слезы, всамделишные, в три ручья - но все эти бури и волнения, как правило, длились недолго, наутро горизонт расчищался от туч, и мы снова при встрече обменивались понимающими взглядами, а после работы, словно невзначай, встречались в нашем условленном месте, возле газетного киоска у проходной, и потом дворами, стараясь поменьше попадаться на глаза общим знакомым, шли к ее дому, строя по дороге грандиозные планы, а именно - где и когда мы еще встретимся. И хотя наши смелые прожекты зачастую оставались только прожектами, так как были связаны с вполне определенными трудностями (она жила с мужем и дочкой, я - с матерью-пенсионеркой), нас тогда это мало смущало. Скажу больше: невозможность видеться каждый день еще сильнее разжигала наш пыл и подстегивала фантазию, толкая на все новые и новые подвиги - что ни говори, а запретный плод всегда сладок.
Однако, повторяю, продолжалось это недолго. Как-то она ни с того ни с сего заявила, что на днях уходит в отпуск - срочно нужно съездить в деревню к родителям, у которых она уже сто лет не показывалась, и вообще за последнее время накопилось слишком много дел, требующих ее немедленного вмешательства.
Помнится, я стоически воспринял это известие, посчитав, что месяц вынужденной разлуки только пойдет нам на пользу, еще больше подогреет наши чувства. Тогда я даже не думал о том, что все может сложиться совсем по-иному.
Накануне ее отъезда мы виделись мало - вечно она куда-то спешила, вечно была на взводе, да и само расставание получилось какое-то «скомканное»: мы даже поговорить толком не успели.
В конце рабочего дня, когда в отделе уже никого не было, она вдруг подскочила ко мне, обвила руками шею:
- Дай я хоть поцелую тебя на прощанье, - быстро, словно кусая, обхватила губами мои губы и тут же отстранилась, как бы устыдившись своего порыва. Я взял ее за плечи, снова притянул к себе:
- Так значит уже завтра?
- Да, завтра, - я не услышал в ее голосе сожаления, и это меня неприятно задело.
- Ты хоть представляешь себе - на целый месяц расстаемся!
- Ну, это не так уж много.
- Может, и не много…
- Да ладно тебе! Брось кукситься! Все не так страшно, - она быстро высвободилась из моих объятий, пошла было к дверям, но вдруг остановилась и, повернув ко мне бледное от волнения лицо, заговорила совершенно другим тоном. - Слушай, Леш, а может, не стоит вот так…
Я ведь, если честно признаться, не подарок. Сам знаешь. Ты подумай, может… для тебя же будет лучше… меня оставить?
- Ты это серьезно? - я старался говорить мягко, хотя в груди у меня что-то неприятно кольнуло. - Мне кажется, Галя, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать.
- Да? - она задержала на мне испытующий взгляд, словно проверяла, можно ли доверять моим словам, затем усмехнулась, как мне показалось, саркастически и махнула рукой. - Ладно, я пошла. Пока!
Тогда я не придал всему этому значения, думал: она просто хотела меня проверить. Теперь я понимаю, что решение было принято ею еще до отъезда.
Но я пока ничего не знал об этом. Регулярно к восьми часам являлся на службу, корпел над чертежами, ссорился с начальством, перебрасывался незначительными фразами с коллегами, а дома выслушивал каждодневные материны нотации о том, что мне давно пора обзавестись собственной семьей, что она так до самой смерти и не дождется, когда я, наконец, образумлюсь и порадую ее внуками и т.д. и т.п. В общем, все шло своим чередом, без особых тревог и волнений, как до моей встречи с Галиной.
Однако все чаще и чаще я стал ловить себя на мысли, что испытываю какой-то внутренний дискомфорт, что, за какое бы дело я ни брался, чем бы ни старался отвлечься, мысли мои с упорством компасной стрелки неизменно обращались к одному и тому же: ее здесь нет. Как много, оказывается, значило для меня одно только ее присутствие в отделе, одно только сознание, что она тут, рядом, всего в нескольких шагах.
Таким образом, месяц, который, казалось бы, должен был промелькнуть незаметно, с каждым прожитым днем, вопреки законам природы, все более и более разрастался во времени, изнуряя пустотой и ожиданием. Да, именно в этот месяц я понял окончательно, что без этой женщины жизнь моя как будто утратила смысл, превратилась просто в существование, что я очень привязался к ней, говоря ее же собственными словами, «прикипел душой», да так, что и не отдерешь, разве только с кровью…
Можно ли было назвать это любовью? Пожалуй… Хотя я всегда относился к этому слову с недоверием, как к не слишком удачной попытке обозначить одним наименованием целую гамму чувств - таких разнообразных, непохожих друг на друга, зачастую даже противоречивых. Но, как бы там ни было, все эти дни я страшно скучал и с огромным нетерпением ждал ее возвращения из отпуска.
И вот, наконец, этот день настал. Галина снова появилась в отделе, такая же строгая, подтянутая, в меру улыбчивая и общительная, однако что-то изменилось. В первую же минуту я почувствовал неладное, когда
в ответ на мое радостное приветствие она ответила сухим кивком и сразу прошла к своему кульману, не удостоив меня даже взгляда. Дальше - больше. К условленному месту возле киоска она не явилась. Прождав напрасно целых полчаса, я отправился домой один, расстроенный и озадаченный.
На следующий день мы все-таки встретились. Я шутливо, но с затаенной обидой попенял на ее забывчивость, она объяснила это какими-то неотложными делами, и мы оба сделали вид, что ничего особенного не произошло. Потом был совершенно пустой разговор - разговор в сущности ни о чем. Я спросил, как она провела время в отпуске, как здоровье родителей. На мои дежурные вопросы Галина отвечала как-то уж очень подробно, словно боялась, что я спрошу ее о чем-нибудь более важном. Но я так и не спросил, и она, по-моему, испытала от этого облегчение.
Я терялся в догадках, однако решил пока не придавать этому значения, посчитав, что ее холодность и отчужденность вызваны разлукой, что пройдет немного времени - и все образуется. Несколько дней я нарочно не искал с нею встречи, все ждал, что она сама подойдет к моему столу, подойдет под каким-нибудь ничтожным предлогом, чтобы шепнуть, как бывало: «Милый, сегодня появилась возможность встретиться».
Но время шло, и все оставалось без изменений. Я ходил как в воду опущенный, стал плохо спать по ночам, являясь на работу с покрасневшими глазами и тяжелой, как после сильной попойки, головой.
Один раз я даже сочинил для нее стих (чего раньше со мной никогда не случалось), где, помнится, почему-то сравнивал ее с царицей Нефертити, но, по счастью, так и не отдал.
Она, конечно, ничего этого не знала (или делала вид, что не знает), полностью, казалось, уйдя в работу и в какие-то свои семейные проблемы. Меня по-прежнему словно не замечала.
Наконец, я не выдержал. Выбрав удобный момент, сам подошел к ней, буркнул, не поднимая глаз, что нам надо немедленно поговорить.
- Что, прямо сейчас? - в ее взгляде, обращенном на меня, было столько холодного удивления, что я почувствовал себя оплеванным с головы до ног.
- Да, прямо сейчас.
- Но у меня срочная работа!
- К черту работу! Я буду ждать тебя в курилке.
Я доканчивал вторую сигарету, когда Галина, наконец, соизволила спуститься ко мне. На лице у нее застыла гримаска легкого раздражения, и это меня окончательно доконало. Я сразу решил взять быка за рога:
- Что случилось, Галина?
- А что случилось?
- Не прикидывайся, будто ничего не понимаешь! Ты что, решила порвать со мной?
- Алексей, давай не будем об этом.
- Это еще почему?
- Без «почему». Просто не будем и все.
- Такой ответ меня не устраивает.
- Ну что ты хочешь от меня услышать?
- Скажи мне прямо… неужели между нами… все?
- А разве ты еще не понял этого?
Что-то противное, шершавое, подступив к самому горлу, больно стиснуло грудь. Но я все-таки нашел в себе силы, чтобы выдавить последнее, ироничное:
- Вот, значит, как… И тебе больше нечего мне сказать?
В ответ она лишь пожала плечами.
Я плохо помню, что я потом делал, что говорил. Помню только, как она ушла, дробно стуча каблуками, а я остался стоять. Я еще долго стоял там, ошарашенный, подавленный, чувствуя, что в глазах у меня все расплывается, двоится, словно я гляжу на окружающее через окошко плохо сфокусированной камеры. Мысли мои разбегались в разные стороны, но мне усилием воли все же удалось собрать их воедино, чтобы подвести к простому, убийственному в своей безысходности выводу: я отвергнут, отвергнут окончательно и бесповоротно.
Нельзя сказать, что это открытие явилось для меня тогда полнейшей неожиданностью - что-то подобное я и предвидел, когда шел на этот разговор, но, тем не менее, оказался к нему совершенно неподготовленным, так как по-прежнему надеялся в душе, что все еще можно исправить, что со временем все образуется.
Не стану скрывать, я продолжал на это надеяться и после того, когда уже окончательно стало ясно, что надеяться больше не на что. Но я ждал, терпеливо ждал, что она все-таки одумается, вернется ко мне, извинится за резкие слова или, по крайней мере, попытается объяснить причину своего внезапного охлаждения, и тогда мы, может быть, вместе подумаем над тем, как исправить создавшееся положение…
Ничего подобного, конечно, не произошло. Ни на следующий, ни в другие дни. Жизнь моя вступила в новую изнуряющую стадию ожидания и надежд - ожидания неизвестно чего и надежд неизвестно на что. Я все еще вынашивал мысль, что мне нужно серьезно поговорить с Галиной, неоднократно проигрывал в уме весь этот разговор, но, всякий раз встречаясь с ней в коридоре или на лестнице, откладывал его до лучших времен, поскольку с каким-то маниакальным упорством
искал в выражении ее лица тайных знаков былого расположения - чуть заметной улыбки, легкого подрагивания ресниц, - искал и не находил: взгляд ее неизменно оставался сухим и холодным и голос, когда она иногда обращалась ко мне по работе, звучал так подчеркнуто вежливо и бесстрастно, что у меня тут же пропадало всякое желание изливать перед ней душу.
И все-таки разговор между нами состоялся. А случилось это после какого-то очередного праздника, который мы снова отмечали всем отделом - кажется, накануне 8 марта - и куда я пришел исключительно из-за нее, надеясь, что в
Спасибо.
С уважением Татьяна