насекомого, и в уши мне ударил надрывный рев тормозов.
Дальше все развивалось как в замедленной киносъемке. Получив мощный толчок в бедро, я с удивлением увидел, как мои ноги, оторвавшись от земли, описывают в воздухе какую-то немыслимую дугу. Затем я почувствовал, что лечу, а вернее, проваливаюсь куда-то, успев сообразить, что полет этот будет совсем недолгим - считанные секунды, и за ним неминуемо последуют удар и страшная боль во всем теле…
И тогда, чтобы избежать этой боли, я мысленно напрягся, сжавшись в комок, и ВЫПРЫГНУЛ - да, именно выпрыгнул - из несчастной своей оболочки, тянущей меня вниз, во мрак, в смерть, и в тот момент, когда тело мое с нелепо выставленными, словно отталкивающими что-то руками и вобранной в плечи головой с глухим, каким-то утробным стуком приземлилось в нескольких метрах от сбившей меня машины, я беспрепятственно продолжил свой полет (о, какое это было необычное, совершенно новое для меня ощущение!), все выше и выше, над толпой, в немом изумлении застывшей на краю тротуара, над деревьями, над крышами домов…
Все это произошло настолько быстро, что я даже не успел удивиться, сначала приписав это действию водочных паров. Но спустя некоторое время я понял, что весь хмель выветрился из меня несколько секунд назад, то есть в самый момент столкновения. Тогда, по-прежнему плохо соображая, что происходит, я резко изменил траекторию и спланировал чуть пониже, прямо к тому месту, где сейчас находились (мне все еще трудно было в это поверить) мои бренные останки.
Скоро я действительно увидел то, что хотел. Я увидел свое тело (теперь оно, собственно, уже не было моим), с неестественно подогнутыми руками и ногами, в луже крови посреди дороги, машину «Жигули», стоящую как-то боком, с бледным как полотно водителем за рулем, еще две какие-то легковушки, притормозившие поодаль, бегущих к месту происшествия людей. Полный лысый мужчина в кожаной коричневой куртке, склонившись надо мной - а вернее, над тем, что было когда-то мной, - в раздумье покачивал головой. У него за спиной причитало несколько женщин. Одна из них, высокая, видная, в светлом широком плаще - скорей всего, жена - шепнула ему с брезгливостью на лице:
- Смотри, не притрагивайся к нему.
Ее неожиданно поддержал стоявший тут же болезненного вида старик в строгом костюме и шляпе:
- Да-да, не нужно трогать. Вы можете ему повредить. А вдруг он еще живой.
- Что вы такое говорите! - как-то невесело усмехнулся мужчина в куртке. - Будто сами не видите!
- Ох-хо-хо, такой молодой! - заохала тетка с кошелкой. - И как же его угораздило!
- Пьяный, наверно, был, - предположила жена полного мужчины.
- Знамо дело, пьяный! Я ему еще кричала, куды прешь, так он даже не обвернулси!
Это произнесла женщина в красном демисезонном пальто и с таким же красным одутловатым лицом. На нее посмотрели с уважением.
- Врача-то хоть вызвали? - спросил кто-то из задних рядов.
- Да побежали только что, - ответило сразу несколько голосов. - Хотя все равно уже поздно…
Мне тогда в высшей степени странно было видеть и слышать все это. В тот момент я еще не понимал, что со мной произошло. Правда, кой-какие смутные догадки уже стали потихоньку зарождаться в моем сознании, но я упорно гнал их от себя, считая слишком неправдоподобными. Я был уверен, что все эти люди, конечно же, ошибаются, предполагая самое худшее, что пройдет немного времени - и их ошибка раскроется…
«Скорая» приехала на удивление быстро. Возле места катастрофы к этому моменту уже собралась изрядная толпа. Хлопнула дверь машины, и сухопарый пожилой врач в распахнутом халате подбежал по моментально образовавшемуся живому коридору к распростертому на дороге телу, склонился над ним, внимательно вглядываясь в лицо, потрогал пульс на руке и тут же отошел, досадливо морщась.
- Ну, что? - обратился к нему выскочивший следом молодой санитар, в то время как его напарник с багровой от натуги физиономией, тяжело отдуваясь, вытаскивал из машины носилки.
- Можете не торопиться, - устало бросил им врач и нарочито неспешным шагом направился к кабине водителя, всем своим видом показывая, что торопиться действительно больше незачем.
- Умер, - с каким-то даже облегчением прокатилось по толпе.
Я не верил собственным ушам. «Да как же так! - хотелось мне крикнуть им всем. - Ведь этого просто не может быть! Я здесь! Я живой! Посмотрите на меня! Услышьте меня!» Но ничего этого я, конечно, не крикнул. Страшная догадка стала, наконец, сменяться убежденностью в том, что, как ни печально, но все это правда.
Потрясенный, растерянный, я, не отрываясь, смотрел на то, как санитары небрежно укладывали мое тело на носилки, о чем-то переговариваясь вполголоса. Тут же рядом невесть откуда взявшийся милиционер - совсем еще мальчишка - с озабоченным видом пытался выяснить у людей подробности происшествия, но на все его вопросы они отвечали как-то вяло и односложно. Другой, постарше, в это время что-то быстро строчил в блокноте, стоя перед водителем сбивших меня «Жигулей», средних лет приземистым мужиком с бегающими, испуганными глазами, чувствующим себя явно не в своей тарелке из-за устремленных на него осуждающих взглядов толпы, которая, удовлетворив первое любопытство, все свое внимание переключило теперь на него.
- Что ж ты, паразит, людей давишь! - слышалось вокруг. - Уж и пройти по улице спокойно нельзя!.. Совсем озверели, черти!.. Вы его, товарищ милиционер, на алкоголь проверьте!.. Ох, суда на них нет!..
- Да не виноват я! - пробовал оправдаться вконец растерявшийся водитель. - Он мне сам под колеса бросился… И откуда только взялся! Я и не заметил даже.
- Ладно-ладно, разберемся, - бубнил себе под нос милиционер, не поднимая глаза от блокнота.
Все это я видел как бы угловым зрением, так как мое внимание в эту минуту было приковано к носилкам, вернее, к человеку, который сейчас лежал на них, глядя прямо перед собой остекленевшими, безжизненными глазами, и эти глаза говорили мне теперь гораздо больше, чем произнесенные до этого слова. Да, в эту минуту я, наконец, понял, что человек на носилках действительно мертв, но понял я и другое: тот, кого увезут сейчас на машине «Скорой помощи», вовсе не я, это лишь кукла, муляж, а настоящий я - здесь, живой и невредимый, только живу я отныне какой-то другой, странной и непонятной жизнью, так не похожей на жизнь обычных людей.
Но кто же я есть? Дух? Призрак? Какая-то мыслящая субстанция?..
Даже теперь, спустя время, мне трудно ответить на этот вопрос. На первый взгляд, я такой же, как был, с теми же мыслями, чувствами, привычками и даже недостатками - просто я невидим и неслышим для окружающих, их мир больше не является для меня материальным, или, если быть точнее, в настоящий момент я сам утратил эту самую материальность. При желании я легко могу проникать сквозь любые, пусть и очень прочные стены, могу летать со скоростью реактивного самолета, могу читать чужие мысли - да много чего я могу. Кроме того, я совершенно не нуждаюсь в пище и питье, не страдаю от перепада температуры, не чувствую физической боли. Правда, теперь я лишен некоторых земных радостей, но, честно говоря, больших неудобств от этого не испытываю - тут на все волей-неволей начинаешь постепенно смотреть совсем другими глазами.
Впрочем, мои мысли сейчас занимает не столько мое нынешнее состояние (в конце концов, ко всему можно привыкнуть), сколько то, что еще как-то связывает меня с моей прежней жизнью. В первую очередь я, понятное дело, имею в виду свое отношение к Галине.
Наша следующая встреча - если это, конечно, можно было назвать встречей - произошла на кладбище во время моих же собственных похорон (согласен, звучит по-идиотски, но против фактов, как говорится, не попрешь). Сразу скажу, что наблюдать за всем этим со стороны было для меня сущим мучением. Все в этот день действовало мне на нервы: заунывные звуки оркестра, постные лица зевак, не слишком умело изображающие скорбь, деловитая сноровистость могильщиков. Я уже не говорю о самой церемонии, показавшейся мне на редкость глупой и неуместной во всей своей показной напыщенности.
Особо тяжкое впечатление, конечно, оставила по себе мать (после того, как моя личность была установлена, ее вызвали телеграммой из Пятигорска, где она, ни о чем не подозревая, отдыхала все последние дни). Я смотрел на нее, такую жалкую, потерянную, вдруг как-то сразу постаревшую, и чувствовал себя страшно виноватым перед этой тихой, маленькой женщиной - за то, что она теперь совсем одна (отец ушел от нас, когда я был еще малышом, и с тех пор ни разу не давал о себе знать), за то, что так и не порадовал ее внуками, за то, наконец, что неожиданно оставил этот свет, бросив, что называется, на произвол судьбы. Эти мои мысли и особенно ее вид - за все время похорон мать не проронила ни одной слезинки и все делала как-то механически, глядя прямо перед собой странно-остановившимся взглядом, словно не до конца понимала, что здесь происходит - действовали на меня крайне угнетающе, поэтому я старался поменьше смотреть в ее сторону.
Зато я постоянно отыскивал глазами Галину - ту, кого считал главной виновницей сегодняшнего скорбного торжества. Она скромно стояла в задних рядах пришедших проводить меня в последний путь, в группе сотрудников нашего отдела, как я успел заметить, почти сплошь членов профкома. Помню, меня тогда поразило выражение ее лица, какое-то не в меру удивленное, как будто она до сих пор не в силах была поверить в происходящее. Ее волнение выдавали лишь необычайная бледность да чуть заметные подрагивания губ - но в целом она довольно неплохо владела собой, храня на лице приличествующую моменту торжественность.
Только придя домой - муж, по счастью, еще не вернулся, а дочка была в садике, - дала она волю слезам. Плакала долго, беззвучно, стоя у окна и крепко обхватив руками плечи.
Вот тогда-то, глядя на нее, я и понял, что она, оказывается, все еще любит меня, или, вернее, полюбила снова - после того, как узнала о моей нелепой гибели. Но самым неприятным для меня оказалось то, что моя бывшая подруга, как выяснилось, вовсе не считает мою гибель нелепой, а, напротив, склонна усматривать в этом тщательно взвешенный и продуманный шаг - другими словами, твердо уверена, что под колеса машины я бросился нарочно, чтоб
Спасибо.
С уважением Татьяна