-Уйдите! Уйдите все! — взревел Валерий, роя руками землю, как будто пытался погрузиться глубже в грязную, мокрую кущу.
-Вставай, сын! Вставай! Пойдём! У экипажа праздник. Мы должны… Нас ожидает машина. Там Лиза… наш родной врач. – Федор Васильевич, из последних сил взывал к сыну, и это возымело воздействие. Валерий медлительно поднялся, не пытаясь отряхивать налипшие листья, побрёл... Вели его за плечи отец и брат. Не оглядываясь, он помахал встревоженному экипажу, но вслед за тем, с улыбкой Гуинплена дерзко повернулся, соединив ладони, продемонстрировал им, что, дескать... все недурственно… не переживайте и, медленно качаясь, пошёл к машине.
-Мы с тобой, командир. Держись. Неподалёку будем... Всегда. – Андрей, осознавая неуклюжесть своего заявления: «быть всегда рядом», опустил в душевном смятении мокрые глаза. Неуклюжим оно казалось, в психотравмирующей ситуации, когда его другу необходимы только ОНИ... но… Глаза взбудораженных друзей, пресеклись со взглядами отца и Игоря… в них отражался холодный безмерный ужас. Перед ними стоял черноголовый Валерий, полностью усыпанный серебристым инеем… Но нет, это оказалась не белоснежная сказочная пороша… Это был бесчувственный, расчётливый приговор седины. Он шёл и махал им, шёл и махал... не оглядываясь. Лиза, рванулась навстречу, собираясь что-то произнести, но… вдруг Валерий разразился лавовым потоком, речи, направленной в никуда… Не гляди ни на кого конкретно, говорил, словно бы обращаясь ко всему миру…
-Не надо, не пытайтесь бессмысленно излечивать меня своим психологическим клише. Кто вам сообщил, что молчание перед лицом удара судьбы это плохой вариант? С каких пор надо заполнять словами всякий момент жизни? Мы о молчании не знаем ничего, как, собственно и о глубокой скорби. Что там внутри может быть… Чем вы способны утешить? Не надо лезть из кожи вон. Откуда взяться справедливым словам, когда нет справедливых мыслей, когда любая из них яростно протестует. Разве не так? И даже не в том дело, что невозможно поднять кого-то из могилы, или… собрать самолёт по разбросанным де-та-лям, — внезапно оборвал речь, обличающую идиотичность утешения, попытался сесть в машину, но гонимый отчаянной нежизненностью неизвестно куда ехать теперь... немедленно, упираясь больным взглядом в каждого, продолжил:
-Разговаривайте со мной прямо. Не маскируйте свою незащищенность грошовыми словами. Мы не способны оставаться один на один со своими безжалостными мыслями даже в счастливые дни, не говоря уже о худших. У нас устойчивая потребность что-то говорить, лепетать, растолковывать, призывать, или шёпотом изъясняться, потому что представления не имеем, как сохранять тишину. Не знаем… понимаете, не знаем, что безмолвие, на самом деле, может быть даже святым. И оно практически никогда не бывает неуместным. Человек изначально не хочет разговаривать — это нормально. Не думайте… Я не стану упрекать вас, что это неудобно, ведь я же знаю — вам тоже неудобно, потому что вся моя жизнь в настоящий момент неудобна. Вдумайтесь только — НЕ-У-ДОБ-НА!
Так что воспринимайте это неудобство нормально. Не пытайтесь бороться с этим, извините меня за тавтологию... В конце концов, неудобство — это всего лишь ваше ощущение, чёрт возьми. Желание болтать зачастую обнаруживает лишь попытку упрятать ваш собственный душевный дискомфорт. Вы думаете, что я совершенно готов что-то сейчас объяснить, и широко обсуждать с вами? Если я себе ничего не способен, не то чтобы растолковать, но и отвергаю всякое пояснение. Любые вопросы и ответы теперь пустотелы, пошлы, беспринципно бездушны, как стужа. Тем более... ожидание лёгкого ответа типа: «Все хорошо! Ура!» – Валерий, также внезапно сник, переживая чрезвычайно эмоциональное и физически крайнее истощение, неизбежно впадая в сонливость. Лиза понимающе обняла его, и он смиренно поддался, позволив усадить себя в машину. Не спрашивая, она дала ему стакан воды, с приготовленным заранее успокоительным средством. Валерий механически выпил, и, уронив голову на отцовское плечо, улетел в одиночный полет безвременья.
...................................................................................................................................................................................................
Мальчик со слонёнком...
Валерия травил уничтожающий шок… Сознание отрицало происшедшее. Ничего не смогли обнаружить от любимых людей… только отдельные вещи и… игрушка Олежки — слоник. Он категорически отказывался это воспринимать, всецело отдавался во власть беды, потому как между безотчётными чувствами и им самим образовалась непробиваемая толстая стеклянная стена. Не получалось плакать слезами, вырывался лишь режущий дикий стон, нанося нестерпимую физическую боль за грудиной, заставляющая целиком уходить в себя, превращая в затворника. Всё больше глодала недоговорённость важных слов любимым детям, жене, матери. Длительные расставания с ними, порождали вину за их гибель. Возникало чувство, что самому уже не в состоянии совладать с нашествием обвиняющего наития, но, упрямо отказывался от предоставляемых услуг военных врачей и Лизы. Учился существовать сам. Ему не аккомпанировали депрессивные приступы жалости к себе, наоборот — притягивало ещё большее безжалостное наказание за то, что он остался жив, а любимых... уже нет... навсегда.
-Я не имею право брать ответственность за жизни людей, когда внутри все безжизненно и нет ни единого отголоска присутствия жизни. Если его не обрету за это время, то вынужден буду уйти в отставку.
Военное командование удовлетворило личную просьбу предоставить одногодичный отпуск. Ему безуспешно предлагали психолога. Но горько усмехнувшись, всякий раз отказывался от помощи. Он уехал к батюшке на Алтай, и вскоре там предавали земле ещё и родителей Федора Васильевича… Василий Макарович и Ефросинья Никитична покинули их вслед друг за другом. Перед беспощадным концом обессиленная рука великого деда дрогнула в крепкой ладони Валерия, и он прошептал: «Внук… с этим необходимо жить. Но, во что бы то ни стало жить. Боль не уходит. Ты постоянно учишься с нею существовать. Неизменно остаётся... остаётся боль. Она будет ныть, изнурять тебя, доводить до предела постижения, но не разрушит до самого конца. Мы это умели совершать. Не подведи. Оберегай отца».
И он стремился изо всех сил осознать: «Как же?! Откуда же?! Извлечь хотя бы то мало-мальски обоснованное желание жить». – Взывало к сознанию измученное сердце.
Отправлялся в лес и часами бродил, растворяясь в природе, не слыша щебетанья птиц, но зато набатом раздавалось в висках: «Не хочу. Уйди. Зачем? Как? Отец… отец… отец». И именно в слове «отец» улавливал, пусть неотчётливо, призрачное шевеление крыльев ответственности... желания. Сердце продолжало биться, но не в привычном ритме, а отдельно от него. Горесть всё больше обволакивала душу замызганной, чёрно-белой плёнкой омерзительной действительности. Он ходил, опустив глаза, сторонясь встреч с людьми, испытывая от них физическую усталость. Но главным образом от их стремления отвечать на все вопросы… Его изматывали стереотипные, трафаретные бессмысленные фразы, утешения горя вряд ли понимающие суть и глубину драмы, а если понимали, то исходя из собственного опыта и ощущения, но они у всех людей различные: и степень их тяжести, и степень восприятия. Валерий старался видеть горестную правду, как бы отвратительно она ни выглядела. И совершенно не желая принимать, принуждал себя постигать, что так теперь будет вечно. Он мучительно выискивал в себе искру маленькой надежды, научившей с этим жить.
Друзья не покидали и брат с женой; все по очереди проживали у них, но он словно бы их не замечал, а они и не донимали его своим присутствием... попросту находились рядом. Фёдор Васильевич, видел сына каждый день на излюбленных качелях детей под сосной. Часами мог сидеть на ней, прикрыв глаза, а то и лежал на волглой земле, и туловище вздрагивало от горьких взрывов бесслёзного рыдания. Переживания за сына, отводили немного собственную боль, и тогда явилась превосходная мысль, как ему казалось, но дальнейшее время продемонстрировало, что оказался прав. Сто раз прав… Возвращаясь с очередного метания по лесу Валерий, издалека заметил, что отец под сосной разговаривает с местным священником — отцом Василием. Его тут уважали за могучий ум и рассудительность, мало чем напоминающую духовные проповеди, но по-человечески понятную и обращённую, как казалось, к любому непременно в душу. Индивидуально выверенную. Валерий остановился, желая избежать встречи: «вероятно, отец его пригласил для беседы с ним, так как ему не удавалось урезонить сына пойти в церковь». - Заподозрил он. Привалившись к дереву, вслушался, о чём они беседуют с батюшкой.
- Вы, Фёдор Васильевич, верное приняли решение, и я его благословляю. Мы поможем вам в этом благом деле. А то, что сын не желает идти в церковь, так это не должно вас тревожить, как и нежелание общаться с людьми. Ибо они нередко не имеют почтения к горю, но чаще всего им видится, что способны утешить и как-то облегчить пустотелыми фразами. В большинстве своём, людям, присуще совершать ошибки. Но более того, в попытках постоянно апеллировать Божьей волей, предполагая, что они близко знакомы с характером Бога. Людям характерно в горести отклонять веру. Не нужно этого опасаться. Бог сопровождает их в скорби, и вместе с ними терпит мучения. Но даже если он и предоставит ответ, пусть даже самый точный, подходящий к их горю, разве это сделает его менее болезненным, и осязаемым. Конечно же, нет. И ему бесполезно заявлять, о том, что Создатель испытывает муки вместе с ним, ибо ему знакома эта безмерная боль, ведь он также лишился однажды своего сына. Но ваш сын не примет этого ответа. Не примет подобное утешение, ибо он лишился всех своих… Именно своих. Ему не нужны ваши богословские рассуждения о его боли, ибо это только его БОЛЬ.
Никто не может ведать, что он испытывает: потеряв своих детей, жену. И даже тот, кто так же кого-то похоронил. Но он лишился своего, а не его. Даже равные обстоятельства имеют
Спасибо!
Мой поклон тебе за это!