Круги на воде

КРУГИ НА ВОДЕ
 
 
 
 
 
 
 
 
 
1.
 
 
               Собака не любила гулять с Дедушкой.
Дедушка отстегивал поводок только в сквере, и совсем ненадолго, а на улице строго за него тянул, не позволяя Собаке без дела, а просто для обнюхивания, задержаться у столба или забора. Ходил он всегда по одному из двух заведомо известных маршрутов и, как Собака ни старалась, Дедушка дорогу не менял, а с ней почти не общался, и только одергивал, если что не так. Он не давал Собаке сунуться поглубже в кусты и строго следил, чтобы она не подобрала с земли что-то соблазнительно пахнущее, неизвестного происхождения. Он никогда не позволял приблизиться к мусорнику – а ведь только там и можно было окунуться в настоящий, живой и волнующий мир запахов.
И главное, двигался Дедушка медленно – не бегал, не прыгал, как Владик, и не забрасывал подальше палку, за которой можно было бы побежать. Он никогда не дразнил Собаку, давая ухватить резиновую куклу и затем вырывая ее из крепких собачьих зубов. Вообще, редко с ней играл.
Даже в сквере, где остальные собаки в свое удовольствие носились друг за другом, гоняли кошек и птиц, Собаке приходилось подолгу трусить за Дедушкой по дорожке, лишь для видимости иногда погавкивая. И только когда Дедушка добирался до своей обычной скамейки и отдыхал от долгой ходьбы (стараясь все же сидеть ровно и не заснуть), поводок отстегивался, и Собака могла бегать и дурачиться.
В доме Дедушка был незаметен: его запах странным образом равномерно распространялся везде, кроме, разве что, спальни хозяев, куда, впрочем, и Собаке ходу не было.
Как и не разрешалось ей прыгать на диван. А так хотелось!
Но Собака была послушной, хорошо знала границы дозволеного и никогда их не нарушала.
Дедушка редко трепал Собаке бока или щекотал ребра. От него не часто можно было услышать: "Хорошо!" или "Молодец!"
А если он что-то Собаке и говорил, то тихо и непонятно.
И все-таки Собака всегда приходила полежать у Дедушкиных ног, когда он, надев очки и щурясь, смотрел в книгу или в экран. Она знала, что Дедушка не любит резких прыжков, и поэтому, подходя, только терлась о его брюки, прижималась мордой к колену и виляла хвостом, становясь как бы кошкой. Она так хотела ему понравиться.
И хотя Дедушка не слишком громко ей радовался, Собака знала, что, не найдя ее рядом, он будет искать, осматриваться вокруг, открывать двери, заглядывать на балкон. Еще она знала, что если никого рядом нет, Дедушка может нарушить запрет Владика и дать ей что-то вкусное – со стола, а не из пакета.
Но самой большой радостью был, конечно, поход на рыбалку. Вот где настоящая жизнь, простор и океан запахов. Собака счастливо бегала за Владиком вдоль берега, но могла и, замерев, подолгу смотреть на Дедушкин поплавок и расходящиеся от него круги.
– Что наша жизнь, псина? – говорил Дедушка вполголоса. – Прошла, как круги на воде. Было, как не было.
Собака смотрела ему в глаза и понимающе наклоняла голову.
 
 
               Дедушка не любил гулять с Собакой.
Во-первых, он изначально был против ее появления. Животные пусть живут себе на природе, а люди – в домах.
Но его, конечно, не послушали.
"Поиграете и разбежитесь, – бурчал Дедушка, – а животное будет страдать. Но учтите: я с ней гулять не буду!"
И вот вам, пожалуйста.
Во-вторых, гуляя с Собакой, Дедушка чувствовал себя второстепенным, ведомым, и был уверен, что выглядит нелепо: его медленная, неуверенная походка никак не сочеталась с этим рвущимся во все стороны сгустком энергии на тонком поводке.
И главное: такое гуляние казалось ему напрасной тратой времени – немногих оставшихся ему минут.
Но об этом – отдельно.
Семь десятков лет прошли при смутном догадывании, что к чему, без глобальных философских вопросов. Оборванное войной детство, серый, неприветливый Казахстан, голод, учеба. Потом – жестокая, едва не доведшая до самоубийства, армия. Потом – учеба на вечернем, работа, смерть отца. Потом, вдруг – неожиданная, мгновенно мелькнувшая, но навсегда опалившая душу любовь, потом – смерть матери …  
Потом, в шестьдесят втором – долгожданное возвращение в родной город и почти сразу – женитьба (не то чтобы без любви, но больше – от одиночества). И опять – работа, работа …
И только после смерти жены, выхода на пенсию и переезда к зятю он стал задумываться: а зачем все это было? Неужели все его старания, вся его жизнь – просто так: было, и исчезло, как круги на воде? Жизнь прошла в смутной надежде на завтра, а оно вроде так и не наступило.     
Раньше он никогда не задавал себе неконкретных вопросов. Нет, он, конечно, не был дураком и прекрасно все понимал. Даже еще в юные, послевоенные годы пустота слов в газетах и на транспарантах была для него несомненной и очевидной.
Но других слов тогда не было.
Вообще, было не до того.
Зато теперь, когда спешить стало некуда, когда казавшиеся вечными лозунги развалились, уступив место неожиданным, непривычно свободным словам и захватывающему потоку информации, обновившаяся картина мира стала все больше затуманиваться ранней усталостью-сонливостью, упавшим зрением и неожиданными, пугающими провалами памяти.
Все больше времени уходило на то, чтобы жить дальше: лекарства, врачи, анализы. Приходилось все записывать и выходить из дому соответственно посещениям туалета, приемам еды и таблеток. И нужно было помнить все лекарства, чтобы в решающий момент подсказать безразличному доктору, что увеличение дозы одного может привести к тому-то, а на другое у него аллергия, и так далее.
А тут еще и заботливая дочь стала ограничивать его, не позволяя съесть вкусного – лишнего, вредного.
Курить он бросил давно, но теперь даже рюмка вина была взята под контроль, как непозволительно рискованная.
Да, конечно, у него и почки, и давление, и сахар.
И большинство его сверстников уже "там".
И он очень старался хоть что-то сделать для дома: минимальные покупки, помыть посуду, подмести, закинуть в машину, а потом развесить белье.
Он ведь в семье был единственным бездельником.
Все больше дорогих оставшихся минут забирал сон, настигавший внезапно и незаметно, и так же бесконтрольно вдруг улетавший посреди ночи.
И совсем уже немного времени оставалось на то, чтобы открыть книгу, или посмотреть по телевизору почти живое столкновение идей, или позвонить одному из немногих еще не выживших из ума друзей. Или записать (непонятно, зачем и для кого) то, о чем думал, то, что накопилось-сложилось в голове к восьму десятку.
Он и раньше редко ходил в парк. Домино и шахматы хорошо отвлекали и разминали мозги, но после них оставалось ощущение пустоты и напрасно потраченных минут.
А тут еще – Собака.
Сказать по правде, ничем особенным Собака не отличалась. Породы она была неопределенной, то есть никакой. Различала не больше десятка слов, в то время как по учебнику, таких слов должно было быть больше пятидесяти. При этом Владя уверял, что раз Собака уже не щенок, то учить ее поздно.
К тому же оказалось, что Собака явно из робкого десятка. Конечно, она могла погнаться за кошкой или перегавкнуться с другой, такой же, ведомой хозяином. Но чаще, встречая на улице себе подобных, она лишь испуганно поджимала хвост, а то и вовсе трусливо пряталась за Дедушку. Даже бывалый уличный кот, вздыбив шерсть и задрав хвост, нередко выходил победителем из молчаливого противостояния, когда Собака, постояв какое-то время в угрожающей позе, вдруг отворачивалась и, даже ни разу не гавкнув, как ни в чем не бывало, трусила в сторону.
Собака любила укромные места – под столом или под креслом. Она была молчалива, и лишь изредка и сдержанно подавала голос – когда на пороге появлялся кто-то незнакомый, или когда шумел пролетающий над домом самолет.   
Желая погулять, она не выла и не скулила, а только топталась у двери или начинала крутиться вокруг Дедушки, то припадая на передние лапы, то становясь на задние.
Да, и вот еще что: Собака была молода.
Даже короткий собачий век оставлял ей еще лет десять. Она наверняка переживет Дедушку, все так же бездумно виляя хвостом и тыкаясь мордой в мусор. Зато она будет помнить его запах и узнавать его вещи – те, что дети не выбросят.
А пока Собака радовалась Дедушке, как, наверно, никто другой: аккуратно зажав в зубах дужку, приносила забытые возле кресла очки, смешно, по-человечьи поворачивая морду, заглядывала в глаза, терлась о брюки и норовила лизнуть руку. Вообще, в ней явно было что-то кошачье – она и ластилась и урчала, как кошка. Зато она была по-собачьи дружелюбна, издалека узнавала Дедушку и прибегала по первому его зову, хотя обычно это означало конец прогулки и пристегнутый к ошейнику поводок.
Собаке явно не хватало общения. Большую часть времени они тихо сидела в своем углу. У главного друга, Владика, была школа, уроки и другие интересы. Вот она и старалась подружиться с первым встречным, обнюхивая его и приветливо виляя хвостом. Живя сегодняшним днем, Собака, очевидно, не мучила себя ни сожалениями о совершенных ошибках, ни вопросами об устройстве (или неустройстве?) этого мира, и ни подсчетом оставшихся дней своей короткой собачьей жизни.
Может, у нее стоило поучиться?
 
 
 
2.
 
 
               Участник обороны Москвы, битвы на Курской дуге, и взятия Берлина, Герой Советского Союза, Саввелий Гостев лежал на спине, никому не отвечая и ни на что не реагируя.
– Мы тут уже третьи сутки, – устало вздохнула дочка Лиза. – Вчера еще говорил, а сегодня – молчит. Но мне кажется, он все слышит. Слышит, а молчит. Вот, характер! Дядь Яша, вы посидите с ним, хорошо? А то я тут безотлучно.
– Да, я посижу, – успел сказать Дедушка.
Лиза исчезла за дверью. Гостев захрипел и прокашлялся.
– Яшка, мы одни? А то я не вижу ни хрена.
– Одни, Савва, – громко сказал Дедушка. – Как это случилось?
– Да не ори ты! Что случилось? Восемьдесят семь случились постепенно, я сам не заметил. А удар накрыл в субботу, утром. Вроде, просыпаться я начал, и вдруг – хуяк! И – один туман, и больше ничего. А кричать не могу, ни звука. Потом  отрубился … А опомнился уже здесь, в темноте. Шевелиться не могу. Хорошо, что ты пришел. Ты и на заводе был самым исполнительным. Слушай внимательно. Я бумагу написал – как меня похоронить. У Лизки она. А ты проследишь, чтобы все было, как написано. Во-первых, никаких попов с крестами чтобы не было, это ясно? А меня самого не сжигать, а закопать в землю, в красном гробу. Потому что это будет моя последняя траншея … самая надежная. Я и ребятам из первички все это сказал, они вчера здесь были. Но Лиза все время сидела, а при ней я главного сказать не мог. Скажу сейчас тебе, тогда и подыхать можно. Молчи, не мешай! Значит, так: у меня в столе ничего нет, я еще летом …
Гостев вдруг закашлялся сухим, механическим кашлем.
– Сбегать за сестрой? – испугался Дедушка.
– Нет … сам, – прохрипел Савва.
Он и правда, скоро перестал кашлять, но дышал тяжело, уставившись невидящими глазами в потолок.
– Тебе больно? – спросил Дедушка.
– Нет. Лежать неудобно, и голова не варит ни к черту. И вдохнуть не могу, как следует. И – темнота. А так – ничего. Они в меня что-то вливают, а я, конечно, сразу ссу под себя. Все, что вливают, течет дальше, транзитом, как через трубу.
– Ничего, ты, главное, не напрягайся.