Свои берега

радиоактивный фон повышенный, идёт накопление. Тут самое главное, не запустить. Вы подходите с чадом вашим через полгодика, годик - поглядим, пощупаем..." После подобных представлений тётя Ж. для молодых мамаш становилась очень важной, авторитетной, всегда занятой персоной, конечно же, право имеющей на мелкие свои недостатки, не говоря уж о том, что благодарность их к ней не знала границ.

  При отсутствии жертв за столом тётя Ж. хоть и видимо досадовала, но вовсе не падала духом - таковые пренепременно выискивались ею на следующий же день где-нибудь на улице или в магазине. Для начала прохожей мамаше указывалось на дитё, одетое не по сезону. "Что ж это Вы свою девочку, мамаша, так легко укутали? Даже шарфика не повязали? Сейчас ведь не июль месяц стоит! Вы хоть понимаете, что ребёнок может запросто простудиться и заболеть? И не ОРЗ и не гриппом, а ангиной! А там и до скарлатины рукой подать!" И тут уже и намёка на меркантильный интерес со стороны тёти Ж. не наблюдалось - шла исключительно игра на публику (то есть чистое искусство и отработка навыка). И не дай Бог мамаше ответить что-нибудь хамоватое, вроде: "Хм... А Вам какое дело? Вот пристала! Мой  ребёнок - как хочу, так и одеваю! И кстати, это не девочка, а мальчик!" Это был бы тот завод, которого тёте Ж. как раз и не доставало. "Как это - какое мне дело!? Я врач-педиатр, между прочим, и поболее Вашего в детских болезнях разбираюсь! Да-да-да! И потом, что значит: "мой ребёнок"? О нет, это не Ваш ребёнок!" "Как это - не мой? А чей же?" - в шоке бормотала мамаша. "Это государственный ребёнок! Да-да-да! Он поставлен на государственный учёт! Он гражданин страны нашей! Это Вам не собачка и не кошечка какая-нибудь! Это будущий защитник Отечества! И он не Ваша собственность, хоть Вы его и родили. Тоже мне: родила! - героический поступок совершила!" И последняя фраза, обращённая к публике, как добивание мечом уже поверженного противника: "Мать-героиня! Может, ей ещё орден дать за то, что аборт не сделала!?" И в чём-то, конечно, тётя Ж. была права на все сто, и симпатии публики неизменно клонились на её сторону.

  Ближе к концу застолья разгорячённая красненьким тётя Ж. припоминала вдруг как в школе на экзамене с пафосом декламировала Маяковского - "Товарищу Нетте, пароходу и человеку" - и ей поставили пять, или как в институте сдавала немецкий, и тут же, дабы поразить собрание эрудицией, читала наизусть один и тот же рифмованный кусок немецкого текста (особо напирая на слово "krawatte"), строго без перевода, затем пела. Ей хорошо удавались народные. К примеру: "Хазбулат удалой", "Не шей мне, матушка, красный сарафан", "Ой, полным полна моя коробушка...", а "Ухаря-купца" всегда исполняла напослед, под аплодисменты, с выходом в пляс со второго куплета, так что к моменту, когда "...дочь их, красавица, поздно пришла - полный подол серебра принесла!" она, потрясая юбкой, уже вовсю отбивала чечётку. Прилипчивые модные шлягеры также находили отклик в её душе. Только в ответ на жалобы услышит от кого успокоительные фразы, что всё, мол, перемелется - мука будет, не стоит, мол, печалиться, тут же и подхватит враспевку: "Вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди - надейся и жди!" Бывало, свежий гость восхищался её памятью и великолепным голосом восклицая: "Да вам же, душечка, с таким-то даром, надо было в артистки идти!" - и вот тут-то она по-настоящему тушевалась: рдела, поджимала губы, прикрывала вмиг намокшие глаза газовым пастельного тона платочком и, поводя низом склонённой головы в стороны, подтверждала, что - чего скрывать? - да, она посещала в школе драмкружок и, вообще, мечтала стать актрисой, но - увы! - не сбылось, пришлось выучиться самой гуманной профессии (что, в принципе, у ней тоже неплохо получается). Если же гость не унимался - настаивал, интересуясь: "И кого же Вы там играли, к примеру?.." - тётя Ж. отрезала мгновенно: "Амалию Ивановну. Липпевехзель. К примеру. Вы знаете, кто такая Амалия Ивановна? Да? Нет? Не помните? Тогда смотрите!" Она тут же приседала (отчего становилась ещё ниже ростом) и надувала щёки. "Мой фатер аус Берлин важны шеловек биль, длинны сюртук носиль, обе рук по карман ходиль, и всё делаль так: пуф-пуф! Пуф-пуф!" И, за неимением карманов подсунув по-наполеоновски раскрытую ладонь левой руки куда-то под грудь, а правую заправив за спину, прохаживалась вокруг очарованного гостя, изображая хромоножку. "Пуф-пуф! Пуф-пуф!"
  А затем (под аплодисменты присутствующих), распрямившись и выдохнув, не без гордости добавляла: "А в Монголии, между прочим, я сама уже на общественных началах драмкружок вела. При клубе. Да-с! В нашем квартале советских специалистов. Да ещё целый концерт подготовила, когда в Улан-Батор космонавт номер два приезжал. И сама же тогда конферанс делала. И всем понравилось! Просто-таки "на ура" прошло. Да-да-да! А Веруньчику как-то на Новый год такой костюм Снежной королевы из тюля и фольги смастерила, что её выбрали "королевой бала", и сама жена Цеденбала не удержалась и взяла Веруньчика на руки. И посадила к себе на колени. А на следующий день такой снимок все монгольские газеты опубликовали. Да-да-да! А кстати, вы знаете, что жена Цеденбала - русская? Нет? А вот и да! Представьте себе - с Рязани родом! Наш человек в пустыне Гоби!"

  Вечно распекаемый муж её, по какой-то ему одному известной причине не терпевший водки, в гостях сразу становился объектом для шуток. "Да ладно тебе ломаться - тоже мне, барышня! -  часто подтрунивали над ним крепко воодушевлённые собравшиеся, уговаривая выпить. - Чего ты как нерусский?! Или сегодня ты за рулём? Ну так давай тогда, Витёк, хлопнем по маленькой! Наливай!" Но он держался. Вертел головой из стороны в сторону - так он изображал отказ - или, накрыв ладонью пустую стклянку, выстрачивал скорыми стежками: "Ни-ни-ни-ни-ни! Ни-ни-ни-ни-ни!" Чтобы не выделяться в компании, он приспособился выкрикивать за столом время от времени одну и туже фразу, весьма остроумную на его вкус: "Отец Теодорит любил повторить!" - и покряхтывать, изображая смех, и подчас такая тактика срабатывала, то есть застольщики пили, на него подозрительно поглядывали, похохатывали, но не задирали. Если ему всё же - как тостируемому - подносили рюмашку, и он, брезгливо загибая губы вверх - поближе к сморщенному носу - решался-таки сцедить глоток, то после долго кашлял и отплёвывался. Тут раздавались возгласы: "А-а... Тогда всё понятно!" - или: "Ладно, отстань от него! Не видишь, что ль, что он убогинький! А мы-то думали - нормальный мужик..." На самом деле ВикВик не то чтобы совсем не пил вина - нет, он баловался, но только дома и исключительно вишнёвкой. На кухню на лето выставлялась многолитровая бутыль коричневого стекла в обвязке - нутрь её тётя Ж. набивала  купленной по случаю подгнившей вишней, далее следовал сахар и вода, и недели через две ВикВик уже вовсю прикладывался к "первому сливу". После пары рюмок он веселел, хихикал  или, дурашливо улыбаясь, начинал вспоминать деревянный дом в Обираловке (так по инерции называл он город Железнодорожный), где когда-то жил он сам, его дед Адриан, его отец - деда Виктор, а сейчас живёт сестра его Виктория с детьми и мужем, злобного цепного пса с перебитым хребтом и кур, которые, когда клевали перебродившую ягоду, потом восьмерили по двору, словно упившиеся вдребадан мужики.

  У себя тётя Ж. потчевала гостей самодельными кулебяками и расстегаями, обыкновенными салатами, маслинами (которые какой-нибудь простак часто принимал за чёрный виноград, совал в рот, и тогда надо было видеть с каким разочарованием и брезгливостью выплёвывал он прижёванный солёный плод на тарелку), а на горячее, заместо повсеместной курицы, подавалась утка с яблоками и картофелем, утопленная в утятнице в собственном кипящим жиру,  грозящим попортить брызгами платья едоков.
  Кончалось же пиршество завсегда чаем, для чего стол освобождался от яств, а  вскрытые, но не пустые ещё бутылки сгребались на край, там же пристраивались торты с заварником и чайником на подставке. Порожнее место сервировалось стаканами в расписных подстаканниках, блюдцами и розетками под варенье, а на самую середину стола под удивлённый гул гостей на подносе выносился "курильщик" - пластиковый карлик в подчёркнуто дрянном наряде: в жёлтой рваной майке и в синих полуспущенных штанах на бретельке, из под которых просили каши каштановые боты. В дыру его кривого рта вставлялась курительная палочка, очевидно олицетворяющая сигарету. Палочка поджигалась и тлела, испуская вьющийся дым с запахом жжёного пинпонгового шарика.
  Спровадив гостей, которые отваливались не по одному и не парами, а сразу  гуртом, тётя Ж. первым делом пересчитывала чернёного серебра стопки (не упёр ли кто?), а вторым делом мастерила опивки - коктейль из оставшегося в стопках и фужерах спиртного, необходимый ей для расплаты с грузчиками или водопроводчиком из ЖЭКа, или когда сосед из квартиры напротив, добрый человек, попросит на опохмел копеек двадцать - завтра точно отдаст - тогда и ему она, так и быть, вынесет рюмашку в зачёт будущих услуг. Её ВикВик освобождался наконец от постылого костюма, оставаясь в любимейшем домашнем: сатиновых трусах и в майке, прорванной на спине у самой тесёмки, - и в таком виде семенил в туалет, и тётя Ж. всегда выходила за ним, дабы проконтролировать - не осталось ли на полу туалета брызг; и - будьте любезны! - необходимые брызги она там обнаруживала. "Посмотри, Ирод, посмотри, чувырло, на мои больные руки! - распалялась тётя Ж., на ходу задирая рукава халата. - Они и так от псориаза все расчёсаны, а я должна теперь вот этими руками за тобой подтирать!? Вот так огреть бы ссаной-то тряпкой по физиономии, идиот ты поганый!" Зная характер жены ВикВик держал оборону молча. "И сказать-то ничего не может - пальцем его делали, что ли, или в пьяном зачатии он такой получился?" - через какое-то время выпускала последний пар тётя Ж. и решительно забиралась в свою кровать, притуленную к стене напротив кровати мужа.
  И все, кто был знаком с этой парой не понаслышке, понимали, что тётя Ж. не просто мужа "не любит", а искренне ненавидит.

  Возможно потому, что из-за его проказ однажды ей пришлось пасть ниц, буквально целуя ноги... И кому! Той, которой она всю жизнь помыкала, над которой посмеивалась и учила уму-разуму! Тогда они все ещё жили вместе, под одной крышей: и бабушка, и тётя Ж. с ВикВиком и юными Веруньчиком и Володей, и дядя Вася со второй женой и новорожденным сыном, и будущая "дорогая тётя Люсечка" - занимались своими делами, радовались полётам космических кораблей и ожидали расселения (а Смыслова и в проекте не было). Жили плотно, и потому, наверно, не совсем дружно. Началось с банальности: бабушка (она же тёща - для ВикВика) по какой-то за давностью времён забытой всеми причине раза три попросила зятя (как всегда нырнувшего после трудового будня под одеяло) выключить телевизор, а не дождавшись реакции, встала, подошла к телевизору и выключила сама. Действие, от которого зятя буквально взорвало (не иначе как сам дух Воронцовых-Шереметевых восстал из глубин евойной души,