Но меня повсюду окружают недруги, за каждым моим шагом следят! – Он семенил за посланником в подобострастном полупоклоне, и слёзы отчаяния и страшной неотвратимости душили его,
- Скажи Аббасу, добрейшему, сиятельному и безмерно почитаемому мной Аббасу, что я – верный его слуга до скончания дней! - Оанэ, видя, что турок не обращает на его слова никакого внимания, не выдержав, ухватил посланника за рукав его роскошного, вышитого золотом халата,
- Слышишь ли, что я тебе говорю?! - Уже с истерикой в голосе и с последней надеждой возопил пыркэлаб,
- Это говорю с тобой я, грозный посланник молдавского короля! Как смеешь ты, плебей, поворачиваться ко мне спиной?
Турок замер на месте. В роскошных покоях пыркэлаба зависла недобрая тишина. Потом, очень медленно, словно цедя драгоценную влагу, посланник Аббаса обернулся к побледневшему, с перекошенным лицом Оанэ. Усмешка блуждала на его тонких губах:
- Как смею я? Оборачиваться спиной? К грозному любимцу молдавского короля? Я, плебей, или воин непобедимого султана? – Теперь он развернулся к Оанэ всем корпусом,
- Господин пыркэлаб! – Лёд и строгость в голосе посланника Аббаса ошеломили Оанэ,
- Мосты сожжены! – Он щёлкнул пальцами,
- И ты теперь уже больше ни какой не подданный молдавской короны. Понимаешь ли ты эту простую вещь, господин? Или ты до сих пор малодушно гнал от себя эту неприглядную, но единственно верную мысль? Что? Ты лишился дара речи? И не знаешь, что мне ответить? Тогда я подведу последнюю черту под своими рассуждениями. Ты, вельможный пыркэлаб, пока не имеешь права торжественно провозгласить себя подданным великого султана. Вот, что главное! Разве тебе это не ясно? Разве это для тебя откровение? – Бархатный и вкрадчивый голос буквально парализовывал сановитого вельможу,
- На данный момент тебе важно понять, что ты теперь – никто. Потому что ты теперь – предатель, боярин. Ты предал собственный народ! Предал! Не правда ли, пришло время назвать вещи своими именами? Увы! Ты удивлён и негодуешь? Или просто пытаешься изобразить удивление и негодование? Теперь, господин, с этой страшной печатью на твоём родовитом гербе тебе предстоит жить всю твою оставшуюся жизнь! Да, ты – предатель! И да, ты прав. К предателям всегда небезопасно оборачиваться спиной. – Он повернулся, чтобы идти дальше, но вдруг добавил:
- Впрочем, у тебя остаётся последняя и главная возможность вернуть к себе милость могущественного Аббаса. – Оанэ преданно и заискивающе смотрел на совершенно уничтожившего его ненавистного турка:
- Какая же? – Пролепетал он срывающимся голосом,
- Килийские ворота крепости, - Жёстко, почти грубо ответил посланник,
- Сигналом тебе послужит одновременный залп тысячи пушек по периметру крепости, включая корабельные залпы могущественного союзника и вассала Оттоманской Порты Менгли-Гирея. – И он решительно зашагал прочь, оставив стоять несчастного Оанэ окончательно раздавленным и уничтоженным.
Телохранитель сиятельного пыркэлаба, он же адъютант наместника молдавского короля, он же первое доверенное лицо вельможного боярина Оанэ, незадолго до описываемых событий, спешил к своему господину с тревожным известием. Только что пришло донесение со стен обороняющейся крепости. Крепостной ров, методично засыпаемый неприятелем по обе стороны подъёмного моста у главных, Килийских ворот Четатя-Альбэ, на одном участке заполнился грунтом настолько, что отдельные группы смельчаков, при помощи приставных лестниц, сумели перебраться к самим стенам крепости и швыряли теперь камни в вековую твердыню Килийских ворот. Они выкрикивали угрозы и проклятия, обращённые к теряющим хладнокровие защитникам крепости. Пороховых зарядов уже почти не оставалось, вся смола давно уже была вытоплена и опрокинута на головы осаждающих, у лучников почти закончились стрелы. Оставались камни. Их поднимали наверх и терпеливо ждали удобного и благоприятного момента, чтобы сброшенный вниз валун придавил собой сразу с десяток человек. Но это уже была агония. Потому что и камней оставалось всё меньше. Целый полк молдавских солдат был отряжен командованием на работы по выковыриванию булыжников с площади Гражданского двора. Работа эта была непростой, и удовлетворить потребности защитников всё равно оказывалась не в состоянии. Выхода не было. Вот с этим известием и торопился новый адъютант Оанэ к своему господину. Боясь потревожить его покой слишком громкими шагами, он неслышно, насколько мог, приблизился к тайным апартаментам пыркэлаба. Массивная входная дверь, к немалому удивлению адъютанта, была слегка приоткрыта. Оанэ, и адъютант прекрасно об этом знал, вообще не выносил открытых дверей, открытых форточек и незанавешенных окон, особенно, если эти двери, форточки и окна оказывались отворены и незанавешены в его собственных, со вкусом убранных покоях. Однако, размышлять над этим сейчас у адъютанта просто не было времени, и он уже взялся было за дверную ручку, чтобы войти, как вдруг совершенно отчётливо услышал голос постороннего, незнакомого ему ранее человека. Адъютант в растерянности замер перед дверьми каменным изваянием и, боясь быть застигнутым за непотребным занятием, то есть, невольным подслушиванием, остался, ни жив, ни мёртв, стоять у порога. И в итоге не пропустил почти ни единого слова из беседы могущественного боярина с турецким посланником. И чем дальше вникал адъютант в ужасающий смысл подслушанных им слов, тем страшней и тревожней становилось у него на душе. Лоб его покрылся холодной испариной, ладони стали влажны, но он, словно окаменев, оставался стоять без движений. На последней фразе удаляющегося через потайные двери посланника, адъютант осторожно развернулся на месте и, насколько мог тихо, направился в обратную сторону. Ему хватило выдержки не пуститься бегом, пока он не убедился, что теперь его уже никто не услышит, и только после этого, что было духу, он кинулся бежать. Сначала – вон из покоев, наружу, на свежий воздух, к коновязи, а там, галопом, в резиденцию коменданта Збиери, где сейчас командовал пыркэлаб Дума.
Весь небольшой отряд Германа уместился на одном челне. По-тихому, соблюдая максимальную осторожность, отчалили. По безмятежной поверхности лимана бесшумно подобрались к флагману татарского флота. Хозяева корабля, даже и не помышлявшие о самой вероятности подобной дерзновенной авантюры защитников крепости, не выставили по периметру судна никакой охраны. И это, с их стороны, оказалось опрометчивым шагом. Внутренне ликуя, с крепнущей с каждым мгновением верой в успех своего предприятия, горстка молдавских разведчиков оказалась на палубе военного фрегата. Судно даже не требовалось разворачивать для манёвра. Соседние корабли покачивались прямо по линии огня. Значит, оставалось только подобраться к корабельным орудиям и открыть огонь. На пути к трюмам пришлось вспороть несколько животов и перерезать несколько глоток. Всё пока удавалось делать бесшумно. Спящих прямо у орудий Гиреевских канониров в полном безмолвии порубали тяжёлыми мечами и теперь лихорадочно готовили орудия для стрельбы. Некоторое время спустя грянули первые залпы, и сразу два судна, по обе стороны от борта захваченного фрегата сначала окутались густым дымом, а затем занялись разгорающимся с каждой секундой пламенем. Во вражеском стане в первые минуты никто не мог сообразить, что происходит. По всему флоту Менгли-Гирея прокатилась волна панического переполоха и бестолковые и противоречивые приказы следовали один за другим. А сокрушающая пальба, тем временем, продолжалась. Мятежный корабль изрыгал смертоносный огонь, попросту расстреливая удобно располагающиеся мишени. Горело уже с десяток кораблей. Герман и его люди предусмотрительно задраили трюмы, поэтому они до некоторых пор оставались вне пределов досягаемости для пытающихся добраться до них воинов крымского хана. А те, разобравшись наконец-то в сложившейся ситуации, сейчас, под дикий рёв одноглазого Мустафы, разрушали, чем придётся, палубу собственного корабля. Сам Мустафа, вооружившись неподъёмной для прочих булавой, наносил сокрушающие удары по запертому входу в орудийное отделение корабля. Но тут страшный по своей силе ответный залп потряс захваченный фрегат. В конце концов, по нему открыли огонь свои же корабли. Герман и его люди со спокойной решимостью в глазах и на лице продолжали делать своё дело. Они уже знали, что погибнут. Знали, что спастись теперь уже не удастся никому. Но в их движениях сквозили не страх, или отчаянность, а угрюмая сосредоточенность. Им надо было максимально полно выполнить то дело, за которое они взялись. И они его выполняли.
Теперь ядра сыпались на захваченный фрегат со всех сторон. В панике с палубы корабля в воды Днестровского лимана кидались прозевавшие молдавских разведчиков члены флагманской команды. Корабль горел и постепенно кренился к воде одним бортом. Герман и его теперь уже значительно поредевший отряд задыхались от дыма начавшегося пожара и от пороховой гари. Бушующее пламя неумолимо подбиралось к арсеналу. Из-за сильного крена судна вести дальнейшую стрельбу стало невозможно. И отряд предпринял последнюю попытку. Попытку к спасению. Открыв путь на верхнюю палубу, люди Германа торопились выбраться наружу. Но и там сплошной стеной стоял дым. Те, кому всё-таки удавалось оказаться на палубе, падали замертво, в страшных муках умирая от удушья. Хриплые стоны, проклятья, грохот орудий – всё слилось в реквиеме этих страшных предрассветных часов. Внезапно резкий порыв ветра, как по волшебству, на какое-то мгновение расшвырял дымовую завесу вокруг корабля. Герман, выбиравшийся на поверхность последним, сделал несколько судорожных глотков свежего воздуха. Лицо его было залито кровью, перед глазами стоял сплошной туман, ноги подкашивались, но Герман, невероятным усилием воли, всё-таки заставил себя не упасть. Глаза его слезились, и грудь вздымалась тяжёлым и жадным дыханием. И Герман скорее почувствовал, чем увидел, как что-то большое, грозное и враждебное стало надвигаться на него. Он с трудом поднял голову в сторону приближающейся опасности, но руки его висели, как плети, и он даже не смог вытащить из ножен свою саблю. Силы покидали Германа. Ему не оставалось ничего другого, как только попытаться хотя бы рассмотреть размытые очертания той смертельной неотвратимости, которая сейчас, с каждой секундой, подбиралась к нему всё ближе. Но и зрение теперь тоже не повиновалось. И может быть, к счастью самого Германа. Потому что мгновение спустя тяжёлая булава одноглазого Мустафы со страшным треском раскроила голову храброго пыркэлаба. Герман рухнул на палубу, и почти сразу же вслед за этим тело обезумевшего от крови Мустафы разорвало в клочья попавшим в него ядром, выпущенным с одного из боевых кораблей флота Менгли-Гирея.
Потиравший руки от радости во время первых залпов удачно захваченного судна, Збиеря теперь, с полными слёз глазами, сжатыми кулаками и перекошенным в бессильной ярости лицом, наблюдал за гибелью фрегата. Он понимал, что никто из команды Германа теперь уже не вернётся назад. И Збиеря мысленно прощался с каждым
