— Две тысячи долларов!
И я сдался.
Вы только не подумайте, дорогой читатель, что дело тут было исключительно в одних деньгах. Вовсе нет. Просто есть во мне одна не очень похвальная (для некоторых случаев) особенность — если со мной по-хорошему, то и я тоже по-хорошему. Ну, не могу я в ответ на доброжелательное ко мне отношение сохранять твёрдокаменную непреклонность. Как воск в ласковых руках, я таю и принимаю ту форму, которую мне придают. Много неприятностей претерпел я в своей жизни из-за собственной мягкотелости, но так ничему и не научился. Не стал исключением и этот случай. Я сдался, в очередной раз (уже неизвестно какой по счёту) позорно подняв кверху руки.
На меня тут же напялили эту дурацкую пилотку, попудрили нос и вытолкали через дверь в неизвестное полутёмное пространство. Багровый помпон (увесистый пушистый шарик) был привязан к переднему углу пилотки почему-то не жёстким шнурком, а тонкой вялой резинкой, отчего при ходьбе помпон то и дело прыгал туда-сюда, резинка растягивалась, и меня било, словно бы игрушечной плюшевой гузкой, то в нос, то в какой-нибудь глаз. Единственное, что меня утешало, что это когда-нибудь да закончится.
Я был в каком-то коридоре. Только где-то вдалеке прямо по курсу маячил рассеянный свет, и оттуда доносился мягкий приглушенный шум. С первого шага я чуть не упал, наткнувшись на какие-то вёдра и горшок с кактусом (какой дурак его там поставил?), потом, вытянув вперёд одну руку, а другой потирая исколотую кактусом коленку, побрёл на свет. Коридор, набитый у стен всевозможным барахлом, казался бесконечным, и в какой-то момент я уж было малодушно засомневался, а есть ли вообще у этого коридора конец, как вдруг он закончился, и я как-то разом оказался на краю сцены, и масса прожекторов ослепила меня. Я заморгал, приглядываясь, и неуверенно двинулся дальше. Посреди сцены стояла небольшая трибунка, подле которой млел от счастья и терпеливого ожидания элегантный моложавый мужчина средних лет — должно быть, конферансье. Я, впрочем, на него почти не смотрел. Я смотрел прямо в зал, где сидели, обернув ко мне белые лица, сотни, а может, и тысячи, зрителей. Они были, как единое хищное многоголовое существо, застывшее в ожидании жертвы. Мне, однако, такое было не впервой. Если кто хоть раз выходил насупротив студенческой аудитории Брукквилла, тот понимает, о чём я. После аудитории Брукквилла все прочие аудитории просто разминка. Конферансье между тем приятным поставленным баритоном представлял меня публике.
— А вот и он, наш несравненный доктор наук, академик всевозможных академий, профессор филологии Борис Юрьевич Бажов. Поприветствуем же его!
Аудитория разразилась послушными аплодисментами.
Я же с укоризной поглядел на перевравшего мои имя и фамилию конферансье. Тот, однако, ничуть не смущённый, с достоинством удалился к ближайшей кулисе, где тотчас же приложился к крохотной коричневой бутылочке, которую извлёк из цветочного горшка. Впрочем, мне было уже не до него.
Я звучно откашлялся, вытащил из кармана свою лекцию, развернул листки и тут с ужасом обнаружил, что лекция не моя. Я точно помнил, какую именно лекцию я брал сегодня утром на эту встречу. У неё должно было быть такое название: «Славянское словообразование в дохристианский период». Сейчас же во главе мелко набранного текста мне нагло в лицо усмехалась другая надпись: «ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ». Сказать, что это была катастрофа, значит ничего не сказать. Я, конечно, прекрасно знал свой предмет, но... Передо мной ведь сейчас были не студенты, которые меня понимали с полуслова. Передо мной была разношёрстная безграмотная малообразованная масса, которой необходим для удобоваримого восприятия самый-самый-самый примитивный минимум. Словно бы бездна разверзлась под моими подошвами — так мне стало некомфортно там стоять. Вот это скандал! Я даже увидел, как обещанные доллары с изображениями злорадно кривляющихся президентов медленно уплывают в небытие, и даже инстинктивно дёрнулся в сторону кулисы, будто бы я, растяпа, лекцию свою обронил где-то там, в коридоре, и она, может быть, ещё лежит где-то в уголке, меня дожидаясь. Но это, конечно, была глупая надежда. Нигде я её, конечно, не ронял — в противном случае, откуда тогда взялась другая? Я вспомнил какой-то полузабытый фильм, вроде бы тоже про что-то карнавальное, потом толпы сегодняшних факиров, слонявшихся по коридорам, и с ненавистью подумал, что это, должно быть, кто-то из них сыграл со мной такую подлую нехорошую шутку, незаметно подменив лекции. Ну вот за что они со мной так? Гады! Ведь сами, сами же себе тяжёлую карму и наработали. Вот уж будет им в последующих воплощениях!
Злоба душила меня, как едкое инфернальное облако.
Но — делать нечего — надо было как-то выходить из положения. И я с каким-то облегчительным отчаянием решил, что буду читать, что есть. И я стал читать. То есть я стал читать эту идиотскую, подсунутую каким-то негодяем лекцию про идиотскую жизнь на Марсе. К счастью, это продлилось недолго. Только я прочитал заголовок, как аудитория, наэлектризованная долгим предвкушающим ожиданием, грохнула от смеха. От грома, извергаемого сотнями глоток, казалось, поколебалась сама метрика пространства. Стены и потолок сначала как бы повело в одну сторону, потом в другую. Я даже вздрогнул от неожиданности, но смех был так искренен, так заразителен, что через минуту я уже смеялся сам, давясь и лишь изредка вскрикивая:
— Господа, господа, погодите!.. Дайте же мне закончить!
Но никто не хотел, чтобы я закачивал. Аудитория продолжала ржать. Причём если смех временами немного и утихал, то только лишь затем, чтобы с новой силой разразиться опять. Так продолжалось минут пятнадцать. Краем глаза я видел, что даже конферансье, прятавшийся за кулисой, содрогается пароксизмами смеха. Потом на сцену вышла пылающая весельем Нонна Ласкер с двумя чирлидершами, и меня, мягко взяв под руки, увели со сцены под гром аплодисментов.
— Очень хорошо, профессор! — ворковала мне в самое ухо Нонна Ласкер. — Вы превзошли наши самые лучшие ожидания. Даже Бирон Биронович слегка улыбнулся…
Я в этот момент был совсем обалдевший и потому без всякого сопротивления позволил себя завести в какую-то обширную комнату, где красивые и мускулистые мужчины, обнажённые по пояс, стояли кругом и перекидывали друг другу Звезду Вифлеема. В воздухе висел запах пота, такой тяжёлый и густой, что, казалось, сами стены его источают. В дальнем углу высилась гигантская пирамида из пионерских барабанов, напоминая своим видом гору черепов на картине Верещагина. Время от времени в комнату забегали мальчишки в скаутских галстуках, тёмных шортах и белых рубашках, хватали из пирамиды первый попавшийся барабан и убегали. Так продолжалось до тех пор, пока очередной барабан (оказавшийся, должно быть, ключевым для целостности пирамиды), извлечённый, явился причиной её полного разрушения. С невообразимым грохотом барабаны раскатились по всей комнате, мальчишка в смущении замер, а полуобнажённые мужчины застыли, как античные статуи в различных позах. В завершение всего Звезда Вифлеема, никем не удерживаемая, рухнула, едва не проломив пол.
Тут отворилась дверь, и в помещение вошёл высокий мефистофелевского вида мужчина в чёрной фрачной паре и с белоснежной лилией на блестящем лацкане. Оказалось, что это и есть тот самый загадочный и знаменитый Сутулов Бирон Биронович собственной персоной — автор многочисленных романов и пьес, постановками которых занимались режиссёры по всему миру.
Мы обменялись рукопожатием.
— О, колоссаль! — воскликнул он, ужасно картавя, и с каким-то не менее ужасным заграничным акцентом. — Я в полный восторг! Это непременно надобно повторять! Я скажу свой агент, чтобы заключить с вами контракт! Яволь?
— Яволь! — откликнулся я машинально.
— О, я нисколько не сомневайсь… Как мой рюськи язык?
Я промямлил в ответ что-то неопределённое. Но Бирон Биронович меня не слушал.
— Позаботьтесь, чтобы Юри Борисов ни в чём не нуждаться! — говорил он стоявшей тут же Нонне Ласкер. — Понимайт? Ни в чём…
— Да, да, Бирон Биронович. — От переполнявшего её подобострастия Нонна Ласкер как бы приседала чуть ли не до самого пола.
Потом Сутулов ещё раз пожал мою руку и, на ходу лающим голосом выкрикивая в трубку айфона что-то на непонятном прочим смертным языке, удалился. Меня же напоили чаем, коньяком и выдали, наконец, две тысячи долларов.
Чем я им так приглянулся, до сих пор не понимаю…
24 октября 2018 г.
