила тут же, неподалёку, в одной из кургузых, по окна вросших в землю изб. Сестрица ВикВика Виктория ходила по дому, как говорится, нечёсаная, в растянутых с боков вязаных кофтах с накладными карманами, набитыми всякой всячиной, промасленных юбках из тёмного ситца и бежевых хлопчатобумажных чулках на резинке. Вечерами она обстировала-обглаживала двух своих взрослых сыновей, здоровых оболтусов, мечтавших о женитьбе, плюс отца - деда Виктора, плюс мужа-алкоголика - главу партактива какой-то московской конторы, а днём принимала больных в поликлинике. Была она женщиной немногословной и постоянно возилась на кухне, зато деда Виктор, самый благородный из всей их родни – по ранней версии тёти Ж. прямой отпрыск Шереметевых-Воронцовых, - потрепаться любил. Он усаживался на поленницу, закуривал махру и поглаживая цепного пса Борьку объяснял Смыслову, какие напитки тому следует употреблять во взрослом состоянии, а какие нет. Сам деда предпочитал крайне выгодный "Солнцедар", потому что "всего за девяносто копеек ты покупаешь бутыль как Шампань!" И что за прелесть был тот "Солнцедар" - забирал не хуже водки! Со стакана тебя всего выворачивало, а с двух ты падал там где стоял и несколько часов лежал без движения не помня себя! Лосьоны, за
