Танец по ступеням вверх, танец по ступеням вниз

на. Я, наверное, немного растерян - я уж думал, что никогда не испытаю замешательства; казалось, мальчик вырос из коротких штанишек, но они мне, видимо, пока впору.        На дурацкий вопрос ты реагируешь загадочной улыбкой, которая окончательно настраивает меня на ностальгический, хоть и тревожный лад: я ее прекрасно помню, и уж точно не поддамся соблазну поведать, сколько раз она снилась в одинокие и не очень одинокие ночи. Все-таки ты немного ведьма, дорогая Таис. Я давно не сталкивался с ведьмами, собственно говоря, других и не знаю, так что моя растерянность все-таки обоснована и извинительна, и да утешусь я этими фактами. Давно ты меня не видела - не самый привлекательный мужчина, верно? Седина, брюшко, рыхлая кожа - таков я стал с тех пор, как выплеснул на тебя
 
             тонну разочарования и горечи: опять не то, классическое «не то», и никак не понять, где оно - то, что я не умею выразить ни словами, ни образами. Мир большой скуки. Мир упадка, мир разрухи и тлена - мир катится к чертям; и ночи я теперь провожу в компании густо пахнущих дешевым одеколоном подмышек, жирно накрашенных губ и пьяных пустых людей, никого не любящих, зато остро обиженных на все, даже на плохую водку. «Правильно говорят: все - дерьмо». Мой голос вылетает из горла придушенным хрипом, язык распух и я пугаюсь, что он сейчас выплеснется изо рта, как пробужденная утром желчь, и прихлопываю ладонью губы, на ладони ссадина - прямо вдоль линии жизни. Это я сейчас вслух сказал? Или это слова из прошедшего кошмара, из моего сна - копеечного триллера? Таис, не делай  змеиные глаза, погляди на меня по-человечески. Хотя... с чего тебе ко мне относиться по-человечески. Гляди с презрением, говори с презрением, молчи с презрением. Этого я и добиваюсь с ослиным упрямством последние несколько лет, а остальные мерзости - лишь побочные эффекты. Понимаешь, я как-то прожигал время, как дети, которые балуются с лупой, подставляя под луч лист бумаги; и меня ошпарило, словно я направил стекло на собственную кожу: вспыхнул
 
            огонь далекого города и катеров, которые плыли по фарватеру в море. В посадке ухала сова и возились огромные тени - летучие мыши, а мы, устав от разговора, сворачивали с дороги и располагались на отдых прямо в пахучей траве, от которой кружилась голова, и ты иногда клала голову мне на плечо, а я - бронзовый, сильный, рельефный - робел и боялся обнять тебя; первую неделю общение происходило невинно и целомудренно, и ты признавалась, что изрядно удивлялась такой странной нерешительности: ведь к тому времени я приобрел репутацию беспощадного покорителя сердец. Надоело ждать не тебе, устала природа. В одну особенно темную ночь я заметил, что цикады умолкли, огни далекого города замигали и растворились в дыхании огромного ничто, и звезды августа перестали падать на землю. В приморской погоде есть особенность: сильнейшие шквалы налетают в один миг, с легкостью рвут жесть с крыш, в них сидит, наверное, сам громовержец с бесчисленным запасом молний, которые мчатся по реке плотной светящейся стеной. Гром бьет непрерывно; исхлестанные резким ветром высоченные тополя сгибаются чуть ли не вдвое, и замолкает пораженная сова. Не слышно даже собственного голоса.  Жителю иных мест невозможно даже представить
 
            едкую тяжесть горечи и любви; касательно горечи - она давно исчезла. Горечь я теперь чувствую только тогда, когда шалит печень. Что до любви... Я с десяток лет прожил в твердой убежденности, что увидеть тебя после того, что я натворил, невозможно (один из тех следов, от которых дурно пахнет). Я честно старался забыть твои глаза и руки, и также честно могу сказать, что это не получилось; тогда я научился жить в соседстве с тенями прошлого так, чтобы они не мешали настоящему. Жизнь - цепочка потерь, не так ли? В этой цепи ты - важное звено, но скажи, Таис - ты ведь не против, чтобы я называл тебя нашим юношеским прозвищем? Скажи-ка, прекрасная пришелица, как ты добыла мои контакты? «Было нелегко. Ты что же, теперь совсем ни с кем не общаешься? Мне сказали, что тебя не видно и не слышно с 14 года. Странно: я читаю твои статьи, а человека вроде как и нет». «В наше время это очень удобно, Тай: статьи есть, а человека - нет. Но, видимо, нашлась какая-то щелочка в заборе?» «Мне дал мэйл твой двоюродный брат. Не ругай его: он хотел как лучше». «Ему, видно, на патриотической почве мозги отшибло», не могу сдержаться я. По возвращении домой переменю почту и даже родственникам не дам новой. Сколько времени я потратил на то, чтобы уничтожить любую связь! И на тебе, пожалуйста: штатный пропагандист самопровозглашенных республик, мелкая лощеная душонка, к несчастью, родня по крови, вытаскивает ее на 
 
             свет, но то не путеводная звезда явилась осветить мрак, а угрюмые фонари, которые рождают тьму и сами есть порождение тьмы; если что и высветилось передо мной, так это бездна. Мы все падаем в бездну, катимся в пропасть; некоторые путают это с воспарением ввысь, тоже мне - чайки. Нет, я просто перестал притворяться. Надоело носить маску, Тай, надоело кривить душой - почему я должен веселиться, когда мне плохо; отчего надо корчить радость, когда во мне горечь, зачем я должен смеяться, когда хочу плакать? Я просто хочу быть собой, и я стал собой, смыл накипь того, что вы, интеллигентные чудаки, называете цивилизацией и культурой; я стал мерзок и дик - но человек мерзок и дик с тех времен, когда он, весь в глине и крови, заносил дубинку над черепом поверженного, слабейшего противника. Ничего не изменилось. Можно сколько угодно говорить о развитии человечества и достижениях гуманизма, суть остается прежней. Животные искреннее людей - они жестоки, и не прячут свою жестокость. Человек - хищник, который прикинулся овцой, дабы в удобный момент вонзить зубы в глотку из-под ягнячьей шкуры, и свободен только в тот момент, когда рот наполняется пьянящим вкусом чужой кипящей крови...  Помнишь, мы так яростно, дурачки, спорили о свободе? Сладкое слово - свобода... Вкусное слово - как морковка перед носом осла. Чем дольше ты существуешь, чем большего достиг, тем больше уз, мощной крепчайшей паутины - ее начинают ткать с детства родители и продолжаешь плести ты сам; да - ты паук, ядовитый паук с отвратительными жвалами, занятый ловлей мух. Все ценят только
 
             силу стихии, ломающей стволы, как спички, и с легкостью поднимающей в воздух сараи и стога. Черна южная ночь, но и в нее врывается мрак, хлещущий степь острыми клинками обезумевшей воды. Я, олух, проглядел приход грозы, околдованный близостью Таис, и очухался, когда электрическая стена оказалась на расстоянии вытянутой руки; мы лишь успели нырнуть в случившуюся рядом ложбинку - ты ринулась ласточкой, словно ныряя, и я неуклюже упал следом. Над головой раскололось небо, словно надвое разрубленное резким взмахом топора, и я обнаружил твое тело под своими локтями, скулы белели прямо под моим носом, мы чуть не стукнулись лбами - ты, ты, ты  - смеялась! И еще - твои зрачки: они стали огромны; у тебя красивые глаза - обычно серые с зеленоватым отливом, стальные в ярости, а в довольстве - цвета чистой воды на мелководье у песчаного пляжа; под грозным степным небосводом они стали бездонной черной дырой, и я ухнул туда, в иное измерение, другие пространства с незнакомым рисунком созвездий. И еще - прикушенная до крови губа, с которой слетел стон, неслышимый за великим хором молний, ибо наша любовь оказалась отмечена действительно могучей грозой: старожилы говорили, что урагана такой могучей силы не случалось много лет. «Мы повенчаны громом, молнией спаяны», шептала ты. «Теперь не разбить». Когда мы явились к друзьям, мокрые насквозь, мы преобразились: уходя порознь, вернулись вместе. Таисия вышла на
 
            на всеобщее обозрение, хотя я сто раз предупреждал близких, чтобы не смели так делать. Ну хорошо, не на всеобщее обозрение, но... Я считаю: чем меньше о тебе знают, тем ты защищенней. Бури теперь разрушительны, и если хочется выжить, то следует спрятаться в укрытие и ждать хорошей погоды: любой ураган рано или поздно слабеет до невинного ласкового ветерка. Мы с тобой пережили много бурь, мы начинали с бури, но сегодня наблюдаем за порождением разума и творением рук - глупостью, спесью, агрессивностью и той уверенностью, которую принято величать ослиной; от человеческого же можно защититься. Поэтому метод мой эффективен, Таис, а вот тебя я склонен считать природным явлением -  обычные рамки Homo sapiens тебе малы. Вот теперь, Тай, я перешел на комплименты. Пока я не наговорил еще каких-нибудь банальностей, закажем по чашечке капучино; и поведай же, наконец, зачем тебе понадобился изрядно постаревший и полысевший любовник юности - я циничен и не могу допустить, что ты решила внезапно вспомнить приятное знакомство: ты не хуже меня знаешь, что прошлое не должно касаться настоящего, тем более что я в курсе двух твоих не слишком удачных замужеств. Мир тесен - я знаком с первым супругом, мы иногда выпивали вместе в те времена, когда я находил в вине удовольствие. Очень достойный выбор, не будь мужик горьким пьяницей. Он производит неплохое впечатление, до сих пор шарахается от девушек с именем Таисия, водке нынче предпочитает портвейн, считая этот напиток менее плебейским, и платонически влюбленв
 
             себя и свою добычу -  муху каждый готов оборонять до смерти; вот и вся пресловутая индивидуальность, вот и вся культура. «Я тоже паук?» - спрашивает девушка с глазами цвета морской волны. Зачем ты говоришь очевидное, Тая, не уподобляйся болванам, которые с сытой мордой и умным видом лепят километры пустых слов, мы же сами с тобой смеялись над пустотой. Все - притворщики. Истину можно найти только там, где пребываю я. Ворочаясь в дерьме, лгать не будешь - смысла нет. «Даже интересно, откуда ты набрался подобного идиотизма. Я не ожидала. Не помню, чтобы ты раньше так рассуждал». Она не понимает. Даже Таис не понимает - Таис, которая понимала меня в любой ситуации, всегда и везде - когда я вбил себе в голову, что стану писателем, и, не разгибаясь, строчил на машинке (потом на компьютере); когда нападала депрессия и я метался по комнате, сжимая кулаки и сердце, и гнал девушку с глаз долой, а она никак не уходила, никак ее не прогнать - вот и сейчас сидит, положив ногу на ногу; но нынче она ни черта не понимает. Как жаль. Даже когда речь зашла об аборте, она поняла! Да, жуткое дело получилось, но Таис не стала винить меня: я впал в панику, как щенок, которого в первый раз извлекли на пол из коробки - и несчастная крохотная псина, скуля от ужаса, тыкается трогательной мордочкой в твердый пол и не знает, куда двигаться; лишенный защиты комок трясущейся плоти, грубо оторванный от теплого соска матери и выброшенный в чужой и враждебный мир на
 
[b]             глаза публике, а публике только потехи и надо. Приятели прервали очередной спор, и веселый двоюродный брат мой Петр, воссевший во главе длинного стола под протекавшим, как сито, самодельным навесом, удивленно воскликнул: «Тайка, тебя что, молнией ударило? Ребята, гляньте - она же светится!» Про меня никто