сказанному тогда Васей в тот примечательный день, после того, как отговорил за себя Толик, совсем уже опечалившийся и морально раздавленный Виталий, покорившись отведённой ему Васей безрадостной участи. Предался каким-то своим самым печальным воспоминаниям, как бы уже согласившись и смирившись с его не утешительными прогнозами, ища в них не то успокоение, не то сочувствие. Да ещё, совсем не прибавляло ему ни радости, ни оптимизма, внушаемые ему изо дня в день внутреннее его состояние и самочувствие, как будто, он желал теперь пожаловаться и удостоверится в том, что дела его действительно плохи. Совсем нет перед ним той спасительной соломинки, за которую было бы ему, возможно, ухватиться и спастись от надвигающейся на него погибели. Или, может быть, напротив, он хотел разобраться и обнаружить, что возможно есть, хотя и ничтожно малые, но, всё же, какие-то надежды и на лучший исход. Он рассказывал тогда, о том, что, было с ним нечто подобное, где-то месяца два назад. Присел он тогда у почтамта на скамейку отдохнуть, ноги сильно ныли, говорит, будто собаки их грызли, через какое-то время, присаживается рядом какой-то старик. Поговорили, старик спрашивает меня, рассказывает далее, ещё более огорчённый Виталий – вам семьдесят, наверное, есть? Мне через год будет уже восемьдесят. Как услышал это Виталий в свои пятьдесят один год, так, чуть не со слезами на глазах, говорит – у меня тогда, чуть ноги не отнялись, так грустно, тошно и гадко стало на душе, хоть в петлю лезь. И ещё перед этим было, продолжает он и дальше рассказывать и всё больше сокрушаться, видимо, молчать ему было ещё труднее, чем говорить о своей такой нелёгкой, не дюжей жизни, дополняя новым эпизодом, перед тем уже сказанное. – А, ещё ранее, с полгода назад, постригаюсь как-то раз в парикмахерской, что напротив рынка, по улице В. Хромых, рядом с аптекой. А, к парикмахерше, молодой девушке, что стрижёт меня, приходит подруга и куда-то её торопит. Та ей и говорит – подожди немного, вот только этого дедушку закончу, и сразу же идём. Так обречённо, с горечью подвёл итог всему Виталий. А молодым ему всё же хотелось быть, ну, никак не менее чем, лет до шестидесяти.
А, как Женя старался помочь ему в деле оздоровления, продления его жизни, писал ему не жалея сил и времени какие-то рецепты и наставления по ведению здорового образа жизни по системе какого-то известного только ему Норбекова. Обратить хотел его с пути зыбкого на путь праведный, проторенный. Но, безуспешно, Виталий не внимал ему. На прогулках по набережной, во время их бесед, он внушал ему, что необходимо расстаться с вредными привычками, как это сделал сам Женя уже много лет назад, осознавший ошибки своей молодости. С каким упорством и настойчивостью он исправлял их тогда, и до настоящего времени ошибки своей бурной и тревожной молодости, тащившие (тянувшие) его, уже в зрелом возрасте на самое дно и в не бытие. А многое что, из того тёмного прошлого, ему уже никак нельзя было исправить. И теперь осознав несовместимость тех прошлых пороков с жизнью, он старался передать Виталию хоть какую-то самую малую часть своего положительного опыта в деле исправления этих ошибок. Хотел наставить (настроить) его на оптимизм и благополучный исход. Вдохновлял его своим примером, старался удержать его на плаву. И был всего на пару лет моложе его (Виталия). При виде их на набережной, когда мелкий Женя что-то увлечённо доказывает, старательно разъясняет крупному Виталию о необходимости каких-то мер оздоровления, и немедленно, чтобы отходил он от влияния вредных привычек, так сильно измотавших его в последние годы жизни. То здешнему юродивому, пристально наблюдавшему за ними, почему-то пригрезилось же такое – это два тёмных демона – ошалело, тревожно говорил он. – Один мелкий, имел в виду Женю, (пятьдесят три – пятьдесят пять килограммов). Второй крупный, Виталий (сто пять – сто десять килограммов). Ну, конечно же, никакого значения этому не придавалось. Известное дело, у юродивых полна голова всяких мистерий. Весь их внутренний мир, порождённый ущербной головой, это бессвязная «каша» из мистических образов. И нередко, особенно теперь в настоящее время, когда не могут (не способны) установить в чём-то причинно-следственную связь каких-то трагических событий в реальной жизни, то многие ищут (находят) такую связь с всякими мистериями, не имеющими никакого отношения к реальной жизни. Во всех трагических событиях, сопровождающих нашу жизнь, многие люди так же, как и в старину, находят происки дьявола, демона, беса и прочих мистерий, имеющих место только в их внутреннем душевном (психическом) мире, подобном внутреннему душевному (психическому) миру юродивых, как фантомы их воображения. Их душевный мир без мистерий, им видимо, был бы не комфортен. И не может он строится у них в силу ущербности их головы, только из реальных образов. Если и есть в их внутреннем мире реальные образы, то они у них в обилии бессвязно обрастают всякими мистериями – фантомами их воображения.
Наверное, уже совсем отчаявшись, Виталий решил всё же, найти себе хоть какое-то утешение. На протяжении уже около двадцати лет, он вёл вялую переписку с какой-то женщиной. (Не более двух – трёх писем в год, – на почтовый роман это конечно, никак не походило.) Познакомившись с ней здесь у моря, ещё в пору своей молодости, когда ему было лет тридцать пять – тридцать шесть. Она была на много старше его, лет на тринадцать – четырнадцать, и жила где-то далеко на севере в городе Архангельске или в области. Это была его последняя надежда на лучший исход, в череде последних лет его неудачных знакомств. В этот год он стал чаще слать ей письма, уже по два – три письма в месяц, а не в год, как прежде. Он предположил, что и в старости, так рано нагрянувшей на него, ему станет так же хорошо с ней, как когда-то, лет двадцать назад. Бывало, гуляем по набережной, он скажет – я подойду минут через пятнадцать. Схожу на почтамт, узнаю там, нет ли мне письма – до востребования. Он с нетерпением теперь, ждал письма от неё, в надежде, что она воскресит его, восстановит его ослабший дух. В нём появилась какая-то уверенность, или такая иллюзия, что она непременно вернёт ему былое ощущение счастья. Он теперь всё чаще слал ей письма, вдохновлённый, ещё может быть такой песней, звучащей в его молодости – письма, лично на почту ношу. Словно, я роман с продолжением пишу… и довольно долго в своих письмах уговаривал её приехать к нему на месячишко, пожить у тёплого моря, вспомнить то, короткое, счастливое время. Когда они были молоды и здоровы, полны телесных и душевных сил. Она отвечала ему, что уже совсем нет здоровья, одолела старость, часто хворает. Он же, находясь в плену своей иллюзии, никак не желая утрачивать последнюю надежду, успокаивал и уверял её, что здесь у тёплого моря, непременно, она поправит своё здоровье, а вместе с ней, он надеялся, что и он поправит своё подорванное здоровье. Наконец, она поверила во все живописуемые им прелести предстоящей встречи, и самолётом прилетела к нему на обещанное им преображение. Ну, что там могло быть, оба хворые и немощные, охи да ахи – так затем, зло, с издёвкой комментировал Толик. Хотя, Виталию было тогда не так много лет – пятьдесят три – пятьдесят четыре.
Как обычно, этим днём и часом Толик шёл через набережную, чтобы проследовать далее на пляж, и увидел, как они медленно, будто обречённые, еле, еле, переставляя ноги, чуть вверх на подъёме идут куда-то по улице, она опирается на палочку-костыль, он, не то придерживает её, не то сам держится за неё. Они были так же одиноки и беспомощны, как два пожухлых, истрёпанных непогодой поздней осени листа, оставшиеся на одиноком, стоящем где-то в поле дереве, не в силах уже держаться на нём, в ожидании последнего порыва ветра, готовые вот, вот сорваться, упасть на землю и обратиться в прах. – Они, как листья осенние вот, вот сорвутся и полетят в землю. Смотрю на них жалких и ничтожных и думаю – зачем ты звал, тревожил, обнадёживал её – голова твоя безрассудная. Что там может быть? Без слёз не глянешь, зачем срывал с места старого, больного человека, обрекая его на такие муки и страдания, о чём ты думал дубина безмозглая? – так иронично, с раздражением говорил об этом эпизоде, позднее Толик. Это жалкое зрелище, дало ему повод, как обычно не упустить случая, чтобы и на этот раз, как всякий раз, уничижить Виталия. Погостив у Виталия с неделю, она, давняя его любовь, на которую он возлагал последние надежды на своё воскресение к жизни, улетела самолётом от него, скорее к себе. Он цеплялся, сокрушался от предчувствия своей кончины, в особенности, в последние месяцы своей жизни.
Это всего лишь, совсем короткие фрагменты, столь печальной жизни Виталия, его друзей и приятелей, имевших отношение к нему.
Теперь, Витали было пятьдесят шесть лет. Восемь седьмин, это когда только начинается старость. Это то, когда жизнь подавляющего большинства людей, уже выходит на свою финишную прямую. Была уже вторая половина сентября. Через день, через два, как обычно, он выходил, на набережную посидеть, скоротать время. Никуда ни на какие танцы он теперь не ходил, был печален и мрачен в последние дни, кроме немощи, съедала его и тоска. Уже давно в нём не было очарования жизнью и радостных мыслей о жизни, и вообще, у него уже давно не было и вкуса к самой жизни. Жизнь с её красками, звуками, мыслями всё больше для него теряла всякий смысл. Как он в последнее время выражался – одна тоска и смрад. Иногда, он вспоминал свой сон, пытался понять к чему он. Была у него одна забава, он всё курил, курил и курил. О том, чтобы бросить, он и слышать не хотел, даже обижался. Говорил – единственная радость и осталась в этой тошной, смрадной жизни. Намеревался пойти к Кольке, отметить его день рождения, шестидесяти пятилетие, второго октября. Колька уже давно на пенсии, с пятидесяти лет, или ещё раньше, ушёл из милиции в чине капитана, и приезжает сюда на длительное время отдыхать с Донецка. Встречаясь почти каждый день на набережной, они всё об этом обговорили. Полтора года назад у Кольки случился инфаркт, и он тогда больше месяца проходил курс лечения и реабилитации в больнице. К нему всё это время из всех его дружков, приходил только Виталий. И, в самом конце сентября звонит мне Колька, и сообщает, двадцать седьмого сентября умер Виталий. Первого октября похороны. Смерть окаянная пришла к нему внезапно, обширный инфаркт миокарда сердца. Устало его сердце и тело жить. И, душа его, покинув грешное тело, отлетела на небеса и блуждает теперь в лабиринтах царствия небесного, на его задворках в поиске дороги в рай, к вратам вечности. Только освободившись, от греховной плоти, душа обретает вечную жизнь и смысл своего вечного бытия. Это согласно учению всяких пастырей и проповедников, тешащих нас такими откровениями. Ну и фантазёры же они, однако. Из всех дружков Виталия, на его похоронах были только мы с Колькой. Следуя установившейся традиции, в прощальном зале морга, его отпевал священник. Он здесь на Земле пением псалмов, уже хлопочет, ходатайствует за душу усопшего, чтоб возвысила его
