Мы заранее договорились: по бутылке на морду лица, и не больше. Это чтобы не окосеть.
После такой работы по бутылке на брата, всё равно, что пара стаканов чая. Водка почти безвкусная. Правда, бифштексы неплохие, и всё остальное тоже.
Очевидно, водка всё-таки имела градусы, потому что мы понемногу разговорились, в пол-голоса, и фонари стали красивее, на эстраде. Музыканты нарисовались, побренькали немного, настраиваясь, и заиграли что-то ритмичное.
Мы кейфовали.
Тот, что на бас-гитаре играл, подошёл к микрофону и даже спел о бригантине, которая поднимает паруса. Официантки, все как на подбор - красавицы. А всего полчаса назад - не очень.
И наши мужики были удивительные: все какие-то опрятные, культурные, улыбчивые. Совсем не такие, как на корабле или на барже. В метре от меня Фёдор, оперевшись локтём о стол, держал в руке вилку на отлёте с какой-то килькой, в другой руке рюмку водки, и важно кивал головой Виктору, который тихо, но азартно о чём-то трепался.
Они сидели напротив друг друга.
Рядом с Виктором Анвар. Приуныл совсем. Опустил свою лохматую огромную голову, и ни кого в упор не видит.
А музыканты выдали какай-то блюз, потом что-то протяжное. Контрабас басил, гитары звенели, рояль тренькал, ударник молотил по барабанам, и никто не выходил танцевать. Натанцевались уже, на палубах. В полутёмном зале дым от каждого стола, а под потолком целое облако - все курят, не исключая дам.
За другими столами дамы были, а за нашим нет. Им бы места не хватило. Только если на коленях. Но это приличное заведение, а не притон какой. Да и советские времена на дворе, с казарменным, рабоче-крестьянским воспитанием.
Бутылки практически опустели: не долго дрыгались старушки в солдатских опытных руках...
И тут Анвар поднялся. Мы все сразу на него посмотрели. Нет. Ничего. Не пьяный. В туалет, наверное.
Но он пошёл не в туалет, а вспрыгнул, как на пакет, на невысокую эстраду. Подошёл к пианисту и молча мотнул головой, в смысле: убирайся! Все в зале, и мы в том числе, притихли. Готовы были ко всему. Но пока что Анвар не хамил.
Пианист суетливо поднялся с круглого стула и отошёл от своего инструмента на шаг. И было из-за чего. Кроме громадной гривы, Анвар носил сугубо татарское лицо, с блестящими, чёрными глазами. Но выражение лица... В общем, его пугались. Убийца. Так можно сказать. Хотя я ни разу не слышал от Анвара грубого слова, и он не был замечен в драках. В общем - хороший парень. Добрый, к тому же. Это мы все знали. Поэтому и не беспокоились.
Анвар стал усаживаться на стул, за рояль и автоматически мотнул руками назад на уровне бёдер. Я сначала не понял, для чего. Но потом до меня дошло, когда вспоминал про этот жест - фалды фрака. Он механически отбросил фалды фрака, которого на нём не было. В пиджаке он был.
В зале повисла тишина. Пианист стоял в метре от Анвара, сзади, сердито поджав губы. Остальные музыканты удивлённо переглядывались, и недоумённо пожимали плечами, но не вмешивались. А из кухни, откуда таскали явства, высунулось несколько женских и мужских голов, удивляясь: почему вдруг стало тихо?
Анвар потрогал клавиши пальцем. Нажал одну, она запела, прислушался. Нажал другую, третью... Несколько раз нажимал одним пальцем разные клавиши. Что-то слушал. Вздохнул, и неожиданно взял аккорд, всеми десятью.
Странный аккорд: мощный, глубокий, звонкий и чистый. Чтобы это сделать, нужно нажать все клавиши одновременно. Если поторопится или опоздает хоть один палец, на малейшую долю секунды, то наш слух сразу это отличит, как некоторое дребезжание.
Пианист, стоящий позади, свернул губы в трубочку, сделал удивлённые глаза и замер, как гончая. У него, оказывается, был неплохой музыкальный слух, и он понял, что выдал этот дико заросший азиат.
Анвар взял другой аккорд, такой же пронзительный и потрясающе протяжный. Потом ещё, ещё и ещё... И все они были разные, и не составляли мелодию, они сами были мелодией. Из кухни вылезли все, даже повара.
И тут Анвар начал играть в две руки. Одной рукой он вёл аккордами мелодию, а другой, создавал какой-то необычный, витиеватый фон. Он импровизировал «Вечерний звон», его любимую мелодию, которую всё время насвистывал.
Звуки катились, переливались, бурлили, и не спеша плыли удивительно сплетаясь в какое-то чудо, которого я никогда раньше не слышал. У меня челюсть на коленки упала. Да и у других тоже...
Я слышал, как играют музыканты. Хорошие музыканты. Но это играл мастер.
Странно, он играл на рояле: а в мелодии слышались голоса, человеческие голоса. Казалось, что где-то за окоёмом, далеко-далеко, пел большой хор мужчин и женщин. Издали доносился малиновый звон колоколов, были слышны какие-то вздохи, или порывы ветерка... Творилось что-то непонятное со слухом. Настоящие глюки.
И, когда, казалось бы, река музыки достигла какого-то высшего предела, такого, что должно было что-то лопнуть и разлететься вдребезги, Анвар отнял руки от клавиш, и волшебство исчезло. Он посидел за роялем секунд десять, встряхнул своими патлами, медленно поднялся и, скривив лицо в жалкую улыбку, пошёл к нам.
В зале никто не пикнул. Никто не хлопнул. Все чувствовали, что любое восхваление за эту красоту было бы кощунством. В абсолютной тишине слышны были лишь его шаги.
Он уселся на стул, молча налил рюмку водки, выпил, прикурил сигарету «Родопи», и стал прежним Анваром.
Потрясённые музыканты мельком перебросились взглядами. И когда пианист, тонко пискнув, бегом побежал к выходу из кабака, в зале зашушукались. Но не громко. И тут нам принесли пива, девятнадцать металлических зелёных банок, голландское, заграманичное. Василий полез в карман за деньгами, но официантки его остановили, отрицательно покачав головой. Стрельнули в Анвара глазами, и убежали.
Помолчав минут пять, мы постепенно стали разговаривать, не упоминая о только что увиденном и услышанном. Но первым не выдержал Фёдор. Прищурившись от табачного дыма, он негромко спросил, серьёзно, без поддёвки, мы слышали, по рабоче-крестьянски:
- Где это тебя угораздило?..
Анвар хмыкнул, немного скривил губы, но собрался и ответил с акцентом:
- Восем лет назад... Второй место по России, конкурс… клавиши…
Немного помолчал, чувствуя, что мы ждём продолжения, добавил:
- Медный труб не выдержал.
- Медные трубы?- переспросил Фёдор.
- Угу,- подтвердил Анвар, отпивая из банки пиво.
- Значит: прошёл огонь и воду, а на медных трубах завис?
- Угу,- опять подтвердил Анвар.
Фёдор помолчал минуту и подвёл итог:
- Ну а сейчас у тебя период чёртовых зубов.
- Угу...
Через полтора месяца вернулся из Англии тот самый «поляк». Василий отослал меня с двумя строполями на второй трюм. Остальные трюма взяли другие бригады. Работы было мало.
На дворе висел пасмурный день, шёл снежок. Я спустился в трюм, и, вспомнив о рисунках, посмотрел на переборку. Английского рисунка не было. А наш был. Но переборка утопала в тени. Я подошёл к ней и остановился. Рисунок-то был не Гришкин. Английский!
И что бы вы думали, там было изображено?
Да! Рука, торчащая из куска рукава рубашки с запонкой и из пиджака, но... Написана рука была классно, не тем мастеровым, который нарисовал пакость. Это была рука матера. Я это сразу почувствовал.
И не фигу она показывала, не поганый жест: большой палец был поднят вверх, что на всех языках соответствовало - хорошо. А рядом было написано большими буквами:
- YES!
Они всё поняли, супостаты...
Влад Менбек
