самого большого, толстого, пузатого ящика из всех возможных. Телевизор работал, и в нём нон-стоп шло новогоднее веселье, но нам это было не нужно, мы были увлечены разговорами о жизни, о литературе, о кино, о людях, о характерах... Нам никогда не бывало скучно вдвоём, мы были пьяными от радости общения и понимания, а вовсе не от полбокала шампанского, про которое быстро забыли и даже не допили початую бутылку.
Мы обсуждали современную жизнь, особенно нас занимала тогда тема феминизма, о котором мы только начали узнавать - о его современном воплощении, о борьбе женщин против настоящих проблем, типа неравной заработной платы и прочем, но и о параллельной борьбе с лифчиками и высокими каблуками. Почему-то это нас ужасно смешило, мы хохотали до икоты и стонов, а артистичная Ларка, как обычно, талантливо и искромётно изображала свободу на баррикадах, запутавшуюся с застёжкой бюстгальтера, неудачно застёгнутого перед выходом из дома, и поэтому она, в конце концов, со злостью срывает с себя ненавистную деталь одежды и с криком облегчения кидается с баррикад на врага. С лифчиком, зажатым в руке.
...Вот в этот момент Ларискиного рассказа я, нынешняя, и появилась там, в этом прошлом. Я видела подругу и себя саму, совсем молоденькую, как бы со стороны входа в комнату. Какие мы обе румяные, хорошенькие, юные, нежные! Почему я так ненавидела свою внешность? Ведь вполне милая и даже очаровательная девчонка! Ну, а с Ларки вообще можно было картины писать.
Я во все глаза смотрела на нас и понимала, что очень хорошо помню тот момент: я тогда почувствовала к подруге прилив удивительной нежности! Мне захотелось её крепко обнять, прижаться к ней и сказать: "Милая моя Ларисочка! Как же я тебя люблю, как хорошо, что ты есть у меня, прекрасная моя, верная моя, моя лучшая в мире подруга!" Я помню эти свои ощущения переполнявших меня чувств, как они рвутся наружу - до стона, до колик в кончиках пальцев, рвутся, выдавливая из глаз уже не только слёзы смеха, но и влагу умиления. Вижу, как я, юная, закусываю нижнюю губу, борясь с этим стыдным, по моему дурацкому мнению, чувством. Вижу, как мои брови собираются в жалобный домик - от растерянности перед пожаром чувств внутри меня. Знаю, что ничего такого не сделаю. Вернее, я это помню... Помню, как переборю свой порыв, как загашу цинизмом пламя нежности, как брякну что-то лихое, типа "Крута ты, мать!", на что подруга тряхнёт чёлкой: "А то!" И никогда не признаюсь Ларке в своей дружеской любви, в своей нежности и трепетности по отношению к ней. Хотя сама я от неё не раз слышала слова о том, как она любит меня и как я ей нужна. Я же всегда лишь улыбалась этому и не давала волю чувствам своим, даже в ответ. Я не доверяла им, не доверяла себе, боялась быть глупой, навязчивой и смешной. Боялась до такой степени, что не верила, не доверяла даже Лариске! Она никогда не слышала от меня никаких важных слов, которые близкие люди говорят друг другу. Должны говорить…
И вот я вижу теперь уже со стороны, как не умеющая любить, но дающая себе право быть любимой, я старательно перемалчиваю и перебарываю вспышку чувств. Нет, это так глупо, так бездарно, нелепо! И не должно быть так! Нынешняя я метнулась к дивану, к нам... И остро ощутила запах салата оливье и мандаринов - этих императоров советского новогодья. Я стояла (висела? летала? не знаю!) перед девчонками, разглядывая их макушки - с ещё густыми шевелюрами без единого седого волосочка. Я наклонилась к своему собственному уху и горячо зашептала:
- Скажи, скажи, скажи!
Ни я сама, ни Лариска меня не видели, не замечали и продолжали смешливый разговор. Я протянула руку к собственной голове... такое странное, удивительное ощущение! Прикоснулась к своим тогдашним волосам: жестковатые, густые, красивые... Но внезапно юная я дёрнулась и недовольно провела ладонью по голове... Ещё бы! Я всегда ненавидела, когда кто-то прикасался к моей гриве, готова была убить негодяя и тут же бежать мыть голову. Неужели я-прошлая почувствовала прикосновение? Я-нынешняя повторила попытку…
Я-прошлая недовольно дёрнула головой и сморщилась.
- У тебя что - блошки завелись? - спросила Ларка, и мы обе покатились от хохота.
- Скажи то, что хотела! - что было мочи закричала я. Но девушки замозабвенно смеялись, не обращая на меня никакого внимания. От отчаяния я хотела затопать ногами, но у меня из этого ничего не вышло, я просто запуталась в собственных конечностях и стала падать.
...И упала прямо в сегодня, в настоящее, в руки Ларисы, продолжавшей говорить мне всякие нежные слова, гладить по голове и утешать.
- Ларка, я где сейчас была? - ошеломлённо спросила я, глядя в лицо подруге: всё-таки контраст с прошлым был сильный, несмотря на то, что Лариска выглядит блестяще, но я только что видела её восемнадцатилетней.
- Ань, ты меня пугаешь... Как это - где ты была? Что за странный вопрос?
- Ну... я никуда не исчезала?
- Да боже ж мой! Анька, тебе к врачу надо! Что ты несёшь?
- Да, Лар... - я резко встала и прижала ладони к пылающим щекам. - К врачу мне, видимо, очень даже надо. Сейчас я тебе расскажу...
И я поведала ей про своё первое замыкание - вчера, после убийственной беседы с бывшим, и про только что произошедшее. В конце концов, если я сошла с ума, то кто-то должен об этом знать и вовремя принять меры. Пока я, к примеру, не натворила каких-нибудь жутких дел. Я рассказала Ларке всё... Кроме одного: того, что меня замкнуло на том моменте жизни, когда я ужасно хотела признаться ей в своих сильных и нежных чувствах... и что я, нынешняя, пыталась заставить себя ту, прошлую, всё-таки сделать это. Об этом я промолчала. Почему? Всё потому же: не хочу быть смешной и нелепой, достаточно уже того, что я просто сошла с ума. Куда уж нелепее... Зачем множить безумие всякими глупостями?
У Лариски от моего рассказа стал вид такой испуганный и несчастный, что к моему горлу подкатился колючий ком: она ведь за меня жутко переживает, боится за меня! Милая моя!...
- Милая моя Анютка! - прошептала подружка, глядя на меня расширившимися от ужаса глазами и молитвенно сложив руки. - Поклянись мне, что ты пойдёшь к врачу, которого я найду для тебя - а найду я для тебя самого лучшего, честное слово!
Она с такой мольбой смотрела мне прямо в глаза, что я не выдержала, всхлипнула, закрыла рот ладонями, чтобы не разреветься громко и неприлично, и... просто кивнула. Но опять и снова промолчала про мою радость от того, что у меня есть она, что я её... люблю и что я сама ей очень небезразлична. Да, у меня нынче есть ещё Илюша, но у меня всегда была Ларка. А я всегда была дурой, потому что никогда-никогда никак не выразила своих чувств. И даже дав себе, восемнадцатилетней, по башке, не добилась от себя результата. Молчала и молчу, как партизан. И никто не узнает, что я чувствую на самом деле. Я не хочу быть смешной и навязчивой. Потому что очень возможно, что мне всё это кажется, а на самом деле, как только я исчезаю из поля зрения любого человека, он тут же забывает обо мне. Даже Ларка.
Побывала я у Ларкиного психиатра, самого известного в Москве, самого титулованного. Международно признанного. Были попытки лечения. От чего? От депрессии, от навязчивых состояний и ещё от чего-то там… Количество таблеток, выписанных мне в одно лицо, впечатляло. Но от них мне стало только хуже – не в смысле замыканий, а во всех других смыслах. Я тупела, грустила, толстела. У меня высыпала аллергическая сыпь, изредка меня тошнило и рвало, периодически прекращались менструации. Но самый лучший доктор велел пройти весь курс, который длится аж полгода. Иначе, якобы, не было смысла и начинать. Я, послушная и испуганная, согласна была на всё, хотя из-за этой фармакологии мне совершенно отчётливо начала надоедать жизнь. Как-то вдруг и неожиданно в голову заскочила и поселилась в ней мысль о том, что уже и хватит, наверное. Прежде такого всё же не было…
На этом жутком фоне опять и снова произошло очередное замыкание – сначала одно, потом второе. В первый раз я провалилась в то время, когда у меня была маленькая Сашенька. Случилось это так…
Я кипятила на кухне молоко. И оно стало пахнуть… ну, как пахнет закипающее молочко? Мне трудно объяснить, большинство людей не чувствуют этого запаха, но у меня с ароматами свои и очень сложные отношения. Словом, как только молекулы этого бурного процесса проникли ко мне в ноздри, я тут же почувствовала некую слабость в ногах и будто бы небольшой взлёт над полом – резкий, но неопасный, как прыжок с лёгким отталкиванием, но без отталкивания, то есть, без моих собственных усилий. Будто пол сам оттолкнул меня от себя…
А приземлилась я в том далёком году, когда дочке было месяцев восемь, в кухне той квартиры, в которой мы с Лёшкой тогда жили. Кухонное помещение было по тем временам роскошным – десять квадратов! Мебелишка была польская, называлась «Зося». Электрическая плита «Электра» - жуткое чудовище и мучительница моя! Чтобы вскипятить на ней молоко, нужно было запастись и ангельским терпением, и двадцатью минутами времени.
И вот я «прилетела» туда как раз в самый момент кипячения молока. Так сказать, от кипячения к кипячению, не мудрствуя лукаво. Молодая мама, то есть, я, вся какая-то измотанная и невыспавшаяся, стою над плитой и с ужасным раздражением гляжу на никак не поднимающееся молоко в алюминиевой уродливой кастрюльке. Физиономия у меня бледная и кислая. А позади меня, привязанная пелёнкой, чтобы не выпала, в высоком стульчике сидит Сашенька! Смотрит мне той, в спину, в ручке держит ложечку, которую периодически покусывает режущимися зубками. Время от времени она издаёт смешные звуки, вроде бы, как все дети – просто разговаривает сама с собой. Но я-то теперь вижу, что всё, что «говорит» моя малышка, обращено ко мне… то есть, ко мне той, молодой мамаше, уставшей и раздражённой, занятой исключительно молоком.
Сашенька тем временем протягивает ко мне свободную ручку и будто пытается развернуть меня к себе.
- Ма-ма, сяпуля, мамамася, силяй! – вскрикивает она и очень, очень настойчиво трясёт ручкой, а тельцем тянется, тянется к маме, удерживаемая лишь пелёнкой, не дающей ей ни малейшей возможности как следует шевелиться.
- Да сейчас, подожди же, господи! – раздражённо цедит её дура-мать сквозь зубы. Как же мне захотелось дать себе той по башке – изо всех сил и кулаком. Ишь, измученная какая, цаца! Ребёночек тебе что-то говорит, и тон дочки такой… нежный, вовсе не требовательный, в гробу она видала твоё молоко, идиотка! Она просто с тобой разговаривает, со спиной твоей дурацкой, с затылком твоим бестолковым!
- Масяля! Люлюси мал як! – Сашенька улыбнулась очень нежно, глядя дуре… мне… в затылок.
- Да погоди-и-и! – молодая мамаша аж ногой топнула. Боже, какая бестолочь!
Сашенька замолчала и на всякий случай даже засунула себе в рот ложку. И продолжала смотреть на мамину спину теперь уже немножко печальными глазками. Лапочка ты моя!
Я приблизилась к дочке и меня затрясло от нежности… Аромат младенчика, родного младенчика опьянил и заставил трепетать. Я нагнулась к пушистой головке и осторожно поцеловала милую макушку. Сашенька вздрогнула и совершенно определённо и чётко посмотрела прямо на меня. У меня перехватило дыхание: она же не может меня видеть! Но Сашенька
