пляже, или в парке, наиболее подходящем для этого месте. И другие из отдыхающих, так же оценивали, и отмечали что-то своё, в столь активной деятельности пастора, и большинство из них никак не разделяли его убеждений, (не всем было до этого на кратковременном отдыхе) в его пропагандистской работе в массах. – Попутно, при этом, он мастерски покорял доверчивые женские сердца.
И пастором, это он, сам себя назвал. Рассказывали Толик с Виталием, как лет шесть или семь назад, этот самый пастор, правда, тогда ещё не знали, что он пастор, легко, играючи увёл на танцах в военном санатории, девушку или женщину у какого-то их приятеля – Башмачника. Так звали не понятно почему, этого их приятеля, приезжающего сюда, не то с Донецка, не то с Запорожья. Тот очень обозлился на такую, как ему показалось, слишком наглую выходку, ничего не подозревавшего пастора, но стерпел. В следующий раз произошло то же самое, Башмачник рассвирепел, но и на этот раз сдержался. Но, когда это повторилось и ещё раз через несколько дней, Башмачник пришёл в ярость. После танцев, он подошёл к пастору, сгрёб его рубашку на груди, (он был на много здоровее пастора и лет на десять или двенадцать старше его), притянул его к себе и злобно прорычал ему в лицо, – если ты падла ещё раз уведёшь у меня бабу, то я разобью тебе морду. Пастор довольно смело ему ответил – не разобьёшь. Удивлённый башмачник, ещё более злобно прорычал – это почему я тебе не разобью морду? А потому что я пастор – спокойно ответил ему пастор. Изумлённый Башмачник выпустил из рук, его рубашку, и уже спокойно расправляя, сгоряча помятую ему рубашку, сконфуженно сказал – тогда не разобью, и тихо ушёл. Никак не ожидал он увидеть в образе ловеласа – пастора.
Вспомнил Толик тогда, и Лёву с Челябинска, ежегодно с девяносто третьего года ездившего в Крым. Так, как-то своеобразно вписавшегося в здешний ландшафт – круг общих знакомых, с образом жизни много или мало напоминавшим известного, но может быть теперь совсем забытого Порфирия Иванова, и добиравшегося до Крыма, почти всегда, за редким исключением, автостопом, на попутных машинах. Рассказывает – когда мы познакомились с ним, ему тогда было лет тридцать семь – тридцать восемь. Познакомились они тогда, потому что оба знали какого-то, овеянного легендами, совсем необычного шведа, неизвестно теперь зачем, и как, затесавшегося сюда в наши края, искателя всяких приключений, в то лихое время девяностых, очень плохо знавшего русский язык, всего несколько слов с большим акцентом он мог сказать по-русски. Лёва был переводчиком в их общении. Мы, все остальные, (это наш круг общения) тогда Лёву ещё не знали. Каким он был тогда! – с каким-то самозабвением и больше, может быть, напускным восхищением рассказывает Толик, означающим, мол, сравните его с теперешним. Чтобы показать, и обратить наше внимание на то, - что за жизнь теперь стала, что она с нами со всеми делает, не верите, так посмотрите же повнимательнее на Лёву, что она с ним вытворила! Теперь он, бывший красавец, стал похожим, очень, на отца Фёдора из кинофильма «двенадцать стульев», талантливо изображённого известным актёром М. Пуговкиным. Единственное, что мешает их сходству, это только то, что у отца Фёдора, по сравнению с Лёвой слишком много волос, а у Лёвы, теперь их, совсем мало. – А тогда, в то время их знакомства, он был высокий, стройный, плечистый, густые тёмно-русые волосы на его голове и чёрная, как у молодого Фиделя Кастро борода. Острые блестящие глаза полные смысла. Занимался он тогда какими-то ароматическими маслами – бизнес такой был у него, сейчас, какие-то жалкие остатки и потуги от того былого. Такими благовониями, ароматами веяло от него тогда. И ещё, вдобавок ко всему он занимался велоспортом, имел первый разряд. И фантазёром, таким, как теперь, он, не был тогда. Головой что ли тронулся к теперешнему времени, вдобавок ко всему. Так его описывал знакомый с ним в ту пору Толик. Так живо, образно сравнивал его теперешнего с тем, каким он был в том времени, будто это два, совсем разных человека, так сильно изменившегося за столь короткое время. И, что с ним стало теперь, нарочито подчёркнуто, и с напускным сожалением говорил Толик, о своём впечатлении, когда он вновь встретился с ним через двенадцать – тринадцать лет, уже в пятьдесят. Рассказывал о нём Толик так, будто повесть о настоящем человеке пересказывал(вещал). – Ссутулившийся, узкоплечий, на голове пробирается к затылку ползун – это он так плешь на макушке называет. Почти вся его борода, и оставшиеся волосы на голове, не волосы, а так жалкие клочья волос на затылке и висках, это то, что осталось от былых его густых чёрных волос, теперь они у него совсем седые. Усталый взгляд помутившихся, утративших былую остроту, глаз. Ну, просто старцем каким-то стал, позже, иные остряки так и называли его, папа Карло, или отец Фёдор. Иной раз, при случае он всё это и самому Лёве говорил, иронично-трагичным голосом вопрошал его – Лёва, как сильно ты изменился, что с тобой стало? Будто, полагал, что тот поможет раскрыть какую-то непостижимую тайну его, такого быстрого «чудесного» перевоплощения. Лёва, с гримасой недоумения, недовольный его колкими вопросами и какими-то горькими уничижающими его, сожалениями, лишь смущённо плечами пожимал. А иногда говорил, что, это результат, случившейся с ним неудачной женитьбы, так перепахала она, эта его неудачная женитьба и исковеркала его жизнь, и привела его самого к таким печальным последствиям. К этому времени, мы все уже знали Лёву. Теперь ему на это время, пятьдесят четыре года. Иногда, кто-то из остряков, шутя, спрашивает – а где наш папа Карло.
А как-то, по случаю собрались у Толика, да собственно у него чаще, чем у кого либо, и собирались тогда на отдыхе, он был самым особенно притягательным из всех нас, и жил обычно ближе всех к морю и городской набережной в просторном съёмном жилье. Собралось тогда человек восемь или десять, пообщаться и распить винца, и когда все обыкновенно выпили разлитое в стаканы вино, Лёва необычным образом вылил из своего стакана вино в тарелку, покрошил туда чёрного хлеба, и как суп или похлёбку не спеша, всё выхлебал. Поглядывая на присутствующих как-то свысока, ну, прямо, как авторитетный учитель на учеников, вроде, как, смотрите, кто этого не знает, как надо это делать, мол, поучитесь нашему уральскому шику, или вам всем слабо. Толик, лишь саркастически улыбался, урывками поглядывая на его проделки, ну, и мудр же ты, однако; бывает же такое, прямо целое представление устраивает этот Лёва – думал он. Такой, своей необычной выходкой, он только у Кольки с Донецка вызвал какое-то презрительное недоумение и неприятие, матерно с раздражением высказанное им позднее. Он, наверное, как бывший милиционер (капитан) особо остро воспринимал и не одобрял подобные проделки. Остальные же, как-то особо не обратили внимания на его, столь необычное творчество. Так вот и вспоминали тогда всякие шалости и проказы когда моложе и бесшабашнее были.
Пока мы в тот осенний день, вчетвером отдыхали и вспоминали прошлое, сидя на скамеечках на набережной, проходил по набережной наш приятель, уже упомянутый Вася западенец. Так его назвали остряки в компании, потому, что он был с Западной Украины, с Иваново Франковской области, молодой, здоровый с мощными руками и грудью, и ростом выше, среднего, словом атлет, сорока девяти, на то время, лет. И голова его с выражением лица, как на медальоне, с ясной, чётко и просто сформулированной мыслью в этой голове, была у него, ну, прямо, как, у Сенеки. И не было тогда у него ещё и плеши на макушке, и залысин, ползун ещё не пробирался к затылку, как теперь, уже в пятьдесят пять. На что, Толик иронично, язвительно, ему в отместку, стал при всяком подходящем случае говорить – ну, вот и ползун пробирается по голове молодого Васи. Когда он был совсем молодым, с девяносто третьего года, целых восемь лет ездил на заработки в Чехию, теперь, уже не хочет, говорит – да, там заработки значительно больше, чем здесь, но там жить очень скушно и тошно, тоска мучает, нет такой вольности и свободы, как здесь.
Как обычно, в свободное от работы время (здесь он работал на временных, непродолжительных работах), гуляя праздно по набережной, высматривая интересных женщин, он заметил наше присутствие здесь. И от нечего делать, видимо, не высмотрев на данный момент времени, нужного материала, был свободен, он скучаючи, присел к нам. Посидел не долго, ещё больше скушно ему, наверное, стало сидеть и слушать полное пессимизма старческое нытьё, касающееся Толика и Виталия. И он, молодой и здоровый, полный оптимизма, сил и энергии, решил размяться, быть в движении. Встал, позвал нас с Володей, видимо, посчитал нас ещё не совсем старыми и не такими скушными в сравнении с Толиком и Виталием, и мы пошли вместе с ним в парк. По дороге, он нам, как опытный наставник, старший товарищ знающий толк в этом, говорит – чего это вы там с этими стариками сидите. Им (это он имел в виду Виталия и Толика) по семьдесят лет, они старые, больные, немощные, им женщины не нужны... Мы удивились такой смелой, и какой-то не совсем обычной его гипотезе на этот счёт, рассмеялись и говорим, что, им ещё не по семьдесят лет, и говорим ему, по сколько им лет на самом деле (Виталию пятьдесят один, а Толику шестьдесят пять). А он, совсем не верит сказанному и возражает, видимо, подумал, что нас таких доверчивых простаков, замыслившие что-то нехорошее те двое, так просто ввели в заблуждение, а ему необходимо, из побуждений благородства, как старшему товарищу нас переубедить, вывести из заблуждения, и не допустить такого, на его взгляд, вопиющего обмана. Он говорит тогда, нам в ответ, стараясь изобличить Толика и Виталия во лжи, усиливая сказанное, какой-то, внутренне особенной тональностью, ещё более, выраженной его западенским акцентом. Казалось, эта его тональность гораздо сильнее всяких словесных доводов имеет силу убеждения, равную логическому умозаключению: – Это они врут, хитрят, вводят всех в заблуждение, когда говорят, что им столько лет, это они молодятся на закате дней своих. Хотят сойти за молодых. Я таких много повидал и знаю – молодящихся и хорохорящихся. Они не такие, подавляя смех – говорили мы, вступаясь за них. Такие, такие – с непоколебимой уверенностью отвечал он. А сам при этом водил указательным пальцем из стороны в сторону, показывая этим жестом, что, мол, плохо вы знаете людей, и не распознаёте их хитростей. Мы непременно поверили бы тому, как убедительно всё это было сказано, если бы не знали, сколько им на самом деле лет. Нам было смешно и очень забавно тем, как он говорил, что трудно было удержаться от смеха. На наш смех Вася не обращал никакого внимания, ему, наверное, казалось, что смешны были, выставленные им, таким образом, изобличённые во лжи Толик и Виталий. Может быть, про себя он думал, что грешно смеяться над старыми и больными людьми, но его это никак не касалось. К ним он относился как-то, как к объекту не стоящего его внимания, попросту никак. А сказанное им, было таким неопровержимым суждением, оно было, будто вырубленное на
