[justify]
Шёл уже четвёртый или пятый месяц как Игорь демобилизовался из армии. Проходил армейскую службу заграницей – в ГДР. Берлинская стена была ещё тогда крепка, отслужил как надо срочную он вернулся, под крышу дома своего. С мечтами о своей долгой и счастливой жизни. И родители были рады его возвращению. Всё бы хорошо, но работать он никак не торопился, гулял, празднуя своё возвращение из армейской неволи. Стояла уже весёлая летняя пора – дискотеки, парки, кафе, пивные, девки; и всё разные. «Песни, резвость всякий час, да так, что голову кружило». Средств на это хватало вполне. Каждый день, - как он выражался, родители забашляли его десятью рублями, иногда и больше, если это были выходные или праздничные дни.
Его отец Григорий Иванович, прославленный зоотехник с учёной степенью кандидата сельскохозяйственных наук, работал в колхозе миллионере расположенном близко к Москве. Когда-то, даже, их колхоз посещал сам Хрущёв. Григорий Иванович, в числе других руководителей, показывали ему всякие достижения их колхоза, оставили его весьма, довольным тогда. К теперешнему времени, Григорий Иванович имел государственные награды и всякие почести, и зарабатывал хорошо, был крепкого здоровья. По возрасту, он был уже год как на пенсии, но уходить с работы пока не намеревался, соображал, что с приходом сына из армии расходы выросли.
Его мать Валентина Михайловна была главным врачом, начальником отделения в поликлинике, находящейся в их селе. Но это, уже, давно не такое село, в традиционном понимании с избами, да сараями, каким оно ещё было лет сорок или пятьдесят назад. Это уже скорее агрогородок с девяти и даже двенадцати этажными домами. По возрасту, в этом году она должна уходить на заслуженный отдых – на пенсию. Но она, так же, как и его отец, решила, что годок другой ещё поработает и не только на благо отечества, но и на благо, вернувшегося из армии сына, пока он уверенно не встанет на «ноги», да и здоровье ещё позволяет. Тем более что, ещё долго, Игорь никак не вставал на «ноги». Она, как и его отец, Григорий Иванович, имела большой авторитет и уважение селян, и вообще они были примерной советской семьёй. Она была ещё и членом всяких комиссий и организаций, была активным участником общественной жизни своего поселения. И когда селяне уже продолжительное время видели пьяного, праздно шатающегося по селению Игоря, то пожилые женщины заговорщически, полушёпотом, озираясь по сторонам, чтоб кто-то сторонний не услышал их, говорили друг другу – это сын Валентины Михайловны! Будто в таком виде можно было видеть чьего угодно сына, но никак не Валентины Михайловны. Видимо, её активное участие и выступления на всяких собраниях и в комиссиях в духе конструктивизма, большого оптимизма, гуманизма и здравого смысла, внушали им, что уж, её-то сын, должен быть наверняка, похожим на литературного персонажа, созданного Н. Островским – Павку Корчагина. Или, ещё может быть похожего на молодогвардейцев А. Фадеева – несгибаемых борцов за свободу и справедливость, исправляющих этот лживый и подлый мир. Может быть, и Валентина Михайловна мечтала о таком Игоре, а если нет, то о каком? Каким же она его хотела видеть? Бездельником иного рода, с другими повадками, не столь заметными – надёжно скрытыми от посторонних глаз?
Выступая на всяких собраниях и в комиссиях, она много говорила о недопустимости пьянства и алкоголизма, чуждых советскому образу жизни. О необходимости принятия каких-то срочных мер по искоренению этих асоциальных явлений порочащих облик советского человека, и даже, о полном уничтожении этого зла, захлестнувшего общество в последние годы, ссылаясь при этом на какие-то постановления ЦК партии и правительства на каких-то их пленумах. Но она не знала и не предполагала, скорее всего, ей не приходило в голову, что извращённая не компетенцией партийной номенклатуры, экономика, и их нежелание, и не заинтересованность, вытекающие из их паразитической природы, строить экономику в интересах всего общества, препятствует осуществлению подобного рода проектов по созданию (воспитанию) того нового человека. Не мотивированная, не поставленная в экономическую (материальную) зависимость от осуществления таких проектов, партийная номенклатура, поэтому, препятствует их осуществлению. Ну, а, довлеющая идеология, не согласованная с действительностью, вперемежку с тотальной коррупцией, да ещё вместе с тотальным пьянством, извращающими сознание, делают невозможным изменить извращённую экономику – оздоровить её, и развивать её в интересах всего общества. И никаким образом невозможно разорвать этот образовавшийся порочный круг, ведущий к катастрофе, совершенно логично случившейся уже 1991 году. Да что там она, даже всякие общественные деятели многим более, авторитетнее и заметнее её (избравшие целью, каким-то образом улучшить общество, ну, может быть, это всего лишь, обычная их демагогия, скрывающая их иные, чаще, корыстные цели), не имеют комплексного подхода к пониманию этого явления и его последствий. Потому что, это самое, улучшение общества, излечение его от пороков, будет тогда совершенно не в интересах тех карьеристов, составляющих партийную номенклатуру, а к теперешнему времени, олигархических кланов. Да собственно, степень разложения общества столь велика, что никому, никакого дела-то нет до этого, особенно теперь. На первых порах, у Валентины Михайловны была непоколебимая уверенность в своих взглядах и идеалах, в возможности всё исправить и поправить, касающихся общественной жизни. Коммунистическая идеология, на первых порах питала эту уверенность и вселяла в неё оптимизм. Она считала само собой разумеющимся, что такая беда, как пьянство и алкоголизм, постигшая многие семейства, обойдёт её, её дом, её семью, до той поры, до того времени, когда её Игорь вернулся из армии и сокрушил все её идеалы и всякие иллюзорные представления о жизни. Он, как внезапно ворвавшаяся стихия, поколебал её былую уверенность и всякий оптимизм и поверг её в уныние и отчаяние в этой жизни.
Но всё же, большей частью Игорь куролесил, проводил время не в своём селении, а в Москве. Получив с утра у родителей деньги, он на целый день уезжал туда развлекаться. Домой возвращался обычно пьяным уже вечером, или даже, утром следующего дня. Он был глубоко убеждённым приверженцем Западного стиля жизни. Западная музыка, одежда, суждения. Одет он был от фарцовщиков, как тогда говорили – по фирме. Это всякая его одежда с лейблами, указывающими на то, что они не нашего, а Западного происхождения. Для него, это тогда исключительно важно было, что оно не советское, этим он с гордостью, как бы на деле показывал свои убеждения, вроде того – вот, мол, посмотрите, я не ваш – не совок. Это теперь, по истечении стольких лет, «обожрались» до тошноты всем Западным; и заморскими машинами, и шмотьём, и едой, и тошнотворными голливудскими фильмами и многим прочим из того ряда, и ни кого ничем, уже не удивишь, а тогда … ну – у-у-у … это производило на всех весьма, заметное впечатление. Упакованный по фирме, это позволяло ему быть уверенным в себе, в образе некоего столичного денди, когда он говорил, чаще, конечно, очередной своей знакомой незнакомке о себе, познакомившись где-нибудь на танцах, дискотеке, или в баре, кафе. Опьянев, он беззастенчиво врал ей, что вот мол, совсем недавно, он вернулся из Канады (а не из армии вовсе), там его родители, якобы, в посольстве работают. И живописал далее, не жалея ярких красок, о своей тамошней беззаботной, романтической, стильной жизни – где он, впрочем, не был никогда. И при этом, был уверен, что его внешний вид и повадки не позволят сколь-нибудь усомниться в нём.
С каким-то упоением, благоговейно и мечтательно он, бывало, говорил, словно сказку со счастливым концом рассказывал, всё о каком-то заморском, любимым им мартини, от чего казалось, глядя на него; ну, вот если бы, он пил его с утра до вечера, то весь мир возлежал бы у его ног, и он повелевал бы им. Это была бы тогда та самая шамбола, или рай. И был бы счастлив он тогда, по самое не хочу. Только тогда, он имел бы полное довольствие этой жизнью, и сбылись бы все его мечты и надежды, и ничто не приводило бы его тогда, в такое смятение и раздражение. И продолжая, иногда довольно затянувшийся монолог хвалы и прочим заморским спиртным напиткам, он сердился и сильно гневался, наверное, из-за их недоступности у нас в свободной продаже. Его частенько раздражало при этом, полное безразличие большинства его дружков к его такого рода, чаяниям и заботам, исканиям какой-то истины, в вине что ли, – им же, были, совсем не понятны его стенания, ну, прямо, как предсмертный крик его изболевшейся души. Во всём, что они слышали в его монологах, они не видели никакого смысла. Чтобы всем этим, казавшимся им ничего не значащей ерундой, было возможным морочить себе голову…? И непонятно им было почему, это вызывает у него самого, какое-то ненужное, излишнее, не стоящее того, какое-то беспокойство и волнение. Сводившееся всё к тому, и так беспокоившее его, что вот мол, а там-то у них, за кордоном-то, это там, где все его помыслы и устремления, его идеал счастливой и безмятежной жизни. Как же там всё слаженно и отлажено, и вино-то у них ну, прямо с райских кущ, сравнивая зачем-то этот «необыкновенный» заморский напиток мартини с нашим портвейном. В горячке, зло, обзывая наш отечественный портвейн и мерзким, и не удобоваримым, и каким-то чернильным. Может быть, это было от того, что было свежо в его памяти, увиденное им в ГДР во время армейской службы, тамошний порядок и рационализм, почти такой же, как на всём Западе.
Конечно, это всё от того, что тамошняя бюрократия (на Западе) не имея политической власти, довольно сильно ограничена, не так разнуздана, как наша партийная бюрократия, имеющая политическую власть, поэтому разнуздана до полной (абсолютной) безнаказанности. Построив своё тёмное царствие на этой несчастной Земле, партийная бюрократия, не имеет ни малейшего отношения, ни к социализму, ни к коммунизму. А Игорь, в общении со сверстниками, (собутыльниками), свободного времени у него тогда хватало, всё старался как-то выделить и высветить всякие сравнения не в пользу отечественного портвейна. И не только портвейна, но и много всего прочего, сравнивая здесь и там; он хотел вызвать те, же настроения у своих дружков и прочих своих знакомых, или мало знакомых. Стремился покорить их своей эрудицией и осведомлённостью, ну, к примеру, где-нибудь в пивной, где в своих жарких спорах и откровениях об этом, он страстно вещал.
И среди дружков, и даже, мало знакомых, чтобы привлечь их внимание к себе, он не редко, желая, выделиться среди них своим особенным эстетическим вкусом, выражался тогда какими-то необычными для них суждениями, касающимися большей частью всё той же стильной, эстетской жизни. И говорил всё больше на сленге, той, довольно, узкой культурной прослойки, малопонятном большинству его собеседников. Может быть от того, что постоянно он находился в пьяном
