неизвестно нам?
В палате клиники нас уже поджидал усталый и осунувшийся Рубинцев. Рогнед ухаживал за стариком, потчевал его завтраком, но Олег Всеволодович ел вяло и все больше налегал на вишневый сок, причем, когда он брал стакан, было заметно, что его морщинистые руки, не дрогнувшие во время операции, теперь мелко дрожат.
– С девочкой все будет в порядке, – доложил он Эвердику. – Дыхание восстановилось, от аппарата мы ее отключили. В ближайшие день-два она должна очнуться. Повреждения нервной системы, к счастью, оказались полностью обратимыми. Если честно, я предполагал намного худшее. Плечико мы ей тоже вправили, с этим вообще ничего страшного. – Помолчал, поковырял вилкой в салате и добавил, не жалуясь, а просто констатируя факт: – Стар я уже стал для подобных стрессов. Руки вон дрожат. Раньше такого никогда не бывало.
– Вы совершили настоящее чудо, доктор, – сказал Эвердик.
– Чудо? – обернулся к нему Олег Всеволодович. – Нет, извините, чудо здесь совершили эти несчастные дети – они не умерли у меня на операционном столе. Вот это чудо так чудо.
– Ну, я же вас предупреждал, что они не вполне дети, – заметил консул.
– Не вполне дети?! – резко оборвал его Рубинцев. – Сами вы, знаете ди, не вполне!.. Да как у вас язык повернулся! А вы видели глаза этой бедняжки Тэнни, когда я ее к столу железом приковывал? Не приведи Бог еще кому-нибудь увидеть такие глаза! Не вполне дети… Боже ты мой! Не вполне детей не бывает, милостивый государь! – Он опустил голову и, насилу справившись с нервной дрожью, проговорил: – Палачом себя чувствую… Никогда не думал, что все так сложно пойдет. У них нервная проводимость на порядок выше обычной оказалась. Еще бы чуть-чуть, и они смогли бы радиопередачи ушами улавливать! Невероятная чувствительность, просто фантастическая! Представляете, как они с такою чувствительностью страдали!.. Но, Боже мой, какие они сильные! Не знаю, в чем у них эта сила держится. Вроде, и мускулов-то никаких, одни жилки да косточки… От боли они чуть не изувечили себя. Еще немного, и они вырвали бы захваты. Айка вырвала. Только не захват, а свое плечо…
Было видно, что впечатлений от этой операции Рубинцеву хватит на всю оставшуюся жизнь.
– Ладно, – сказал Эвердик, устало потерев ладонью лоб, – пойду я домой. Что-то я не в форме. Вы тоже, доктор, отдыхайте. За остальным Виллиталлен присмотрит. А вечером мы еще встретимся, не так ли?
– Если прикажете, – кивнул Рубинцев.
– Покажите мне Айку, Олег Всеволодович, – попросил я осторожно. – Пожалуйста. Пусть она еще без сознания, но посмотреть-то на нее можно?
– Исключено, – категорически отказал доктор. – Не раньше, чем она очнется. Ей здорово досталось, сейчас ее трогать нельзя.
Досталось Айке и вправду здорово: поздно ночью у нее во второй раз остановилось сердце. Виллиталлен, по приказу Эвердика ночевавший в клинике, подоспел вовремя и каким-то чудом опять оживил девочку и подключил ее к аппарату кардиостимуляции. Мы с Рогнедом не находили себе места, метались по палате и материли лекаря, хотя он уже дважды спас Айке жизнь. Виллиталлен, в свою очередь, материл нас, причем орал громче нашего, уже не беспокоясь о мирном сне других больных, – нервы у него явно начинали сдавать. Рано утром примчался растрепанный и сердитый Рубинцев. Осмотрев Айку, он тут же позвонил Эвердику. Тот явился, меча громы и молнии, и Виллиталлен, еще раз попав под раздачу, выскочил из палаты, хлопнув дверью, весь багровый от злости. Больные, лечившиеся по соседству с нами, в основном, люди пожилые, начинали уже роптать. Виллиталлен, как мог, разводил ситуацию. Нам было стыдно. Эвердик ходил мрачнее тучи.
Через три дня Айка очнулась. Когда меня, наконец, пустили к ней в палату, я увидел буквально тень прежней девочки – худющее-прехудющее крошечное существо, все, с ног до головы, покрытое синяками и кровоподтеками. Левая рука у нее была прибинтована к телу, чтобы зафиксировать вправленный сустав, а правой она как-то истерически вцепилась в меня, едва только я подсел к ее кровати на табуретку, и не отпускала почти целый день. При малейшей моей попытке высвободиться она перепугано и жалобно взвизгивала: «Не уходи, не уходи!..» – и еще крепче сжимала своей цепкой лапкой край моей пижамы. Так я и просидел с ней до вечера, убаюкивая и уговаривая ее какой-то ласковой чепухой. Девочка ненадолго засыпала, просыпалась испуганно, думая, что меня нет, но, увидев, что я рядом, успокаивалась и даже слегка улыбалась. Заходили врачи, делали ей уколы, проверяли показания приборов и что-то записывали, а когда приносили еду в виде какой-то жидкой кашицы, пахнущей, впрочем, персиком, я кормил Айку с ложечки, бережно придерживая ей голову. Девочка благодарно смотрела на меня, а я глупел от счастья – столько было искренности, чистоты и нежности в измученном взгляде ее непостижимых глаз, обведенных черными больными кругами. Эти глаза говорили лучше любых слов, и я понимал, что имел в виду доктор Рубинцев, когда рассказывал о взгляде Тэнни на операционном столе.
На ночь у Айкиной постели меня сменил Рогнед.
Доктор Рубинцев уехал домой через неделю, видя, что все наладилось и его присутствие в клинике совершенно не обязательно. Эвердик лично проводил его в аэропорт, а вернувшись, о чем-то долго шептался с Виллиталленом в кабинете главного врача.
Девочки быстро шли на поправку. Тэнни уже действительно начала вставать и, чуть только окрепнув на ногах, сразу принялась помогать нам ухаживать за Айкой. Айка пролежала еще недельку и тоже стала помаленьку подниматься. Разговаривать шепотом она не умела: ее задорный голосок звенел так, что было слышно в коридорах.
– Гнать вас пора отсюда… – сердился Виллиталлен. – Развели детский сад…
Однако без санкции Эвердика он не мог сбыть нас с рук и ходил мрачный-премрачный, ожидая.
Через месяц девочки окончательно пришли в нормальный вид. В Праге была уже зима. Лежал пушистый, похожий на вату снег, и под нашим с Рогнедом присмотром и на полную нашу ответственность Тэнни и Айка вечерами радостно играли на заднем дворе в снежки, бегали, визжа от восторга, валялись в сугробах, лепили большущих снеговиков и возвращались в свою палату, сами на снеговиков похожие, с ног до головы в снегу. Эти игры доставляли им столько счастья, что большего, казалось, и представить нельзя. После прогулок мы пили горячий чай с малиновым вареньем, Рогнед катал Айку на своих широченных плечах, а Тэнни посматривала на них с некоторой завистью, но, как старшая, все же считала такие развлечения несолидными для себя. Да, доктор Рубинцев сказал тогда абсолютную правду: не вполне детей не бывает, и Айка с Тэнни были вполне дети, которые нуждались в веселье, играх и шалостях и которым было хорошо просто от осознания того, что их любят. Конечно, именно любви и не хватало им в жизни больше, нежели чего бы то ни было иного, и именно ее они ценили превыше всего.
За неделю до Рождества нас в очередной раз навестил Эвердик.
– Жалуется на вас Виллиталлен, – прямо с порога начал порицать он наше поведение. – Шуму от вас, говорит, много, пациенты уже спрашивать начинают, что это за девочки резвятся вечерами во дворе перед лабораторией. Непорядок.
Мы с Рогнедом понуро молчали. Оправдываться не хотелось, да шеф, похоже, и не ждал никаких оправданий с нашей стороны. Присев в кресло, он помолчал с минуту, а потом заговорил уже всерьез, недовольно хмурясь:
– Неправильно все это, ребята, ох, как неправильно… Не ожидал я, что эти девочки, при всех несомненных достоинствах их характеров, будут для вас так много значить… Нет, вы не думайте, я вас ни в чем не упрекаю и даже могу вас понять, но поверьте, что личные привязанности в нашем с вами общем неблагодарном деле только усложняют ситуацию. Ведь будь вы просто посторонними людьми, вам было бы все равно, а так, черт побери, вы за них еще, чего доброго, и драться будете…
– Что это значит? – сразу насторожились мы оба. – У нас что, могут отнять Тэнни и Айку?
– Вот-вот, это я и имел в виду: уже окрысились… – Эвердик нахмурился еще больше, словно мы подтвердили самые худшие его предположения, и добавил ворчливо: – Пока я добрый, никто их у вас не отнимет…
Мы смотрели на него молча, ожидая продолжения. Эвердик покряхтел, повозился в кресле, вздохнул и велел негромко:
– Ну-ка, ведите их обеих сюда. Поговорить надо.
Рогнед без лишних вопросов помчался и через пять минут вернулся вместе с Тэнни и Айкой. Поднявшись им навстречу из кресла, Эвердик некоторое время постоял, рассматривая их, словно видел впервые, потом осторожно погладил Айку по рыжей маковке, встретился взглядом со спокойными ясными глазами Тэнни, отвернулся и пробормотал как-то смущенно:
– Тигренок, Белка… Придумали же… Ну, садитесь, садитесь, не торчите немым укором.
Девочки чинно уселись к столу – такие примерные-примерные и послушные-послушные. Когда было нужно, они умели вести себя безукоризненно. Мы с Рогнедом тоже присели на свои кровати. Прохаживаясь перед нами туда-сюда с заложенными за спину руками, Эвердик начал неторопливо говорить:
– Значит, так. Пора вам, ребята, из клиники потихонечку уматывать. Здесь уже давно никто не верит, что вы – больные в предынфарктном состоянии, хотя, как вы понимаете, дело не только в этом. Поедете на нашу дачу. Тридцать километров от Праги, замечательный двухэтажный дом в лесу, все условия, тишина и никаких лишних глаз. Встретите Рождество, поживете, сколько потребуется, девчонки вон немножко в себя придут. Считайте, что это новоселье. Наблюдение я, так и быть, с вас сниму, но чтобы мне никакой самодеятельности! Ничего не предпринимать, не посоветовавшись лично со мной. Виллиталлен будет вас навещать и обо всем мне докладывать. От вас я тоже жду еженедельных отчетов обо всем, что касается Айки и Тэнни. Девчата, не обижайтесь, так нужно. Специально говорю об этом при вас. Впрочем, я уверен, что вы достаточно взрослые и опытные, чтобы понимать всю сложность положения, в котором мы все находимся.
Он замолчал ненадолго, внимательно осмотрел всех нас, потом неожиданно спросил:
– А вам сколько лет, девчата? Смешно, но до сих пор мне не пришло в голову этим поинтересоваться.
Мы с Рогнедом переглянулись – нам это тоже ни разу не приходило в голову.
– Ну, вы же знаете, как рождаются дети в «Аплое», – ответила Тэнни. – Какой тут может быть возраст… Фактически меня инкубировали восемь лет назад, а Айку – четыре. Эти даты, в принципе, и можно считать нашими днями рождения. Но если учесть, что при рождении мы по развитию равнялись четырехлетним детям, и принять во внимание наше физическое развитие сейчас, то мне в мае будет тринадцать, а Айке в феврале – девять. Во всяком случае, так нам говорила Лариса, а она, наверное, знала, что говорит.
– Очень мило… – подытожил Эвердик. – Прямо высшая математика какая-то… Ладно, будем считать ваш возраст установленным. – И добавил, обращаясь ко мне и Рогнеду: – Ну вот, отцы, оставляю вам девчонок на полную вашу ответственность. Это ясно?
Мы закивали.
– Ни черта вам не ясно… – вздохнул Эвердик устало и, сев на стул, снова заговорил, слегка наклонившись к нам и понизив голос: – Я, конечно, понимаю, что при данных обстоятельствах это не так
