подумай лучше о проблемах насущных.
- Я должен был по-твоему стоять в стороне, как трус? Как бездушная тварь с каменным сердцем? Радоваться тому, что моё эго в достатке, зная при этом, что я мог помочь человеку и не помог.
- А как насчёт помочь своей команде? А? Ты об этом не подумал? Спас одного, зато обескровил остальных…
Натура искреннего и честного юноши невольно содрогалась от мощного дуновения жгучего стыда, поразившего бурным потоком всё сентиментальное самообладание. Как настоящему и преданному другу, ему было до невозможности и изнеможения трудно находиться на эшафоте в роли подсудимого на публичном судебном заседании, сжимаемым обвинительными и растерянными, а главное недовольными поведением Николая, взглядами, что невидимо давят на его сознание, дабы вынудить к всенародному покаянию. Словно чугунные тиски спрессовывали его душу, как крохотную, но упругую и эмоциональную пружину. Николай не противоречил справедливым обвинительным суждениям, так называемого верховного судьи в лице Алексея, и даже нисколько не пытался себя оправдать, чтобы доказать свою неправоту. А, как покорный и стойкий товарищ, смело и честно отвечающий за свои поступки, внимал гневному недовольству напарника. Однако за искренними эмоциями недавнего спасителя, разжигаемыми пламенными всплесками горького сожаления, скрывались совершенно иная точка зрения, созревшая в разуме арестанта, которая, может быть, в некотором роде противоречила формальным, но не наигранным переживаниям, проявляемыми уязвлённой физиономией. Истинное покаяние Николая несомненно присутствовало и тормошило всё его существо чуть ли не до солёного слёзного извержения, но исключительно за доставленные неудобства и душераздирающую боль, посеянную безрассудством обвиняемого. Он фактически морально расплачивался не за сам нелицеприятный поступок, имевший пагубный результат, а сугубо за оставленные последствия. Юноша вовсе не стыдился своего благородного и доблестного подвига, благодаря которому сотворил доброе дело, а наоборот радовался и ликовал, что не поддался дурному влиянию лучшего друга. И на душевном поприще как раз неистово и громогласно обрушился на порочащие обвинения со всей силой ущемлённой нравственности, что ещё больше закрепляло в нём правильный выбор, что он совершил, находясь на опасном распутье. Николай уважал мнение практичного компаньона и практически беспрекословно считался с ним, однако высказанным протестом был категорически не согласен, особенно с критикой, что касалась великодушного благодеяния. Его раздражал непристойный и высокомерный индивидуализм оголтело испускаемый Алексеем, ибо большая часть его негодования набросилась только на одухотворённый жест доброй воли. И Николай узрел в этом кощунственном акте проявление гнусной и кошмарной жадности, которая вещала из гневных уст. Как в Николае усомнился Алексей, так и в нём разуверился великодушный юноша, более всего в недостатке щедрости. На миг его даже повергло в страх, так как лучший друг вполне готов идти по головам и, как ни в чём не бывало, глядеть на людские искалеченные судьбы, гордо ухмыляясь. Он никак не мог взять в толк: отчего его так яростно порицают за доброе и гуманное свершение? Неужели окружающий мир настолько очерствел, что стал восхвалять лишь корыстные и надменные заделы? Неужто сердца людей так почернели, что не способны сломать ужасные и желчные пороки своего существа и, ведомые этими бесконечно грязными качествами тёмной стороны телесного духа, пойдут претворять свои ядовитые и звериные прихоти в жизнь, заражая этой эпидемией напыщенных амбиций и желаний, ещё неискушённых? Как же человеку нравятся ходить и кичиться собственными материальными средствами, дабы приголубить своё самолюбие ради спесивого самоутверждения. Их преследует боязнь крикливой толпы, не любящей выделяющихся элементов из её шеренг, и чтобы не омрачить себя публичным позором и надругательством, человеку проще оставаться внутри равнодушной публики, не забывая тешить лень и беспомощность, подтачивая их постоянными и вечными фразами: “Каждый кузнец своего счастья. Как потопаешь, так и полопаешь. Хочешь жить, умей вертеться. Место под солнцем нельзя уступать, ибо тебе его никто не уступит”. Главное оставаться не хуже других, подчёркивая свой статус. Вот только в реальности гораздо этот статус хуже других, ибо ты, как и прочие, корыстен, бессердечен, завистлив и зол. Почему народу по нраву пребывать в этом равнодушном и субъективном сборище? А каждый, кто решит иначе и всё-таки рискнёт совершить кардинально противоположный поступок, то получит такой удар словесной лавины из брани и остервенения, что не всякий способен устоять. Однако на Николая ополчился только один человек из всей группы, как это ни странно, и юноша был нескончаемо рад, что не изменил своим идеалам. Остался верен принципам и не растворился в том безумном стаде, частью которого, по его мнению, являлся Алексей. Юноше казалось, что его соратник из-за неспособности оказать безвозмездную помощь человеку, прокажённый корыстью, а также из-за своенравия Николая, что поступил вопреки его просьбе, тем самым немножко выходя из-под влияния, выплёскивает негатив. “Если бы все помогали друг другу, то вместе нам удалось бы гораздо больше, чем в состоянии розни. Да, один я всех не накормлю, но если каждый из нас сделает тоже, что сделал я, то вполне возможно накормить всех, однако большинство на это никогда не пойдёт, потому что у самих проблем хватает. Почему не под силу? Очень даже под силу. Смог же освободить человека, значит по силам. Откуда в нём столько жадности? А когда я его вытащил и донёс до храма просто так, что-то он умолчал об этом. Может нужно было подумать его философией. Всё ровно всех от мутантов не спасти. Дай хоть сам ноги унесу. Как речь идёт о себе, так сразу. Ни слова, всё в порядке.” Внутреннее ответная реакция так и осталась только мысленным размышлением, потому что усугублять ситуацию ссорами было бы слишком глупо. Ведь продолжать путь им вместе, так что лучше уступить и приложить все усилия к осуществлению назревших задач. Николай был точно уверен, что скоро удастся найти снова всё необходимое для путешествия. Раз такое удалось им во мраке ночи, то днём будет в разы проще. Это всего лишь вопрос времени. Поэтому нанесённый ущерб он собирался честно возместить в полном объёме.
Обильные размышления Николая постепенно ослабли и отступили, однако подобные рассуждения посетили не только его одного. Они словно каким-то мистическим образом коснулись Сергея, взволнованного разразившейся смутой, и, как будто невидимой и тонкой нитью, прошли сквозь его разум. Наблюдая со стороны за происходящим конфликтом, он смотрел на Алексея с величайшей скорбью и трепетно ожидал подходящего момента, чтобы выказать своё назревшее несогласие со спесивой и однобокой позицией раздражённого скряги. Возникло непонимание: “Зачем ставить такими ехидными и непристойными словами спасённого человека в неловкое положение?” Разумеется, Священник отдавал себе справедливый отчёт о потрясённом и ожесточённом состоянии духа, о естественной ответной и спонтанной реакции непроизвольных психических механизмов. Больше всего наполняло неприязнью отсутствие обыкновенного чувства меры и своевременного стоп-сигнала. Казалось, что неугомонный Алексей пытается уже не пристыдить Николая, а скорее побольнее его уколоть, дабы вынудить прочувствовать ту невыносимую и гнетущую боль, рвущую на части сердце отчаявшегося отца. Возникла невероятная жалость к родителю, потерявшему последнюю возможность увидеться с родными, бьющемуся в безнадёжных припадках о непроницаемую стену невозможности повернуть время вспять, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу. Будто у него нагло и бесцеремонно отобрали единственный шанс вызволить близких из горнила кошмара. Точно билет к родным оказался с текущей секунды более непригодным. Украли незаменимый шанс предотвратить гибель жены и ребёнка. Морально издыхающий от судорожных терзаний более не мог продолжать взывать к неведомым силам о помощи и исчерпал резервный запас слов. Ему не нужны были никакие извинения и клятвы в вечной дружбе, ибо им не дано вернуть жену и ребёнка. Сергей верно ощутил скорую потерю одного из товарищей и решил немедленно душевно поддержать Алексея:
- Лёш. Уверен мне не понять и не изведать твоих страданий, но мы с тобой вместе преодолели столько неведомых и сложных испытаний, что сдаваться сейчас из-за лишения каких-то материальных вещей было бы просто нелепо, ибо как раз твоей трусости семья тебе не простит. Поверь мне, мы найдём выход. Ты не одинок. Вместе мы справимся с любыми невзгодами. Просто верь. Ты много пережил, но толи ещё будет. Нельзя сдаваться. Держу пари, ты хочешь заглушить эту невыносимую боль обезболивающим средством, вроде алкоголя. Жизнь ломает многих. Не будь же в их рядах. Этим ты точно ничего не изменишь. Поэтому, воспрянь духом, отбрось восвояси сомнения. Мы будем действовать решительно и слаженно. И победим. Не сокрушайся о поступке Коли. Он поступил правильно, как велело ему сердце. Представь, что кто-то также безвозмездно поможет твоей семье, оторвав от себя последний кусок хлеба. И ты будешь ему безмерно благодарен. Согласен?
Проникновенная речь Сергея безукоризненно выполнила главную задачу: разрядила слишком накалённую обстановку. Назначенный вопрос серьёзно озадачил Алексея и не мог быть оставаться без должного внимания. Ему пришлось некоторую часть времени собраться с мужеством и охладить свой пыл. Слова, произнесённые в острый момент, фактически остановили падение надломленной души в зыбкую бездну колебаний и растерянности, потому что боец почти полностью исчерпал психический потенциал и пламя энтузиазма в нём практически утихло под ливнем холодной неуверенности. Но, к всеобщему удовлетворению, вымотанный участник ещё неоконченного путешествия ответил:
- Да… Согласен, - утирая катившуюся слезу, кивнул Алексей. – Простите меня парни. Я напрасно опустил руки. – Он повернулся к Николаю выдыхая. – Не принимай мои слова близко к сердцу. Я не хотел тебя унизить или оскорбить. Пойми меня…
- Не стоит Лёх, - Николай, сердечно сгорая от угрызений совести и испытывая чувство сострадания, соболезнуя обнял Алексея.
Сопровождая произошедший коллективный переполох любопытным взглядом, Иван Макарович был необычайно впечатлён разыгравшейся драмой, которую лицезрел “чудом спасшийся” должник так, словно он впервые очутился в зале Большего театра, на сцене коего совершалась мистерия, захватывающая дух. И он, как культурный и воспитанный зритель, тотчас аплодировал бы стоя такому прекрасному и счастливому финалу, вот только всё произошедшее являлось отнюдь не театральной постановкой, а реальной жизненной действительностью без лишней притворной жеманности. Однако зачинщиком этой сентиментальной пьесы Иван Макарович заслуженно и объективно счёл самого себя и ему стало удивительно неловко, что источником случившегося скандала являлась именно его персона, хотя никто его в этом
