Великий Чихачевский пруд. продолжение.

души три души, но тебя в пруд не пустит.
- Да я без задней мысли только примерил скафандр. Он жмет мне в ушах и больно давит на ключицы.
Скафандр я, действительно, успел примерить, когда мы с Петяшкой, Дядей Балдеем, Наступикой, Партизаном, Чумой, Наоборотом, Десантником, Фюлером, Облимантом и Коммунистиком вытаскивали на пригорок и распаковывали бесчувственное тело водолаза.
Пока под причитания профессиональной плакальщицы Моря Синеносой Дядя Балдей разводил недоуменно руками и спрашивал у односельчан, почему никто не подсказал, а мы не догадались привязать к хвосту лошади ногу водолаза и с помощью хлыста и тягловой силы проделать ту же операцию по выносу тела на пригорок, но уже на третей скорости, я подполз к помятому и огромному, как помойное ведро, скафандру, просунул в него голову, подышал на стеклянную линзу иллюминатора и замер, притворившись утопленником. Организм вдруг начал жаждать тоски и одиночества.
Так, но с точностью наоборот, старая дева уже не надеется, но продолжает ждать достойного её изнасилования.
Сознание валялось недалеко от мозгов и радостно внушало, что к материальному миру оно теперь не имеет никакого отношения. То есть, на приказы не реагирует, и к совести сознание взывать бесполезно. Оно само по себе, а я без него - эмбриональный сгусток соплей.
Снаружи бесхозная лошадь, обезумев от анархии, с двойным усердием стала вращать шкворень и нагнетать мне в затылок прожаренный полуденным солнцем воздух. Он пугал меня своим бронхиальным кашлем хронического курильщика. На линзу скафандра сперва скромно присел, а потом и растелешился солнечный заяц с хищным, как у капитализма, оскалом.
В трехмерном изображении тронулись с места и затрещали, набирая обороты, точно в кинопроекторе деревенского клуба, хроникальные кадры:
10.
Узловая станция с непереводимым тюркским названием Агрыз, где дед Пердяк с моей лядой пересаживаются в синюю "копейку" и уезжают в неизвестном направлении.
Затем, стремительная поездка на бой кедровых шишек в район Среднего Васюгана. Там от Элевсестра остались одни сапоги и чьи-то в них ноги - остальное сгорело в костре, аккуратно выложенном сосновыми поленьями, возле таежной будки.
Следом я обнаружил себя в столице родникового края, закрытом городе ружейников и грузопассажирских автомобилей под кодовым названием "Вотяки с котомками".
Я сижу в кафе "Чайник", пью кофе и выясняю у Элевсестра, кто же все-таки сгорел в том таежном костре?
Элевсестр нервничает, закручивает воспоминания ложечкой в черную воронку и отбивается невнятными объяснениями:
- Не знаю, - говорит он, - но такие, как я, не горят.
- И в воде не тонут, - тут же удачно подхватываю я.
- Ты нашел свою ляду? - пытается он увести разговор в сторону.
- Сподобилось. Можно сказать, случайно увидел на одном торжественном мероприятии военных строителей? Она - из вольнонаемных, работает там секретарем по идеологии в Комитете Комсомола Спецстроя.
- Один - к одному, - произносит Элевсестр загадочную фразу: - Такой же ветхий сценарий был написан и для меня. Что они там, в Чихачевском пруду, поновее ничего придумать не могут? Надеюсь, ты еще не переспал?
- Кого?
- Не кого, а с ней, со своей ненаглядной лядой? Не надо, не пытайся. Беги со всех ног, а то...
- Что - а то? - требую я уточнения.
- А то самка богомола сразу после этого башку тебе откусит, и будешь без башки обслуживать её до глубокой старости, пока не кончатся силы и финансы.
- Без башки, конечно, жить неуютно, - соглашаюсь я, - но похоть требует удовлетворения, что с башкой, что без башки. А вообще-то я рассчитываю на внезапность, - делюсь я стратегическим планом: - Стремительно её охмурю, живо оседлаю, покувыркаюсь с ней месяц-другой, потом спровоцирую скандал и после жуткой ссоры мирно уйду от нее на вольные хлеба.
Элевсестр ухмыляется, прикладывает горячую чайную ложку к своей щеке и говорит:
- Когда-то мне тоже казалось, что я самый умный и изворотливый. Что никакая прожженная ляда из Горкома комсомола не сможет меня зацепить, присушить и держать вечность при себе неликвидом.
Помню, когда впервые задирал ей ноги, думал, что вставлю до самых кишок не только ей, но и всей Советской Власти в её лице - Комсомолу, Коммунистической партии, профсоюзу, собесу, Военно-промышленному комплексу в целом и по остатку школьной пионерской дружине имени Павлика Морозова. Уж очень неприступной она казалась тогда со своей ловко спрятанной фригидностью в высокомерным взгляде, презрением и калёной андрофобией, застрявшей в молниях морщин, бивших наповал из уголков пухлого, кривленного ухмылкой ротика.
Такую породистую большевичку, такое комиссарское тело хотелось брать приступом при жесточайшем сопротивлении. И, желательно - с большими потерями, чтобы после захвата законный трофей не казался легкой добычей.
Я же не предполагал, что ляды дотошно изучают мужскую психику у себя на курсах возле Чихачевского пруда и на литературных героях отрабатывают тактику выживания в суровой семейной среде. Хотя тоже, в свое время читал Тургенева, Чехова и Голсуорси, две главы из Евгения Онегина знал наизусть, немного о фотосинтезе и крекинге, а уж Прудником отслужил поболее твоего.
- Может, аномалия какая-то заселилась в Чихачевском пруду? - спрашиваю я вполне искренне: - В селе и бабы-то все неправильные, умные и честолюбивые. Обычные девки, вырываясь из деревни на свободу, в город, уже через неделю в разнос идут с отягчающими формами разврата, а эти девственность свою оберегают так, будто с порванной плеврой и часа не проживут, сразу расскажут о своей беде в программе "Время" и пойдут добровольно вешаться на Позорном Столбе. 
- Про разломы в земной коре что-нибудь слышал? - спрашивает Чпок и стучит чайной ложкой себе по скуле: - Я видел случайно карту у знакомого геофизика, в ней этот разлом прямо по середине Чихачевского пруда проходит и село кромсает на две равных части. Вот, задумался второй раз об этом и решил, что из разлома вся нечисть и выпрыгивает в обнимку с моральным кодексом молодых строителей коммунизма. Со всеми его тринадцатью параграфами. А чем больше параграфов, тем их чаще приходится нарушать.
- Помнится, у Моисея всего десять заповедей было, и те, по дороге к Земле Обещанной Богом, семиты умудрялись нарушать. Так возник антисемитизм.
половины металлическими рамами, сконструированными под куб, в котором упрятана циркулярная пила размером с пилораму.



На противоположной стороне, у въездных ворот, инородным телом выпирал на пригорке гостевой домик с баней, душевой на титановом тепле и спальной комнатой. Весь комплекс назван почему-то "Розовый зал". Дальше, от Розового зала, сползали по двору к старому яблоневому саду - курятник, гусятник, овчарня, стоило и еще один сарай-дровеник, нагло притеснивший гальюн к зарослям терновника.

Не пускал разгуляться яблоневому саду и не позволял разрастись тучным кустам смородины и ощетинившемуся колючками, облысевшему крыжовнику - низкий забор, будто наспех сбитый по границе угодий Зубахи.

Сразу, за забором, скатывалась к речке с крутыми берегами едва натоптанная тропинка и терялась далеко внизу, в высокой луговой траве.

Слева, ломая густую тень Антоновки, высвободился из кустов сирени с проржавевшими пирамидами соцветий дед Пердяк; стряхнул с кителя времен наркома Красина рыжую шелуху и сказал:

- Воздух, как в раю! Не надышишься!

Я понюхал, покраснел и ответил:

- Извини, дед, непроизвольно получилось.

- Примазываешься? - то ли спросил, то ли зачитал приговор дед, стуча тростью о бетонные плитки дорожки.

- Зачем мне примазываться? У моего деда, по материнской линии, было похожее прозвище. Его друзья называли "Пердун". Следовательно, его дети, внуки и правнуки все - пердуны. И от того, что переопылились пердуны с пердяками, никому хуже не стало.

- Ну, значит, умело притворяешься, - дал он твердую оценку моему жизненному кредо: - Давеча слышал от Егорки, что ты примерял скафандр, чтобы в пруд нырнуть? Решил всех напугать? Мол, мало тебя здесь любят и жалеют, "Синоптиком" обзывают почём зря? Ты брось выкобениваться! Знаешь ведь, что внучка вытащит из души три души, но тебя в пруд не пустит.

- Да я без задней мысли только примерил скафандр. Он жмет мне в ушах и больно давит на ключицы.

Скафандр я, действительно, успел примерить, когда мы с Петяшкой, Дядей Балдеем, Наступикой, Партизаном, Чумой, Наоборотом, Десантником, Фюлером, Облимантом и Коммунистиком вытаскивали на пригорок и распаковывали бесчувственное тело водолаза.

Пока под причитания профессиональной плакальщицы Моря Синеносой Дядя Балдей разводил недоуменно руками и спрашивал у односельчан, почему никто не подсказал, а мы не догадались привязать к хвосту лошади ногу водолаза и с помощью хлыста и тягловой силы проделать ту же операцию по выносу тела на пригорок, но уже на третей скорости, я подполз к помятому и огромному, как помойное ведро, скафандру, просунул в него голову, подышал на стеклянную линзу иллюминатора и замер, притворившись утопленником. Организм вдруг начал жаждать тоски и одиночества.

Так, но с точностью наоборот, старая дева уже не надеется, но продолжает ждать достойного её изнасилования.

Сознание валялось недалеко от мозгов и радостно внушало, что к материальному миру оно теперь не имеет никакого отношения. То есть, на приказы не реагирует, и к совести сознание взывать бесполезно. Оно само по себе, а я без него - эмбриональный сгусток соплей.

Снаружи бесхозная лошадь, обезумев от анархии, с двойным усердием стала вращать шкворень и нагнетать мне в затылок прожаренный полуденным солнцем воздух. Он пугал меня своим бронхиальным кашлем хронического курильщика. На линзу скафандра сперва скромно присел, а потом и растелешился солнечный заяц с хищным, как у капитализма, оскалом.

В трехмерном изображении тронулись с места и затрещали, набирая обороты, точно в кинопроекторе деревенского клуба, хроникальные кадры:


                                          10.


Узловая станция с непереводимым тюркским названием Агрыз, где дед Пердяк с моей лядой пересаживаются в синюю "копейку" и уезжают в неизвестном направлении.

Затем, стремительная поездка на бой кедровых шишек в район Среднего Васюгана. Там от Элевсестра остались одни сапоги и чьи-то в них ноги - остальное сгорело в костре, аккуратно выложенном сосновыми поленьями, возле таежной будки.

Следом я обнаружил себя в столице родникового края, закрытом городе оружейников и грузопассажирских автомобилей под кодовым названием "Вотяки с котомками".
Я сижу в кафе "Чайник", пью кофе и выясняю у Элевсестра, кто же все-таки сгорел в том таежном костре?

Элевсестр нервничает, закручивает воспоминания ложечкой в черную воронку и отбивается невнятными объяснениями:

- Не знаю, - говорит он, - но такие, как я, не горят.

- И в воде не тонут, - тут же удачно подхватываю я.

- Ты нашел свою ляду? - пытается он увести разговор в сторону.

- Сподобилось. Можно сказать, случайно увидел на одном торжественном мероприятии военных строителей? Она - из вольнонаемных, работает там секретарем по идеологии в Комитете Комсомола Спецстроя.

- Один - к одному, -