Казаков, мне не дали… Казаков – самый способный у меня ученик: может так изменить проект своего учителя, что все остаются довольными! – с грустной улыбкой сказал Баженов. – Ну, да ладно, Путевой дворец стоит и царицынский стоять будет… Вы представьте, Николай Иванович, стены из красного и белого кирпича безо всякой штукатурки снаружи, белые пролеты, рёбра, узорочье, – как принято в московском барокко, – и это на готическом каркасе с фасадом, украшенном стрельчатыми арками! А всё вместе объединяется безупречными классическими пропорциями в единой композиции, которая определена законами гениального Витрувия! Ну, не чудо ли?..
Мало того, – я хочу, чтобы эти дворцы более напоминали величественный замок, чем царское жилище, – нечто вроде замка рыцарского ордена, вдохновляемого идеалами вышнего света, воплощёнными на земле человеколюбием, правдой и справедливостью. Как вам это?.. Признаться, я сам в восторге от своего Царицыно – мне кажется, это будет лучшее, что я построил в своей жизни, – смущённо признался Баженов. – Денег лишь бы хватило; наверно, придётся ехать в Петербург, просить ещё…
– Искренне желаю удачи во всех ваших начинаниях, Василий Иванович! – пожал ему руку Новиков. – Но разрешите внести ложку дёгтя в бочку мёда: вас не тревожит, что эти строения предназначены для особы, которая всё дальше и дальше уходит от идеалов вышнего света, от человеколюбия, правды и справедливости?
Баженов помрачнел:
– Вы говорите о государыне? Да, мне такие мысли тоже приходят в голову. Однако для напоминания о принципах, о которых вы упомянули, я повсюду хочу поставить известные вам знаки, связанные с нашим братством – такие же, какие я ставлю на прочих моих сооружениях. Эти знаки, помимо прочего, наполняют пространство особой сакральной энергией.
– Боюсь, Василий Иванович, государыня-императрица воспримет ваши знаки с раздражением; вспомните ещё раз слова Тургенева, сказанные на последнем заседании ложи, – покачал головой Новиков. – Благие начинания императрицы остались в прошлом: преобразования на благо общества заменены лживыми словесами, везде царят угодничество, лесть, желание приукрасить действительность. Во время поездок Екатерины по России спешно укладывают дороги перед императорским кортежем, приводят в порядок улицы; на них сгоняют толпы народа, который благодарит государыню за заботу о нём и рассказывает о своей прекрасной жизни. Иногда кому-то разрешают подать заранее проверенное местными властями прошение лично в царские руки, и императрица милостиво удовлетворяет сию просьбу прямо на месте под восторженные крики толпы. А отойдете чуть в сторону, и увидите грязь, нищету, бесправие, унижение – однако это не для глаз государыни, да она и сама не хочет этого видеть!
Бедствия народные ужасны: прямым следствием их стала пугачёвщина, что так сильно и широко охватила целые губернии наши. Казалось бы, этот жестокий урок должен был вразумить высшую власть, но нет, стало только хуже, а в брожении, что идёт сейчас в обществе, обвиняют людей, не боящихся свободно мыслить и излагать свои взгляды. Мракобесам и гонителям свободной мысли даны ни с чем несравнимые полномочия, с помощью которых они притесняют даже науку. Вспомните, выпущенный Академией наук астрономический календарь был изъят, поскольку духовные цензоры расценили сведения о планетах вредными, «к соблазну народному склонными». Изданная при содействии Ломоносова книга французского академика Фонтенеля «Разговор о множестве миров» признана «противной вере и нравственности»; её также изъяли и уничтожили. Более того, Синод требовал, чтобы и произведения Ломоносова были сожжены, а сам Ломоносов отослан к отцам Церкви «для увещания и исправления». Книгу профессора математики Аничкова публично сожгли на Лобном месте – вы подумайте, как при батюшке-царе Иоанне Грозном! – а профессор Мильман за безбожие был пытан в Тайной канцелярии и выслан из России. Между тем, никто, более чем Церковь, не приучает народ к безверию и безбожию. Да что там говорить – «святые отцы» сами не веруют в Господа, а семинарии превратились у нас в школы атеизма!
Можно ли мучить человека за его взгляды? Я нисколько не одобряю безбожие и решительно борюсь с атеизмом, ибо считаю его ошибочным и разрушительным для общества учением, но борьба должна вестись словом, а не делом. Как известно, истина рождается в спорах, и чем больше существует разных мнений, тем здоровее и крепче истина, порождённая их столкновением. Отнимая же у своих противников право на свободное суждение, мы рискуем оказаться в плену ложных представлений и совершить непоправимые ошибки.
Я вижу, как тучи сгущаются и над моей головой, – понизив голос, продолжал Новиков. – Книги, которые выпускает наше «Типографское общество», вызывают сильное неудовольствие у многих приближенных к власти крупных хищников, а им подвывает свора мелких шавок, готовых за остатки трапезы сих крупных зверей пресмыкаться перед ними. На меня то и дело пишут доносы, я устал ходить объясняться в полицию и канцелярию губернатора. Мне недвусмысленно дают понять, что терпение власти скоро кончится, и тогда нечего рассчитывать на снисхождение.
– Какой же выход? – спросил Баженов, напряжёно слушавший Новикова.
– Наши братья во Франции ведут дело к полному преобразованию политической и общественной системы своей страны, к тому, что называется «революцией», – ещё более понизив голос, шептал Новиков. – Они убеждены, что апостольская деятельность светочей Просвещения посеяла нужные семена в народе, – что надо лишь устранить губительную власть короля и Церкви, и Франция совершенно преобразится: свобода, равенство, братство станут принципами жизни, справедливые законы обеспечат процветание граждан, исчезнут зависть и вражда, – и тогда осуществятся мечты человечества об идеальном обществе, к чему всегда стремились «вольные каменщики».
Возможно, для Франции революция действительно благо – в конце концов, французские крестьяне уже четыреста лет, как вышли из крепостного состояния, а мещане более шестьсот лет пользуются правами, которые даёт им городское законодательство. Это в самом деле граждане страны, исполненные чувства собственного достоинства, понимающие свою роль в государстве, к тому же, вдохновлённые идеями гуманистов и просветителей. Да, возможно, революция – благо для Франции, хотя нельзя сказать наперёд, удастся ли избежать при этом насилия и крови, – однако в России всё обстоит по-иному. Пугачёвщина показала, что такое бунт рабов, – тёмных, забитых, не знавших сострадания к себе, а потому не имеющих его ни к кому.
Море крови прольётся, если у нас вспыхнет революция, но чтобы избежать её, есть только одно средство – устранить причины, которые могут её вызвать. На императрицу надежды больше нет, но есть надежда на наследника престола: Павел Петрович во многом разделяет наши идеи и охотно вступил в одну из наших лож. Вам следует поехать к нему, Василий Иванович, чтобы заручиться его поддержкой. Это наш единственный выход.
– Мне? – удивился Баженов. – Но почему мне?
– Вы обмолвились, что собираетесь ехать в Петербург просить денег: вот вам и повод для свидания с Павлом Петровичем, – сказал Новиков. – Ваш визит будет вполне естественен, ведь все знают, что императрица отстранила сына от государственных дел, он покровительствует искусству. Кому же ехать, как не вам, Василий Иванович? Меня просто не допустят к наследнику, другие члены нашего братства тоже под подозрением, а вы, как-никак, почти придворный архитектор, против вас у власти ничего нет.
– Хорошо, Николай Иванович, я постараюсь свидеться с наследником, – согласился Баженов. – Однако как мне заручиться его доверием?
– Возьмите вот это, – Новиков протянул табакерку с замысловатым рисунком, на котором угадывались изображения циркуля и молотка. – Увидев эту табакерку, Павел Петрович поймёт, что вам можно доверять.
Поездка в Петербург
Двор Екатерины II делился на две неравные по величине и значению части: меньшую и слабую составлял личный двор цесаревича Павла Петровича. Екатерина, свергнув своего мужа Петра III, отца Павла, объявила себя императрицей до совершеннолетия сына, которому тогда было восемь лет. Затем прошло десять лет, и пятнадцать, и двадцать, а Павел всё считался несовершеннолетним – даже когда ему пошёл уже четвёртый десяток. Было понятно, что Екатерина не собирается отдавать власть сыну, а чтобы ему не пришло в голову последовать примеру матери и занять престол силой, Павла держали поодаль от Петербурга под надёжным надзором.
В Гатчине, где жил Павел, он создал свой особый мир, полный грёз и фантазий. Здесь существовали порядки, основанные на рыцарстве и высоких идеалах, но в то же время – на строгой дисциплине, которой так не хватало России. Придворные Павла, а ими были люди, отставленные по различным причинам от «большого двора» Екатерины, поддерживали существование этого романтического мира, наполняя его сладкими мечтаниями и дерзновенными замыслами.
Долгие годы главную роль при дворе Павла играл граф Никита Иванович Панин, который до того возглавлял всю внешнюю политику Российской империи. Он был человеком столь обширных и разносторонних знаний, что в Петербурге его называли «ходячей энциклопедией», к тому же, обладал ясным и острым умом. Если бы к этому прибавились сильная воля и жизненная энергия, граф Панин стал бы выдающейся личностью в российской истории, однако, к несчастью, он был склонен к лени и всевозможным удовольствиям, в числе которых первейшими считал хорошую еду, красивых женщин и игру в карты. Проекты же по преобразованию России, без сомнения полезные и необходимые для неё, оставались на бумаге, – в частности, так и не была принята составленная Паниным первая и весьма разумная российская Конституция.
Оказавшись при дворе Павла Петровича, куда его удалила раздосадованная конституционным проектом Екатерина, граф Панин в полной мере предался сибаритству, а с цесаревичем вёл беседы на темы мировой гармонии и способах её достижения. Будучи мастером «Великой ложи Англии» в России, Панин сумел вызвать у Павла Петровича живейший интерес к идеям масонов, – настолько сильный, что цесаревич сам вступил в масонскую ложу. Это ещё больше усилило мечтательность и оторванность от реальной жизни Павла, одновременно вызвав некоторые опасения Екатерины, которая побаивалась новых влиятельных друзей своего сына. Однако, поскольку при «большом дворе» тоже было немало масонов, они постарались развеять таковые опасения, и Екатерина до поры успокоилась.
Следует отметить, что преемником Панина на посту руководителя внешней политики России стал граф Александр Андреевич Безбородко, также принадлежавший к масонам, но умело скрывавший это. Ходили слухи, что огромная коллекция ювелирных изделий и драгоценных камней графа Безбородко, в которой находился и бесценный алмаз величиной с куриное яйцо, являлась масонской сокровищницей, но не было никаких доказательств того, что это правда. Во всяком случае, граф Безбородко пользовался доверием Екатерины, а после смерти графа Панина – и
