женой спать ложились, не зная, проснёмся ли живыми, или во сне погребены будем всеобщим обрушением.
Я столько трудов и старания сюда приложил, что могу сей дворец своим творением счесть! – гордо проговорил Павел. – Колоннады велел заложить черницким камнем, превратив их в галереи со стеклом, что не только достаточную прочность всего здания обеспечивает, но и защищает от сырости. А если бы вы в парк прошли, то увидели бы, какие там ныне выстроены террасы, насыпные горки, пристани и балконы – с них парк с разных сторон видать. А еще можно на мосты и ворота взобраться на особливо устроенные площадки, и с них тоже на парк посмотреть.
– Вот это замечательно! – не сдержался Баженов, которому понравился рассказ цесаревича. – Я в Царицыно под Москвой тоже декоративные мосты и ворота возвожу для приятного общего вида. Парк и дворец единое целое составлять должны, – без этого ансамбль не создашь, гармонии не будет.
Павел с улыбкой кивнул, показывая, что понимает и одобряет слова Баженова.
– Может быть, вы и у меня когда-нибудь потрудитесь, дарования свои изрядно проявив, – сказал Павел. – Вижу, что замыслы мои вы вполне объять способны.
– Почту за честь, ваше высочество, – слегка поклонился Баженов и как бы невзначай достал табакерку, полученную от Новикова. Увидев её, Павел переменился в лице и вскочил с кресла:
– Так вы из наших!.. Но тише, тише! – спохватился он. – У матушки повсюду доносчики – подслушают, доложат… Помните, господин Баженов, я ваш друг и соратник, но вокруг враги, – Павел уселся в кресло. – Так что вы имеете мне передать от наших братьев?
– Ваше высочество, братство обеспокоено тем, что происходит в России, – начал говорить Баженов. – Что долго объяснять, – вы сами знаете, какие у нас теперь порядки. Николай Иванович Новиков считает…
– Т-с-с! Не надо называть имена, – Павел приложил палец к губам. – Излагайте лишь суть дела.
– Если всё не переменить, возможен бунт похуже пугачевского, – сказал Баженов.
Павел опять вскочил с кресла и забегал по комнате.
– Вот до чего матушка довела Россию! – не сдержавшись, выкрикнул он. – Везде плутовство на плутовстве; заговоры, замышляющие ограбление казны! В наших делах господствует неимоверный беспорядок: грабят со всех сторон, все части управления дурны, порядок изгнан отовсюду, а императрица стремится лишь к расширению пределов государства… Меня за то, что я не скрываю негодования всем этим, матушка ненавидит, только и думает, как бы извести. Тут как-то у меня горло заболело, так она хотела прислать своего врача якобы для излечения. Знаю я это лечение – отца моего до смерти излечили от геморроя!..
Сыновей моих против меня настраивает, к себе забрала; старшего, Александра, хочет наследником престола назначить! А я до сих пор в несовершеннолетних хожу, хотя по всем законам давно должен был бы на троне сидеть. Ну, ничего, дайте мне корону надеть, я матушкины порядки искореню: ворьё разгоню, подлость и лесть повыведу, беззаконие уничтожу! Процветёт Россия не силой военной, а внутренним благоустройством: станет государством для всех своих жителей пригодным, а не для одних правящих и к власти приближенных.
– Так и братья наши думают, – кивнул Баженов. – В этом видят они цель нашего братского объединения, и на вас большие надежды возлагают.
– Не ошиблись они в намерениях моих; так и передайте тем, кто вас направил, – сказал Павел, подойдя к Баженову и глядя ему прямо в глаза.
Баженов поднялся с кресла:
– Благодарю, ваше высочество. Знайте, что найдёте в нас верных своих помощников.
– Нет ли у вас каких-либо личных просьб? – спросил Павел. – Правда, я мало что могу, но всё же…
– Просьба у меня одна: деньги нужны на завершение строительства в Царицыно. Однако с этим я обратился к графу Безбородко, и он обещал мне помочь, – ответил Баженов и прибавил: – А то хоть милостыню проси, вконец разорился, – да ещё гонениям и оскорблениям подвергаюсь…
– Не вы один, не вы один! – перебил его Павел. – В царствование матушки моей все честные люди подвергаются подобной участи, и я – первый. Но верьте, всё исправится, когда я императором стану.
– Дай бог, ваше высочество! – от души сказал Баженов.
***
Вернувшись в Москву, он занемог; его лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Аграфена Лукинишна растёрла Василия Ивановича водкой, уложила под одеяло и отпаивала чаем с малиной. Через несколько дней к Баженову приехал Новиков.
– Вы позволите, сударыня, навестить Василия Ивановича? – услышал Баженов знакомый голос. – Я ненадолго, мне необходимо с ним поговорить.
– А нечего говорить, сударь! – сердито возразила Аграфена Лукинишна. – Он едва от трясучки избавился, но ещё слаб. Вы, поди, о строительстве беспокоитесь? Так он сам туда рвётся, еле удерживаю. Дайте ему в себя придти!
– Нет, я не о строительстве, – во всяком случае, не о том строительстве, о каком вы думаете, – Баженов почувствовал, что Новиков улыбается. – Обещаю, что никуда не стану его призывать, и разговор наш будет коротким.
– Грушенька, впусти Николая Ивановича! – через силу крикнул Баженов. – У нас важное дело.
– Твои дела все важные, – отвечала Аграфена Лукинишна. – Зря я, что ли, тебя лечила? Опять хочешь заболеть?
– Впусти и закрой дверь плотнее, у нас важный разговор, – повторил Баженов строже.
– О, господи, и когда это закончится? – возмутилась Аграфена Лукинишна, но подчинилась приказу мужа.
– Суровая у вас жена, – сказал Новиков, войдя в спальню. – А ещё утверждают, что русские жены смиренные и безответные.
– Моя не такая, – улыбнулся Баженов. – Зато на неё всегда положиться можно.
– Это хорошо, – согласился Новиков. – Простите, Василий Иванович, что тревожу вас в болезни, – извинился он, – но не терпится узнать, как вы съездили в Петербург. Надеялся поговорить с вами после очередного заседания нашей ложи, однако вы не пришли. Братья встревожились, да и я тоже – мало ли, что могло случиться. Признаться, известие о том, что вы заболели и поэтому остались дома, даже обрадовало меня: лучше дома болеть, чем… – он не закончил фразу.
– Я вас понял, Николай Иванович, – кивнул Баженов. – Присаживайтесь на стул, у нас обстановка простая, сами видите.
– Полно, какие пустяки! Я знаю, вы честным трудом живёте, а этим сейчас в России не разбогатеешь, – ответил Новиков. – Так как ваша поездка в Петербург? Виделись с цесаревичем?
– Виделся и говорил. Павел Петрович просил передать, что намерения его соответствуют замыслам нашего братства, и, заняв престол, он осуществит их, – сообщил Баженов.
– Отлично! Я на это и рассчитывал! – радостно воскликнул Новиков. – Как приятно осознавать, что наши идеи так сильно овладели обществом, что проникли в самые его верхи!
– Людское мнение изменчиво и капризно, как избалованная девица, – возразил Баженов. – Что же касается Павла Петровича…
– Да, я слушаю, – насторожился Новиков. – Что вас смущает, Василий Иванович?
– Когда я был в Италии, я посетил там Сан-Марино, крошечное государство размером меньше Москвы, – вместо ответа начал рассказывать Баженов. – Однако именно там многие идеи нашего братства нашли себе надёжное пристанище, – что, впрочем, не удивительно, ибо основателем сего государства был каменщик и провидец Маринус. Тамошние люди живут свободно; правителей избирают всем народом на короткий срок, так что власть находится под полным контролем народа и никакие злоупотребления ею невозможны. Свобода – святая святых жителей этой страны: «Человек свободен и никто не вправе подчинить его», – эта надпись у них начертана на главнейших зданиях.
Таковые порядки воспитывают в людях гордость, уважение к своей стране и своим согражданам. Я не заметил там ни лжи, ни хитрости, – напротив, решительно во всём видны честность и порядочность. Признаюсь, я наблюдал всё это с восхищением и горечью: восхищением – за сие благословенное государство, горечью – за Россию. Сколько ещё должно пройти времени, чтобы и у нас, в России, люди стали столь же возвышенны и благородны? – спрашивал я себя. – Чтобы власть наша перестала калечить людские души, стирать людей в порошок своим жестоким давлением? Вы правильно давеча заметили, что жестокость порождает лишь ответную жестокость, а Церковь, которая могла бы стать очагом добра и справедливости, сама впала в большие грехи и лишь подливает масло в огонь. Уж я-то знаю, что говорю, мой отец был священником, и я могу подтвердить, что от истовой веры до крайнего неверия – всего один шаг; они побратимы и подают друг другу руки.
– Всё это так, – согласился Новиков, – однако какое отношение это имеет к Павлу Петровичу?
– Он раздавлен и искалечен властью не меньше, – а может быть, больше! – чем любой другой из несчастных наших граждан. В нём есть что-то нездоровое, больное, в прямом смысле слова. Я боюсь, что став императором, он явит нам нового Нерона или Калигулу российского образца. У них ведь тоже были благие помыслы в начале царствования – достаточно сказать, что воспитателем Нерона был сам Сенека… Кстати, вы знаете, я взялся строить дом господину Пашкову на Ваганьковском холме, – так при закладке фундамента мы…
– Мне кажется, вы преувеличиваете, – не слушая его, возразил Новиков. – Павел Петрович…
– Сударь, вы обещали, что разговор будет коротким, – перебила его вошедшая в спальню Аграфена Лукинишна. – Василию Ивановичу надо отдыхать.
– Виноват, сударыня, уже ухожу, – заторопился Новиков. – Выздоравливайте, Василий Иванович, и тогда мы с вами договорим.
Разгром
Екатерина II прожила три жизни. В первой она была немецкой принцессой Софией или Фике, как её называли домашние. Княжество, в котором она родилась и выросла, было таким маленьким, что его границы можно было разглядеть в подзорную трубу с балкона княжеского дома, а отец Фике, несмотря на то, что состоял в родстве с половиной правящих семейств Европы, был таким бедным, что должен был поступить на службу к прусскому королю комендантом небольшой крепости.
Жизнь княжества подчинялась раз и навсегда установленному распорядку: всё здесь было посчитано и учтено, доходы и расходы аккуратно записывались в приходно-расходные книги, и нельзя было потратить ничего лишнего без обсуждения и тщательной проверки необходимости этого уважаемыми господами из княжеского Совета.
Поскольку отец Фике всё время находился на службе, воспитанием дочери занималась мать. Главной целью воспитания было подготовить Фике к замужеству с каким-нибудь из принцев из такого же маленького княжества, то есть научить её вести домашнее хозяйство, достойно исполнять семейные обязанности и растить детей в соответствии с обычаями протестантской веры. К огорчению матери, Фике имела слишком живой характер и совершенно не нужную для будущего замужества любознательность; возможно, это объяснялось влиянием французских учителей, которых, по требованию времени, мать должна была нанять. Другим поводом для огорчения было чрезмерное влечение Фике к мальчикам, чью компанию она явно предпочитала девичьей; таковое поведение также могло создать проблемы в будущем браке.
Строгостью, бдительным надзором и неизменной требовательностью мать пыталась направить дочь на путь истинный, и, вероятно, это
