ответной словесной атаки, как это было в детстве с подружками, которые, не желая давать себя в обиду, имели не менее острые язычки, чем Женькин. Или как с отцом, на которого она научилась огрызаться с такой ненавистью, что тот порой не успевал закончить начатой фразы.
Однако здесь всё вышло совсем не так. Не так, по крайней мере, как планировала и ожидала Женька. Слишком уж тяжёлая тишина вдруг зависла свинцом в кабинете и мешала ей вновь открыть рот.
И, как в тот далёкий вечер, когда она впервые рискнула постоять за себя перед родителями, Женька зачем-то подняла кверху руки, но в этот раз движение получилось медленным и неуверенным. Ей захотелось сжать кулаки, но свинцовая пелена окутала всё вокруг, и вместо этого руки вдруг сами опустились. А Антонина Александровна всё стояла и молчала. И Женька поняла, что она больше не произнесёт ни слова. Ни звука. А потом, невидимый глазу, но явно опытный кукловод, тихонько взял её за плечи и повернул к двери. Женька вышла из кабинета и пошла по коридору, всё ещё ожидая хоть какого-то ответа. Но в спину ей невесомо дышала тишина…
***
… Колька, ещё совсем малыш, раскинув руки, бежал к ней. Ветерок трепал его волосы, играл с полами лёгкой ситцевой рубашонки. Вот он добежал до Женьки, с размаху обхватил её колени руками и уткнулся улыбающейся рожицей в подол юбки.
- Давай сорвём цветочек, - предложил он.
- Давай, - согласилась она. Они нашли ромашку со множеством белых лепесточков, похожих на крохотные остренькие заячьи ушки, уселись в траву и Женька начала учить Кольку «гадать»: любит – не любит… Вышло, что «любит».
- Видишь, - засмеялась она, гладя сына по голове, - ромашка говорит, что я тебя люблю!
- Дай, - потянулся он к цветку, но там не осталось ни одного лепестка. Покрутив в руках, ставший ненужным стебелёк, Колька побежал искать ещё ромашку. Нашёл и принёс: «Давай я теперь буду гадать!».
Но у него «гадание» шло плохо: Колька нетерпеливо обрывал по два, а то и по три лепестка. А некоторым белым «ушкам» не повезло вообще: в Колькиных руках они разрывались наполовину, но ножками оставались на стебле, плотно прижавшись остатками к сердцевине. Однако, неизвестно какими путями, у него тоже вышло «любит».
- Я тоже люблю тебя, - сказал он и стал бегать вокруг Женьки: «Не поймаешь, не поймаешь!»
Звонкий голосок его разливался по лугу, где-то вверху Кольке на несколько ладов вторили птицы. Женька вдыхала чистый пьянящий воздух и улыбалась счастливой ребячьей улыбкой.
- А ну-ка, - она вскочила на ноги и повернулась к сыну: - Убегай! Ох, я тебя сейчас догоню!
***
Отношения с учительницей наладились как-то незаметно. Женька ещё несколько раз забегала в школу к классной руководительнице, но на Антонину Александровну, что называется, «не нарвалась». Сама Женька втайне была рада этому: она чувствовала себя несколько виноватой за ту сцену, которую устроила в кабинете завуча, и иногда на неё находило совершенно искренне желание пойти и извиниться за грубые слова, на которые она так и не получила словесной сдачи. Но другой, упрямый и злобноватый гнусавый голос, начинал уговаривать и давить на Женькину совесть: «Не делай этого. Подумаешь, сорвалась на ком-то… Что с тобой, это впервые?» И Женька так никуда и не пошла, а история эта стала забываться, потому что жизнь преподносила разные задачки, которые хочешь-не хочешь, а надо было решать.
Всё всплыло моментально и ярко и в памяти, и в подсознании, и во всём организме Женьки, когда Колька заканчивал девятый класс. Сам себя он уже называл Николаем Петровичем,- он так всем и представлялся, по-мужски подавая руку при знакомстве. Правда, «мужик» был невелик ростом, и урокам алгебры иногда предпочитал просмотр мультиков, скачанных у товарищей-одноклассников на мобильный телефон. Тем не менее, успеваемость его была если уж не «на высоте», то совсем не такой, из-за которой некоторые родители хватаются за голову, и вечерами, придя домой с работы, отчитывают своих отпрысков. А так же ахают и охают, по поводу стабильных «неудов» в дневниках. Николай Петрович учился ровно, а по русскому языку давным-давно кроме хороших и отличных оценок в его тетрадях ничего не ставилось. Он по-прежнему много читал, хотя с некоторых пор стал «халтурить»: прочтёт интересные места в книге, а описательную часть раз – и проскочит, не глядя. Женька пыталась разубедить его, объясняя, что Тургенева надо читать вдумчиво, со смыслом, но это мало помогало.
И учил Николай Петрович теперь избирательно: его учебники разделились на новые и затрепанные. Последние не выпускались из рук в виду того, что их было интересно читать. Соответственно, и учить то, что в них было написано, тоже было интересно. Новые же, открывавшиеся намного реже, лежали аккуратной стопочкой на краю стола. Если бы их можно было вообще не трогать, они бы покрылись толстым слоем пыли. Видно, привыкнув к своей горькой участи и попав в разряд «неинтересных», эти учебники словно сами себе стали неинтересными. И книга по информатике бессловесно и уныло взирала на весьма потрепанную, а значит, по меркам Николая Петровича, уважаемую «Литературу».
Вот так, то бегом, то ползком добрались они до весьма существенного в жизни каждого девятиклассника события – последнего звонка. Это событие, само по себе немаловажное, предполагало ещё и дальнейший выбор жизненного пути – надо было либо остаться в школе, и тогда ещё целых два года можно жить бесшабашной детской жизнью, где, знающие тебя учителя, хоть и поворчат да посердятся, но всё же выставят какую-никакую слабенькую «троечку», а то и «четверочку», либо надо расставаться со школьными стенами и вступать в жизнь взрослую, пока ещё незнакомую.
Николай Петрович решил остаться в школе. С выбором профессии дело как-то застопорилось. Он, было, выказал желание пойти учиться на повара, но встретил со стороны Женьки, которая втайне мечтала видеть сына в белом халате и в кристально-светящейся, до рези глазах, операционной, такой отпор, что спорить не решился. Праздник же последнего звонка получился одновременно и торжественным, и печальным, наполненный фотовспышками, забытыми от волнения словами, переливающимся шёлком на платьях красавиц-девочек и некоторой угловатостью ещё не повзрослевших мальчишек – в общем, всё вышло очень даже здорово и весело. И когда праздник закончился, Женька стала выискивать в толпе белый парадный свитер сына, её глаза совершенно случайно натолкнулись на Антонину Александровну, которая шла прямо на неё.
Внутри у Женьки моментально шевельнулся острый комок: сейчас! Сейчас будет произнесено всё то, о чём умалчивалось целых пять лет! Сейчас, когда окончен девятый класс, когда со следующего года поменяются почти все учителя, можно произнести, наконец, ту ответную речь, которая по Женькиным соображениям, должна была жить в голове Антонины Александровны, и, уж конечно, она должна была жить и в её сердце. Она напряженно смотрела на подходившую к ней учительницу, старательно пытаясь придумать какие-то слова не то извинения, не то оправдания, но к её совершеннейшему удивлению, они не понадобились. Не понадобились потому, что улыбнувшись, как-то совсем тепло и устало, Антонина Александровна сказала: «Хороший у Вас вырос мальчик, Женя». И произнесла что-то там ещё про достойное воспитание и пожелание доброго пути в будущем – Женька с трудом воспринимала эти слова, ошарашено глядя на ту, от которой она ожидала услышать совсем обратное. Она даже не сообразила сказать в ответ «спасибо», а когда спохватилась, Антонина Александровна, на ходу перехваченная кем-то из учителей, уже уходила прочь по длинному школьному коридору.
***
…Вот так же, тупо смотря на аккуратно заправленную кровать и на море цветов и венков, среди которых преобладал красно-бордовый цвет – бабушка ведь была военным человеком - два года назад Женька стояла в комнате, где прошло почти всё её детство. Плыл в жарком летнем воздухе запах ладана, певуче шла молитва батюшки, и огонёк свечи стоял почему-то прямо, словно он был солдатом из бабушкиного далёкого прошлого. Мать часто всхлипывала, прикладывая к носу платочек, смоченный нашатырным спиртом, но Женьке эти всхлипывания казались неестественными. В Женькиной голове то и дело волчком вертелась мысль: «И здесь не обошлось без показухи!» Тогда Женьке казалось, что если бы бабушка сейчас была жива и увидела бы всю эту «рисованную фальшь», она бы просто ушла, чтобы не смотреть на очередное представление, старательно разыгрываемое домочадцами. Поэтому Женьке хотелось побыть здесь одной, без всех, вернее наедине с бабушкой, но это было невозможно.
Сама Женька не плакала. Она стояла молча, не привыкшая пока что к мысли, что осталась она теперь в этом мире одна. Конечно, муж и сын были рядом, но теперь уж ей никто не даст дружеского совета, никто не улыбнётся так, как это умела делать её старенькая бабушка. Дети переживают смерть близких легче, у взрослых же – свои, видимо, эмоции и свои взгляды на этот счёт.
Евдокия Юрьевна ушла из жизни так же легко, как, наверное, когда-то пришла в неё. Словно махнула на прощанье рукой и… улыбнувшись, просто перестала дышать. Она и теперь лежала с этой спокойной и доброй улыбкой, и, глядя на лицо, на котором теперь не отражались никакие земные проблемы, Женька с трудом вдалбливала в свою голову мысль, что сон этот для её бабушки уже вечный, а она, Женька, осталась топтать эту грешную землю и, главное, осталась жить, хотя жизни этой она себе ещё не представляла.
Потом был усатый майор и шесть молоденьких солдатиков из ближайшей воинской части, езда в машине по раскалённому городскому асфальту, торжественные речи на кладбище и три залпа холостыми патронами из винтовок в бабушкину память.
Память… теперь всё останется только в памяти, да на фотографиях, в основном чёрно-белых, да в снах, куда бабушка будет приходить периодически – вот и всё. Женьке тогда казалось, что жизнь её остановилась вместе со старыми часами 2-го московского часового завода, что безмолвно остались стоять на стареньком немецком, марки Г.Фидлер, пианино. Что-то незаметное и непостижимое уму и объяснению ушло вместе с Евдокией Юрьевной туда, куда невозможно ни поехать, ни просто заглянуть, туда, куда рано или поздно прилетит душа любого человека, но Женьку туда не взяли, и она в тот день не могла определить для себя, хорошо это для неё или плохо.
***
… Картошка в кастрюльке немного подгорела. Женька ждала из школы Кольку, но отвлеклась на кадры из старого, послевоенного фильма, где артист Николай Крючков здорово пел про броневой десантный батальон, а потом не менее здорово выплясывал вприсядку перед бригадой трактористов. Женьке передалось его ухарски-весёлое настроение, и с полотенцем через плечо, она, не отрывая взгляда от экрана, незаметно для себя подпевала Крючкову, как вдруг запах, явственно указывающий на опасность остаться без обеда, заставил Женьку опрометью броситься в кухню. Пока она открывала форточку и махала всё тем же полотенцем, пытаясь выгнать накопившийся в кухне чад, в прихожей хлопнула дверь.
Женька воевала в кухне с дымом, а Колька стряхивал с куртки снег и с порога
