года плодотворной работы ума в уединении одиночной камеры, возымели такие весьма, положительные перемены в нём. Было предоставлено ему там достаточно времени для переоценки ценностей, переосмысления жизни и её смысла. Глубоко и долго поразмышлял он там, в уединении над смыслом жизни такой не простой, и понял истинную ей цену. Что стало возможным, только после его освобождения, навсегда избавиться ему от всякой туфты, шелухи и фальши, мешающей полнокровной его жизни и наслаждению ей.
Был ещё и такой весьма занятный эпизод, это, когда они с Виталием вспоминали, как тогда, лет пять назад, придя, как обычно на танцы, на этот раз в санаторий «Колос», они встретили там какого-то своего давнего приятеля, оказавшегося, что бывает очень редко, большим романтиком. И не смотря на свой пожилой возраст, уже за пятьдесят, он не один год приезжает сюда на отдых. При встрече с ними, он будто только и ждавший их, чтобы поделиться с ними, особенно с Толиком своей радостью. Он с таким упоением, совсем не понятным Толику, лишённому напрочь всяких сантиментов, рассказывал им историю, одной только, своей необыкновенно романтической ночи, проведённой у себя в номере с какой-то московской поэтессой. Переполненный восторгом, он почему-то особенно хотел, такой радостью охватившей и не отпускающей его, поделиться больше, с Толиком. Он надеялся, что тот сполна разделит с ним эту радость, восхитится им и может быть позавидует. Рассказывая, он обращался чаще к Толику, а Виталий, вроде, как сторонний здесь и не очень желанный слушатель. Предполагал почему-то, что только Толик способен его понять и пережить с ним эту, переполняющую его радость и восторг. Толик считал такое совершенно не нужной блажью и излишеством, и в них нет никакой необходимости в отношениях с женщинами, был намертво заземлённым человеком. Такая суровая жизнь его слишком огрубила, очерствила и заземлила. А рассказчику этой любовной истории следовало найти сочувствующего слушателя в лице Виталия, но он, как-то вот, ошибся тогда. Проводив свою возлюбленную – московскую поэтессу, он, всё ещё переживая трепет и волнение, рассказывал им, как она, с самозабвением и страстью, читала ему всю эту ночь свои стихи. Он с восхищением и восторгом говорил им, опять же, обращаясь к Толику, что ничего большего ему не надо было от неё, только слушать и слушать её стихи, и ночь, и день, и ещё ночь, и ничего более. То, что никогда он ещё не был так счастлив. – Похоже, он был в каком-то угаре, и всё ещё не отошёл от чар той поэтессы, так околдовавшей его лирикой своих стихов. И, как тяжело потом прощался он, чуть не разрыдавшись, провожая её утром на поезд. А в голове крутилась у него мелодия грустной песни, – «…со всех вокзалов поезда уходят в дальние края. … Прощай, прощай…». – Ожидая новой встречи с ней. Своим рассказом он особенно хотел увлечь Толика, заставить его сопереживать вместе с ним, как он сам, рассказывая, самозабвенно говорил, повторяя, – хотел бы, ещё и ещё пережить очарование той встречи с этой необыкновенной женщиной, и проведённой с ней ночи. Эта встреча и ночь, так околдовали его, что он потерял свой рассудок. Романтичный, с легко ранимым сердцем Виталий, слушал его тогда с интересом и трепетом, даже, сопереживал мотивам его рассказа. А Толик с сердцем, прошедшим длительную закалку этого глубоко циничного, зачерствевшего и задубевшего мира, с железобетонным спокойствием, слушал его без малейшего интереса, иногда иронично снисходительно улыбаясь; от скуки посматривал по сторонам, чтобы не пропустить чего-то, или кого-то более интересного ему.
Виталий же, иной раз упрекал Толика в его чёрствости. Ну, хоть в чём-то, тоже хотел упрекнуть его, если выпадал какой-то подходящий для этого случай. Ну, как бы желал, так аккуратно подчеркнуть его некую ущербность на этот счёт, неспособность глубоко сопереживать глубокие чувства других. Был такой эпизод, – Во дворе, где Толик на отдыхе снимал себе жильё, поселилась, сняла здесь себе жильё какая-то отдыхающая. Возраста она была уже постарше бальзаковского – лет сорока семи или сорока восьми. Познакомившись с кем-то на танцах, она почему-то поспешно сменила место своего проживания. Толику, до этого, конечно же, не было никакого дела. Так, тот, что, с нею раньше был, познакомившийся с ней на танцах, разыскав этот двор, где она жила, расспрашивал там, попавшего в его поле зрения Толика, куда она могла съехать отсюда. Толик естественно не знал, ему было это ни к чему. Так тот, что с нею был, его с такой настойчивостью убеждал в необходимости помочь найти её, ну, прямо, как вопрос жизни или смерти его, он отчаянно уверял, что не может жить без неё – совсем голову потерял. Воспылал вдруг таким пламенем любви, сжигающим его любвеобильное сердце, ну прямо, как какой-нибудь, воспетый любовными романами, страстный латиноамериканский мачо. Чем так сильно перепугал, надо думать, немолодую, лишённую уже способности к такой страсти женщину, вынудил её спешно покинуть место своего проживания на отдыхе, и найти более безопасное место для продолжения своего спокойного, размеренного отдыха, пригодного для её, уже не молодого возраста. Толик, не отягощённый излишними сантиментами, в ответ иронично хмыкал и говорил тому заблудшему, что помочь ничем не может, просто не знает, куда она съехала отсюда, иронично добавил, дескать, не ставила его в известность, куда она съедет. Когда же, всё тот, что с нею раньше был, сокрушённый «горем» тяжёлой утраты, ушёл ни с чем, Толик сдерживаться уже не стал. Видимо, стенания этого, уже не молодого, шестидесятилетнего молодца привели его в сильное раздражение и недоумение, будто тот молодец его сильно обидел этим, нанёс ему тяжёлую душевную травму. Придя от этого в сильное раздражение и негодование, Толик довольно резко, уничижительно высказался на эту «обиду», что, вот так бы того молодца, на его взгляд, можно было бы исправить, и направить на праведный, беспорочный путь, когда злобно, иронично говорил, чуть не скрепя зубами. – Он жить падла не может, ну, ты подумай только, что мелет, он голову потерял падла, подумать только, отчего, он падла, жить не может! А вот сорок плетей ввалить ему, ожарить хорошенько, чтоб жить падла захотел, и голову, чтоб падла нашёл! А то блажи много завелось, что жить ему мешает… – едва сдерживаясь, от ещё более грубых матерных выражений. Тот, что искал здесь свою возлюбленную, никак не предполагал, что мог бы вполне, нарваться на грубую, циничную реплику в свой адрес от вышедшего из терпения Толика, совершенно не расположенного ни к каким сантиментам. Виталий, заслышав такой его апофеоз, в адрес того неудачливого ловеласа, упустившего свою добычу, лишь с горечью сморщился, будто от зубной боли, внезапно поразившей его. И всё сочувствовал тому «молодцу» и морально его поддерживал, того, кто раньше с нею был.
Вот так и развлекался теперь, Толик на танцах, уже состарившись. Был когда-то, он тоже, весьма энергичным танцором, лет эдак десять – пятнадцать назад, но и лет пять назад, тоже неплохим был, но время ушло. Не то, что тот самый достопамятный Куравлёв, неустанно, до сих пор, кружится в вихрях танца. Хотя, Толик, даже, на целый год был моложе того необычного, ставшего, ну прямо легендарным, Куравлёва, но здоровья, оказалось у него, поменьше. Слышалось в нём теперь всё больше, какое-то сожаление и горечь, будто уже прощался со всеми. С Виталием он был знаком, уже более двадцати лет. Их дружба была длинной, но весьма прохладной, даже с привкусом какой-то горечи, примешавшейся ещё в самом начале их знакомства, когда Толик был ещё молодым сорока трёх или сорока четырёхлетним ловеласом. Это было в конце восьмидесятых, когда он познакомился где-то в парке с его матерью, она была на шесть лет постарше его, но, это не помешало их роману, и ещё он не знал тогда о существовании Виталия. До той поры, пока однажды Виталий, идя на своё свидание в этот парк, увидел сидящую на скамеечке, свою мать в объятиях Толика. Как иронично, впоследствии говорил Толик, что целый месяц, не знал тогда, что у неё есть этот лоботряс.
И никогда он не обходил своим вниманием, когда видел на танцах совсем необычного пастора. Всегда, что-нибудь, такое, ядовито-язвительное он отпускал на него. Часто, почти всегда приходил пастор на танцевальные вечера, скорее развлечения ради. Он бойко, без всякого стеснения танцевал, и зорко высматривал себе подходящую, из отдыхающих здесь, женщину. Он молодой сравнительно с другими, среднего роста и сложения, светлыми с хитрецой глазами, на его, каком-то печальном и простецком лице. И светлыми, и ещё довольно густыми волосами с небольшой проседью, спадающими почти до бровей. И похожим он был, особенно, своей походкой, больше, не на какого-то там пастора, а на холостого, беззаботного, разбитного поселкового малого, неплохо владеющего повадками ловеласа. Он имел заметный успех у женщин, не только позднего бальзаковского возраста, но, что весьма примечательно и раннего тоже, и довольно часто менял их. Толик и Виталий, визуально, знали его уже много лет, из года в год в летний курортный сезон, он появляется на танцевальных вечерах. Его молодость и подвижность, как-то ущемляла их достоинство, ожаривала их будто плетью изнутри, – так обижала, и наводила какую-то горькую, щемящую тоску на них, когда они видели, как изящно и легко, он передвигается в танце. Он был моложе Толика на целых два десятка лет. Теперь же, ему около пятидесяти, – лет сорок семь – сорок восемь. Общество мужчин он избегал, никогда не общался с ними, ему было скушно и не интересно, не знал, о чём было с ними говорить. Приезжал он сюда на отдых ежегодно с какой-то из областей Западной Украины, и видимо, был активным деятелем лютеранской церкви. Потому, что часто приходилось слышать Толику и Виталию, или ещё кому-то из компании, где-нибудь на набережной, или на пляже, либо в парке, когда он, на романтических свиданиях с женщинами, (с мужчинами его никто и никогда не видел), он, довольно часто употребляет всякие слова из церковного лексикона. И особенно часто, прямо, как заклинание, произносилось им слово «катехизис», относящиеся, видимо к лютеранской церкви. До подлинности, смысл этого слова, как и многих других, им был неизвестен. На этих романтических свиданиях, своими рассказами он рисовал в воображении своих знакомых незнакомок увлекательные библейские сюжеты, что создавало впечатление у посторонних слышащих его, что, тем самым, он заманивал их в свою веру и укреплял духом их. К миру и покою зовёт их – кисло улыбаясь, насмешливо говорил Виталий, иногда слышавший его проповедь. Ещё более насмешливо и иронично выражался Толик. Ну, и ловок же дьявол, завлекать заблудших в пороке, в лоно святой церкви – воцерковляет заблудшие души, ловкий же в этом деле механик. – Так говорил Толик и другие, услышав обрывки многих фраз, относящихся к библейским сюжетам. Когда тот, так увлечённо, что уже мало обращал внимания, на то, что слышат его и сторонние, как проводит он свои такие необычные диспуты, совмещая их со своим отдыхом. – Обычно это происходило, где-нибудь на
