Многие привычки остались у него с тех пор. К примеру, если ему, в движении, где-нибудь по улице, необходимо указать на что-то, или на кого-то слева или справа, то он неизменно следуя флотской терминологии, скажет, по левому борту или по правому борту то-то, или кто-то. Если слышал какое-то маловразумительное враньё, утратившим над собой контроль (обычным делом после выпивки) собеседником, то обычно иронично говорил – это всё песня моряка, мол, давай и дальше «пой» свою песню, только какой прок тебе в этом. – Редко оставлял без внимания, чтоб так иронично не высказаться по такому поводу. Помещения, он чаще называл, следуя всё той же, морской терминологии, каютой или кубриком. К примеру, о поселившемся рядом с ним, когда-то, Саше с Киева, он говорил – в нашем дворике появился новый жилец – отдыхающий, молодой ещё, (на то время около пятидесяти лет), как и я, бывший матрос, его каюта рядом с моей каютой. Или уже к середине осени с сожалением говорил – в моей каюте по ночам уже холодно. Теперь же, он стал семидесятиоднолетним стариком, уже не приехавшим в Крым (в четырнадцатом году, перешедшем к России). Когда работал, ездил в отпуск всего на месяц, с заработанными в течение года отгулами, иногда и больше. Уже четыре десятилетия он ездит сюда, пропустил только один год. С кем только не был он знаком – бывало, рассказывает, с каких только городов и весей не встречал здесь людей, ну разве, что, только, не довелось за всё это время свести знакомство с каким либо космонавтом, шутя, так иронизировал он. Имея в виду, что мало с каким сортом людей он не был знаком здесь за время, вместившее несколько эпох, ну, в житейском смысле. И печалился только, что так быстро пролетело это счастливое для него и многих других, время. Уже и болезни старческие пошли, на ноги жалуется, плохо ходят, аденома замучила до того, что нередко плохо спит по ночам.
На танцы он почти всегда приходил, пропускал их редко, но уже года два из-за ухудшения здоровья не танцует. Обыкновенно, на скамеечках посидит, посмотрит, что и как кругом делается, обязательно, и неизменно поюморит, пошутит. Покажет пальцем на танцующего ловкого в движениях, худого, но уже седого, малого роста, пятидесятичетырёхлетнего Женю, и иронично шутейно, несколько раз скажет – мальчик Женя. Ну, и ещё пошутит – упомянет Валеру лысого, неутомимого танцора пятидесяти восьми лет, – мастер танца. К тому же, ещё поклонника и укротителя огня, большого мастера изотерики, знающего какой-то толк в ней. Большого любителя молоденьких девушек, для подзарядки себя какой-то особой омолаживающей энергией, отлавливал их на танцевальных вечерах, и тискал потом на романтических свиданиях, в своих жарких объятиях. Какой-то особой жизнетворной энергией он всё заряжался от них, чтоб на сто лет жизни хватило – так он обычно поучал не ведающих это, ну а, на меньшее количество лет жизни, он никак не соглашался – философия у них (изотериков) такая. Она как ключ с живой водой питает убеждения жрецов этой их религии. Этот Валера, как большой знаток всяких премудростей, назидательно всё говорил об этом, делился и с другими своим опытом. Толика это очень забавляло (давало много «пищи» или материала его шутейным пересказам). И каких только чудотворцев и чародеев не доводилось видеть здесь – весело с иронией говорил он – где б ещё довелось видеть их. И ещё вдобавок, есть и такие чародеи или чудотворцы, что по ночам выходят из тела, а по утрам вновь заходят в него, ещё более изумляли его. Вот это чудеса…! насмешливо прокомментирует, бывало, он.
Ну, и что-нибудь, всё так же с иронией заметит и о малоподвижном, скоро устающем, угрюмом Виталии, уже тогда он уничижительно говорил о нём – Виталя потух. Васю западенца ровесника Жени, уже заметно полысевшего с плешью на макушке, очень энергичного, неутомимого танцора в майке, насмешливо назовёт его, поморщившись – «атлэт» за его мощные руки и атлетическую грудь. Конечно же, никак не мог он обойти своим цепким взглядом и оставить без внимания, чтобы не пошутить, не потешиться, и Володю Крикуна, всегда резвого и даже виртуозного и неутомимого танцора. Хотя и был он при этом рослым, весом с центнер, и лет ему было уже пятьдесят один – пятьдесят два, бывший спортсмен. Был бойким, во всём активным, блистал остроумием. Теперь же, ну, и раньше конечно, несмотря на то, что, в отличие от большинства наших приятелей состоял в браке, был весьма успешным покорителем и укротителем женских сердец, был большой умелец в этом непростом деле.
Продолжая и далее шутить, скажет так, как бы вслух подумает – ну, вот и белый человек здесь в поисках счастья. Когда тот, как и многие другие, появится на танцах и попадёт в его поле зрения. Так как-то не слишком умело он обычно танцует с женщиной, и нашёптывает ей что-то на ухо, ну, конечно же, то, что только он тот, что надо. А называли его так за то, что на нём всегда всё очень белое – ботинки, брюки и рубашка. Иные, так же шутейно, его называли и снежным человеком. Но, не только этим он был так приметен, ещё и тем, что был необычайно высокого роста, выше ста девяносто сантиметров при умеренной упитанности. Был бы он меньше ростом, он, может быть, не производил бы столь сильное впечатление белого или снежного человека. Уже много лет он приезжает сюда на отдых с Киева. Он был слишком высокомерен и мало с кем общался, нацелен был исключительно на женскую половину. Был ещё не очень стар, к этому времени уже лет пятидесяти четырёх – пятидесяти пяти, был года на два постарше Виталия.
Частенько, бывало язвительно, или даже озлобленно скажет, увидев их на танцевальных вечерах, - и вечно зелёные в поисках счастья здесь, ну, как без них-то? теперь, уже, заметно постаревшие. Это бывшие подруги, былой, их с Виталием молодости, но, ещё, в отличие от них, весьма активные на танцевальных вечерах. Уже давно делали (напускали) такой вид, что никогда не знали друг друга. Видимо, потому, что когда-то, в те далёкие времена, одна из них высказалась довольно грубо о Толике, задела его за живое, или ему так показалось, насыпала, будто ему соль на рану. Что, дескать, он, только что и способен, это, пить, жрать и храпеть на вечеринках в их компании, и больше ничего от него. За что Толик, когда узнал, сильно озлобился на неё и назвал её, суча…й. Вместо того чтобы, может быть, исправиться и быть галантнее; и впредь не обжираться и не храпеть на их вечеринках.
Миша шатун! – как обычно, потехе ради, он, так иронично, отметит и его. Мол, ещё один чудак явился; - не упустит случая. Вызывал у него немалый интерес, разнообразил его досуг, выделял его, как какой-то совсем необычный, выдающийся экземпляр. Молодой ещё, на то время, сорока девяти или пятидесяти лет, теперь, как пошёл работать, всё реже посещает танцевальные вечера. Девушек или молодых женщин он, в отличие от других, вниманием не баловал. На одном из танцевальных вечеров, пригласившей его на танец девушке, видимо, набравшейся смелости, чтобы познакомиться с ним, решившей, что вот он, мужчина её мечты обнаружился здесь. Ну, как ей было не подумать так, когда он был выше среднего роста, атлетического сложения, почти блондин, или светлый шатен, отсутствие даже, в этом возрасте, (он был с шестьдесят четвёртого года рождения) признаков ожирения и облысения. Даже теперь, когда ему уже за пятьдесят, у него нет ни пуза, ни лысины, ни седины, главных признаков старости; весьма редкое явление. И, лицом, будто отчеканенным на медальоне. Хотя, наверное, он был лет на двадцать и более, старше её. Он, высокомерно взглянув на неё, и грубо сказал тогда, довольно обидные слова ей, будто сам был ею обижен.Тем, что она соизволила, так некстати потревожить его своим приглашением и вниманием: – если надо будет, я сам к тебе подойду. Мол, и ты ко мне не подходи – не извольте понапрасну беспокоить, ждите моего расположения.
Отсидев два года в одиночной камере тюрьмы, освободившись из неволи, он стал каким-то другим человеком. Ни с одним, из бывших своих дружков и подельников, он даже не общался, и не замечал их, будто их в его жизни никогда и не было. Одному из них, подошедшему к нему, всего лишь, поздороваться с ним на его прогулке, он высокомерно ответил: – что вам собственно нужно, я вас не знаю. Когда о нём, у них, бывших его дружков, заходила речь, некоторые из них крутили палец у виска, мол, «крыша» у него съехала после одиночки. Но год от года, дружки всё реже вспоминали его, и обращали внимания на него, равно, как и он на них. Со временем, они, почти все, куда-то исчезали, – большинство из них покинули этот грешный мир. Такие резкие, и мало кому понятные изменения, произошедшие с ним, в таких случаях, когда опасная трясина обычно, засасывает навсегда, вряд ли с кем происходили. Попутно, он напрочь освободился и от груза всяких амбиций, от вериг отягощавших его прежнюю жизнь в молодые годы. Когда, результатом осуществления этих амбиций, и явилось то, что совсем молодым, ещё не было ему и тридцати, тогда, в самом начале девяностых, он оказался в неволе. Считал это теперь, большой ошибкой молодости, чуть не исковеркавшей всю его жизнь. Теперь же, став свободным от всего этого хлама и обретя покой, он, не спеша, почти ежедневно, на протяжении уже многих лет, как освободился из неволи, медленной, уверенной поступью, напоминающую неспешную походку моряка ступившего с корабля на землю, проходит по набережной и парку, по всей прибрежной полоски курортного городка. Вдыхая (вкушая) сполна воздух свободы, только теперь, осознав бесценность этого дара. В состоянии блаженной радости, он с наслаждением созерцает теперь каждый день, как первый день, красоты окружающего пространства, в полную силу наслаждаясь теперь, вновь обретённой свободой, и жизнью уже не отягощённой грузом губительных амбиций – свободной от них. Окружающих людей, он будто не замечает, ему нет никакого дела до них, до их мелких и ничтожных делишек и амбиций, отягощающих их жизнь. Он теперь, выше их. Ему нет никакого дела до всех, как и всем до него. Его неспешная, ничем непоколебимая, уверенная поступь с высоко поднятой головой и безразличным взглядом до кого-то бы то ни было, на всех его, почти ежедневных прогулках. Его устремлённый взгляд сосредоточен только, на чём-то, отстоящем где-то далеко, далеко впереди, будто только оно и может иметь какой-то интерес и цель, его почти ежедневных, таких грациозных шествий по набережной и парку. Что только оно, это далёкое и привлекает его такое пристальное, не ослабевающее внимание. Что только это, находящееся где-то там, далеко за горизонтом событий, он так проникновенно созерцает и изучает – подвергает его осмыслению. Что только оно и имеет теперь смысл его жизни, и представляет собой огромную ценность. Будто вся его жизнь подчинена теперь только этой единственной цели и амбиции. Возникает, будто внушаемая всем окружающим, встречающимся с ним на его пути, уверенность, что так будет всегда, до ни скончания дней его, всю его долгую, долгую жизнь. И ничто больше, не будет способным свернуть его с правильного пути, с правильной дороги, которой он теперь идёт такой неспешной и уверенной поступью. Два
