примерял эту смерть к самому себе, и от этого каждому становилось неуютно и страшно.
А ведь их всех трезвых или пьяных таких всяких, разных, но переодетых судьбой в одинаковую камуфлированную форму, скоро унесет в своем холодном чреве транспортный самолет туда, где война сеет разрушения и смерть. И может быть уже кто-то из них, а не этот всем им незнакомый парень, вернется не домой, а в этот ставший моргом ангар. И тогда не этот одинокий убитый горем своей утраты полковник, и не чьи-то, а именно их собственные родственники точно такие же раздавленные горем придут сюда на этот аэродром в морг, что бы забрать себе их искалеченные тела, только лишь для того что бы их похоронить. И зачем же им убитым, будут потом нужны все воинские почести и слезы, если их уже не будет на этом свете, на этой земле, как больше уже нет этого молодого парня. И они не будут больше уже никогда, жадно пить из горла бутылки как сейчас пьют они эту мерзкую водку, и, пьянея смеяться, как смеются они сейчас над шутками, сладко затягивая курить, и думать, что все еще будет хорошо! Их просто закопают и забудут, только вокруг ведь будет кипеть жизнь, будут точно так же как и сейчас расти к небу деревья, лето будет менять весну, и этот мир даже не заметит их смерти. Не заметит того что их больше нет. Их имена, вычеркнут кадровики из списков части, друзья будут изредка вспоминать, собираясь, раз в год пока им все это не надоест. И только родители убитые горем быстро сгинут в могилу следом за своими раньше времени ушедшими в небытие детьми. А единственный вопрос для чего все это, почему так, и останется для всех просто повисшим в воздухе вопросом, на который ни у кого не было и не будет никакого честного ответа. И другие будут стоять здесь на том самом месте точно также пить водку, ругаться и курить, ожидая, когда прилетит такой же или точно тот самый транспортный самолет, с рейсом Моздок.
И мерзкий алкоголь сделал свое, вырвав людей из когтей охватившего их оцепления, и под действием они ожили, разговорились, и с добродушным любопытством окружили полковника со всех сторон.
-А вы откуда товарищ полковник сами прибыли? – спрашивали они, и переставшие быть чужими и равнодушными увидели, что приехал Родионов сам из командировки, то есть, возможно, даже оттуда, куда, теперь отправляют их.
-Оттуда?- махнул им понимающе кивавшим и удивленным Родионов рукой куда-то в сторону, где наверно и был находиться юг. Горящее от водки горло мешало ему говорить. Он жевал соленый огурец и думал про то, каким стало тело теперь его сына. Сможет ли он показать его жене или лучше хоронить его в закрытом гробу.
-Вы из Грозного?- они догадавшись.
-Да я был в командировке там две недели!-
И тут же все хором начали задавать вопросы, а он рассказывал им все, что знал про штурм, про бои, про части, куда они едут, про Рохлина, про хитрых и жестоких чеченских командиров. И прощаясь, жали друг другу руки, говорили Родионову простые и добрые слова, как старые знакомые, а после они снова все разом замолчали. Один из них по возрасту кажется бывший старшим среди них, сказал Родионову:
-Вы уж нас простите товарищ полковник, что мы вас сразу не приветствовали как полагается у нас, у военных. Извините нас всех ради бога, что не так вышло, что не отдали вам воинского приветствия как старшему по званию! Ну откуда же мы знали, что еще много есть нас офицеров среди этого всего. -
Это прозвучало искренне от самого сердца, и трогало душу каждого. Они увидели в нем, в Родионове, такого как они офицера, конечно облеченного высоким званием и должность, но такого, же живого, как и они из земной плоти, не чуждой любви и страданию. Обожженного горем, не сломленного и верного долгу вопреки всему. Сочувствие как к отцу, потерявшему на войне самое дорогое – единственного сына, и человеческое уважение рожденные коротким знакомством, требовали от стоявших на заснеженной площадке возле елок офицеров своего какого-либо выражения. И произнесший эти слова, вдруг вытянулся по струнке перед полковником и четко как бывает это только на параде вскинул вверх свою руку в воинском приветствии. Полковник увидел эти плотно сжатые вытянутые белые пальцы у виска покрытой сбившейся на бок шапкой на седой голове офицера и не мог понять сразу, что происходит. А другие офицеры мигом откликнулись на этот благородный порыв, и один за другим молча, с блестящими от выступивших слез глазами последовали этому примеру. Они стояли, замерев так, что даже мурашки бежали по телу изумленного Родионова. И ветер дул им в лица, и вокруг лежал снег, и в этой тишине полковнику было так больно слышать, как колотится в груди его сердце.
А потом все разом пьяные и уже родные теперь они стали обниматься друг с другом. Родионов желал каждому из них, вернутся с войны живым и здоровым как возвращается сейчас он. Его обнимали, они пили водку еще и еще. О чем-то громко говорили. Дул холодный ветер, смеркалось, снежное поле меняло свой облик, погружаясь в темноту.
В ангаре было так же холодно, как и на улице, под потолком тускло горели фонари, слабо освещая желтым жидким светом помещение. Родионов уже не ощущал себя сколько-нибудь пьяным. Опьянение отступило прочь и черные мысли о погибшем сыне вернулись к нему с новой силой, терзая своей навязчивостью его душу. Эту боль было не с кем разделить, она теперь стала всем, тем из чего теперь состоял он.
Больше никогда он приедет к ним домой, не позвонит в их дверь, не скажет ему, весело смотря в глаза: ну, здравствуй отец. И не обнимет крепко его, а вечером они не сядут больше за партией шахмат, и не буду до поздней ночи спорить об истории войн, делясь своими маленькими открытиями. И ночью он не услышит больше в тишине, как сын ворочается на своей кровати в соседней комнате, и не ощутит то тепло, и любовь которые сын приносил в его жизнь. То просто тепло, которое дарит присутствие родного человека. Жизнь лишилась огромной части своего истинного смысла, и Родионов был удивлен, что она продолжалась после гибели сына.
Ангар был разделен на два отдела, в первом отделе, куда сразу попал Владимир, напротив входа стояли пустые секционные столы, отливая металлическим холодным блеском покрытий. В одном углу были установлены деревянные столы и стулья, рядом с ними носилки. Над одним столом был белый плакат с надписью фельдшер, за ним стеклянный шкаф, с лекарствами. В другом углу брошены стулья и ветошь.
-Эй, есть тут кто-нибудь? - крикнул Родионов.
Откликнувшись на шум из соседнего помещения, вышел, пошатываясь на длинных худых ногах, усталый пьяный прапорщик, больше всего похожий на усатого почтальона Печкина из детского мультика, в силу абсолютного для морга неуместного сравнения он полностью нарушал всякие представления о реальном. А тот, увидев незнакомого полковника, спросил:
-А вы товарищ полковник здесь кого-то ищите?-
-Я прибыл сюда по делу. Мне нужно посмотреть тело гвардии старшего лейтенанта Родионова, вот бумаги? Нужно решить вопрос о похоронах. Ну, понимаете, как там все готовить нам. Я из командировки, погиб он уже больше двух недель назад, но и сразу забрать не могу.-
Родионов решил, что больше ничего объяснять не будет. Ему нужно увидеть сына, каким бы он не был, может последний раз. Усатый прапорщик изучил его бумаги и сказал:
-Идемте,-
И повел полковника за собой в соседнее помещение, скрытое за дверьми. Оно было больше размерами, чем первый зал, в нем было очень холодно как на улице, но светло. В самом зале вдоль стены напротив входа, сложенные штабелями друг на друге лежали серо-синие трупы, спрессованные как мороженая рыба в магазине. Можно было бы подумать, ритуальные жертвы, брошенные у подножия культового храма кровожадных ненасытных богов в дьявольском угаре требовавших у своих жрецов все новых и новых человеческих жертв. Это было ужасное зрелище достойное ада - негнущиеся окоченевшие ноги и руки, искалеченные тела, изуродованные головы. Пронзительный запах оттаивающей мертвечины, полуразложившихся тел вызвал у полковника приступы тошноты. Неужели и его сын здесь, и он теперь одно из этих замороженных тел обезображенных войной, смертью и разложением. Вот она обратная сторона любой войны стыдливо скрытая за блеском военных парадов. Как же легко смерть перечеркивает жизнь, превращая красивых молодых людей, вчера еще наполненных кипящей энергией, во все эту разложившуюся, изувеченную плоть, которую едва ли бы повернулся язык назвать теперь человеческой. Война и разложение отнимали у этой плоти человеческое обличье, превращая ее во что-то фантастическое ужасное, в котором лишь угадывались человеческие черты. А кто теперь был тот кровавый, и ненасытный бог истребовал на заклание себе все эти жизни? Его звали война?
И тут он увидел икону, на столе, напротив всего этого мертвого уродливого ада, она одиноко стояла прислоненная к стене. С образа светлый печальный лик богоматери смотрел на все это с невыразимым укором. Как бы говоря, ну, что же люди вы творите? И полковник почувствовал желание повернуть икону к стене лицом, что бы богоматерь всего этого не видела.
-Вот видите, какое у меня хозяйство!- развел руками прапорщик, и Владимир теперь его увидел другими совсем глазами. А тот довольный произведенным эффектом продолжил.
-Тут по-другому нельзя,- прапорщик щелкнул себя пальцем по шее, показывая острую рабочую необходимость употреблять алкоголь постоянно, как будто оправдываясь перед старшим по званию:
-Пока не разберем родных и не зовем. Разве людям можно видеть этот ужас? Каждый день слезы, вой матерей, жен! Это просто ад какой-то! И везут и везут, когда же это все кончится? -
«И здесь тоже про ад», подумал Родионов. Скорее не ад, а его филиал на земле, который создали сами люди.
-Я с детства запахи не чую, болезнь у меня такая аносмия! Не слыхали? Вот и могу тут стоять спокойно, а как же вы? Возьмите!
Он протянул респиратор, но полковник отмахнулся. Усатый прапорщик кивнул понимающе, и убрал респиратор.
-Меня сам генерал вызывал, говорит ты Петрович, мол, запахов вони всякой не чуешь, будешь у нас старшим в морге! Я тебя назначаю. Начмедша наша - она сразу отказалась, а что взять баба бабой, а что бабе в армии делать? Она генералу рапорт на стол, ни спать говорит, не могу ни есть, а мне еще детей рожать. Ну, а мне куда деваться? Мне до пенсии год остался! Я ж водки то выпью пол литра и сразу сплю как мертвец. Жене говорю: не тронь меня, мне пить сам генерал разрешил! Вот так. Он бойцов мне дал и пить им тоже разрешил, но по не многу, что бы, говорит, никто не знал больше, кроме меня и тебя, что они там водку пьют. Мальчишки то у меня не все работать тут смогли. Один тронулся, москвич, его комиссовали даже, иные бегут сразу, но коллектив в целом сложился, сработался! -
-Но пить надо! Надо! – со знанием дело продолжил он:
-Если мои мальчишки не пьют, то эти мертвецы им по ночам снятся! А так спят спокойно.-
Родионов понял, что его принимают за кого-то другого, скорее всего за военкома, приехавшего за трупом своего погибшего призывника. Поэтому и прапорщик так с ним запросто разоткровенничался.
Несколько бойцов в респираторах одетые в длинные ОЗК, трудились парами, извлекая и
