Дети ночи (Глава 1)

рассвета. В комнате была тишина. Слишком уж тяжелая тишина.

3

Мирра ковыряла сыр в бутерброде и была явно настроена на зудение сегодня. Причем с самого утра.
- Вот скажите мне, вы все время будете потакать нашему психу?! - предупреждая рвущийся возглас матери, продолжила. – Мама! Взгляни правде в глаза – Адам тронутый! Причем он такой с рождения! А вы все никак не осознаете глубину трагедии! Мама! Он болен! Это называется пограничным состоянием! Мы изучали симптомы на лекции! Он никогда не будет нормальным, потому что не был им никогда!!
Стоящий в дверях Лешек пробурчал, что Мирра сама клинический случай патологической пустянки головного мозга. Девушка не отреагировала.
- И вообще! Сколько можно терпеть эту его собаку! Шастает по дому, где хочет, везде заглядывает, холодильник открывает, представьте себе! А вчера за-перлась ко мне в ванную!!! Я пыталась выгнать, так ее же с места не сдвинешь! Раскормленная скотина! Королевский дог!! Я не вижу Королевского дога, я вообще не вижу дога, я вижу толстого теленка, которого давно пора сдать мяснику!! Папа!! Ты слышишь меня?! Что?! Слышишь! И при этом кормишь эту псину!!! Вы сами ненормальные! Адам приволок ее, а вы придумали кормить ее за столом! Хорошо хоть при чужих людях этого не делаете! Вы кого-то ждете? За столом лишний прибор? Что? Это прибор для собаки? Простите, мы вас плохо расслышали, кого вы ждете к столу? – Мирра вошла в роль так глубоко, что смахнула с тарелки бутерброд, который тут же был подхвачен и проглочен вышеупомянутым псом. Девушка чертыхнулась, подхватила со стула сумочку и ушла, крикнув от двери, что сегодня будет позже, чем обычно.
Лех на лестнице с сожалением посмотрел на безучастно листающего газету отца. Хороший мужик пан Владислав, вот только холодно от него. И не потому, что он принадлежал к древнему роду холодных и гордых людей, которые не умели любить, так как были слишком черствыми и мудрыми для этого, и не потому, что ему уже осточертела эта жизнь, со всеми ее сюрпризами, большими и маленькими; просто за окном на балконе стояла тень, с тенью взведенного арбалета в тенях рук. Вот только стрела на тени арбалета была самой настоящей, серебряной. Пан Владислав не видел тени – он был всего лишь человек.
Лех пристально смотрел за окно пронзительными желтыми глазами. Он видел тень, и тень видела его. Опустила арбалет. Ушла. Она вернется. Скоро вернется. Неизбежно, как неизбежна смерть. Наверное, тень была смертью. Правильного ответа Лех не знал – он никогда не видел смерти, видел только плоды ее нескончаемого труда.
Лех шел по темному коридору этого старинного дома, в котором родилось и умерло не одно поколение холодных и гордых людей, не умеющих любить, не знающих, для чего нужно человеку сердце. Со стен мрачно и уперто смотрели суровые лица предков, а в самом углу темнел герб. Проклятый герб с архангелом. Лех помнил времена, когда этот герб восхваляли, когда несли его на стягах, и вывешивали над стенами крепостей. Это было давно. Очень давно. Много всего произошло с тех пор, как забыли этот герб, как прокляли его, как потомки начали бояться его только за то, что он – их герб.            

4

«…Я вновь приветствую вас… Я до сих пор не получила никакого ответа. Я не знаю, что служит причиной вашему молчанию. Я все могу понять. Каждый день я прохожу мимо почтового ящика с одной единственной надеждой: ваше письмо, ваш ответ, ваши слова… Это, наверное, глупо, да… Вы, наверное, вдоволь посмеялись над прошлым моим письмом. Я ведь пишу такие глупости…»
Адам удивленно рассматривал крупным полудетским почерком исписанные листы и не мог понять, что он сделал не так, если он все сделал правильно. Лех в странном положении располагался в кресле: закинув ноги на высокую спинку и свесив голову с сиденья. Слушал что-то, громыхающее из наушников, аккомпани-ровал, изображая игру на гитаре. Адам не обращал на него внимания. Адам был далеко, за много километров к северу, в маленьком городке за полярным кругом, где в мае еще снег, а в июле уже снег. Где вечер в пятнах желтых окон на сизых сугробах, где полгода длится ночь, а еще есть Северное сияние. Где, среди белого снега, умеют ценить цвет, где по-настоящему любят весну, как никто больше любить не может.
Адам поднял голову, смотря за окно в синевеющую даль апрельского неба. …Весна. Сметающая снежные заносы. Согревающая сердца. Дающая надежду… Ты говоришь, что зима растаяла вместе с последними грязными комками снега вдоль заборов, ушла в прошлое вместе с просохшими дорожками, впиталась в густую черную землю вместе со слезами умирающих сосулек под гробницами крыш. Весна, ты пришла, такая юная в своей неизбывной агрессивности, в своем будоражащем многоцветии, в неуловимой хрупкости распускающихся сережек и набухающих почек. В пьянящем неистовстве жизни ты пришла и заявила о своих правах. Ты ворвалась светом и звоном капели в застоявшийся сумрак дней и душ. Ты стучала в каждое окно лучами обезумевшего солнца, ветвями еще голых, но полных жизни деревьев, пеньем птиц и падающими сосульками с оттаявших крыш.
Весна. Ты говоришь людям, что они не правы. Права только ты в своем неистовом порыве жить. И люди идут на твой зов, за песней твоей капели по твоим просохшим дорожкам. Идут, чтоб слышать щебет ликующих птиц, чтоб скользить по воде Одры за лучами шалящего солнца, чтоб видеть в голых рощах набухающие почки и чувствовать тонкий аромат хрупкости распускающихся листочков. Весна. Ты приносишь ощущение обновления, желание обновления, желание жить. Неистовое желание жить. Но жизнь хрупка. Жизнь беспомощна на заре своей. Твоя жизнь, весна, хрупка, как те тонкие клейкие листочки. Хрупка и, вместе с тем, невероятно сильна, как та маленькая травинка, пробивающаяся сквозь тесные плиты тротуаров к солнцу, к жизни, на твой могучий зов, весна…
Диск в центре дошел до своего логического конца, и Лех отбросил воображаемую гитару, сорвал наушники, кувыркнулся с кресла. Адам сидел в углу, спрятав лицо в коленях, на столе лежали исписанные крупным полудетским почерком белые листы, а на оконном стекле черным маркером были небрежно набросаны слова. Много бессвязных слов.
…Время исцеляет… Время исцеляет даже самые глубокие раны. Но шрамы остаются. Даже самые искусные врачи не в силах исцелить шрамы твоего сердца и твой души. Они всегда остаются с тобой как непрощенная вина… Наверное лучше будет вырвать сердце из груди, чтоб оно не болело, чтобы незаживающие шрамы не мешали дышать. Наверное, лучше всю жизнь провести в стенах комнаты. В этих стенах оставить свою боль и свои мечты, и тени, преследующие день за днем. Наверное, лучше просто закрыть глаза и упасть вниз хотя бы с верхушки дерева… Пусть это будет последнее ощущение, но это будет ощущение полета.
Тени по стенам… На стенах моей комнаты тени пляшут и чертят знаки. Символы, похожие на древние письмена. Они что-то значат. Ангелы с каменными лицами и слепыми глазами. Они были сброшены с небес и потерялись между двумя мирами. Я тоже потерян между двумя мирами. Я вижу какой-то мир, непохожий на этот, но я не знаю, что это за мир… Может, я уже был здесь в другой жизни. Может, я уже видел когда-то это место, этот неприветливый мир…  
Лех присел на корточки перед Адамом и тронул его за плечо, тот поднял голову.
- Почему каждый год приходит весна?
- Это древний закон жизни: обновление. – Лех вглядывался в расширенные и такие темные зрачки Адама, понимая, что его друг если сейчас и видит что-то, то явно не его. – Все циклично. Заканчивается один период, начинается новый. Уходят одни, их место занимают другие. Жизнь – это змея, которая глотает собст-венный хвост. Все повторяется, и мы повторяемся в бесконечной цепи перевоплощений, в бесконечном круге жизни…
- Зачем тогда жизнь?
- Потому что без жизни и смерти нет. Понимаешь. Смерть – это жизнь. Они как день и ночь, как мы и наша тень. Если не будет жизни, не будет и смерти. Они вместе есть существование нас. Так и весна. Ты любишь осень. Но ее не будет, если не будет весны. Если ничто не будет расцветать, нечему станет увядать. По-нимаешь. Весна нужна хотя бы для того, чтоб была осень. Каждый год. Это неизменно. Это порядок, установленный древними, даже не нами.
- Почему это так угнетает? Какие-то странные тени. Силуэты выходят из углов и растворяются, едва дойдя до середины комнаты. Наверное, лучше было бы на середине, но я не люблю, когда на меня смотрят, когда у меня открыта спина. Может, сейчас за моей спиной возникнет силуэт и задушит меня. Это такое удиви-тельное ощущение: ожидание внезапной смерти. Я чувствую, холодок ползет по моему позвоночнику, а мои пальцы совсем ледяные. Это смерть, да?
- Это всего лишь безумие… - Лех прижал к себе Адама. – Пока я с тобой, ни одна тень не коснется тебя. Пусть себе ходят…
- Багровый закат. В том углу багровое небо. Его не может там быть, но я его вижу. Почему. Мой мозг осознает, что это невозможно, что нет никаких теней, что в том углу нет никакого неба. Но мои глаза это видят. Я вижу, как мимо меня бродят тени, я вижу багровое небо в углу моей собственной комнаты, и в небе парит коршун, пропадая в сизых облаках дыма. Правильно. Закат не может быть таким багровым, но он багровый, потому что там где-то пожар. Горит, наверное, небо, а, может, земля. И коршун летает в облаках из черного дыма. Какая-то боль. Давит. Дышать трудно, тяжело думать, невозможно открыть глаза. Она везде – эта боль. Обволакивает, как тяжелое одеяло. Хочется сбросить его, но сил нет. Тело не слушается. Оно такое слабое…
Пронзительно-желтыми глазами Лех смотрел за окно, где в темных облаках багрового зарева из последних сил со смертью боролся коршун. На мгновение небо пронзила тонкая серебристая молния и вонзилась в птицу. Коршун все еще кувыркался в облаках. Лех насупился, желтые глаза дико горели из-под темных бровей. Он уже насчитал три стрелы, как в птицу вонзилась четвертая, а за ней и пятая. Коршун камнем рухнул с неба, прорывая сизо-дымные облака.
Адам что-то шептал бессвязное. Лех невольно прислушался к его бреду.
- Первая смерть придет за тобой, когда ты спишь. Вторая смерть на рассвете украдет твое дыхание. Третья смерть иссушит тебя в полдень. Четвертая смерть тяжко упадет на вечерней заре… Даже если ты не будешь спать, ты все равно умрешь… Есть пятая смерть… Она всегда!.. Она для всех…
Нескончаемый бред рождал тревогу. Четыре смерти – четыре стрелы. Пятая смерть, единая для всех – пятая стрела, добившая коршуна.
На соседней крыше стояла тень, опустив арбалет, держа в другой руке не нашедшую применения серебряную стрелу. Тень внимательно следила за угловой комнатой на втором этаже родового дома. Комнатой, чье окно выходило в глухой кривой закоулок, а второе, с балконом – в сад. Лех видел замершую в нерешительности тень, тень видела Леха, и им обоим казалось, что они понимали сакральное значение гибели коршуна и символичность пяти стрел.
Адам внезапно поднял голову с груди Леха, смотря в его глаза.
- У тебя никогда не возникает ощущения, что в твоей коже живет кто-то другой? Что ты на самом деле не ты? Что другие видят твое лицо, которое на самом деле не твое? Нет, это даже не маска. Маска – это то, что мы надеваем и снимаем, когда нам того хочется. А это… Это