сухарей одна партия положительно никуда не годится. Недавно, возвращаясь по линии резервов, мы застали ужинавших солдат: они черпали из манерок какую-то жидкость, похожую на кофе, вылавливая в ней кусочки, черные, как угольки. Я отведал эту пищу и увидел, что это был не кофе, а вода, окрашенная сухарями последней приёмки. Определить вкус этой жидкости было невозможно, она пахла гнилью и драла горло.
Я спросил интенданта, что это за гадость нам поставляют. Он ответил: «Ничего, съедят! Чем солдат голоднее, тем он злее; нам того и нужно: лучше будет драться».
Деньги, отпускающиеся нам, разворовываются по дороге, а то, что доходит до армии, получается с огромным опозданием. Я собирался наказать взяточников и воров, но это решительно невозможно, потому что им несть числа и, к тому же, они имеют высокопоставленных покровителей в Петербурге».
К этому могу присовокупить, что, как следует из донесений наших агентов, находящихся на театре военных действий, по многим видам снабжения поставки выполняются едва ли на треть: в армии не хватает боеприпасов, в том числе ядер, пороха и пуль; большая нужда в обуви – солдаты зимой ходят разутыми, а сапоги, которые им поставляются, часто гнилые и разваливаются при первой же сырости; бывали случаи поставки сапог с картонными подошвами...
Есть еще донесение агента из армии о солдатской амуниции. «Большинство новой амуниции, облегчённой и приспособленной для военных действий, до армии не доходит, и солдаты вынуждены пользоваться старой. Ранцы из тюленьей или коровьей кожи с полагающейся укладкой весят около пуда, а общая тяжесть всего солдатского снаряжения составляет более двух пудов. Грудь солдат так тесно стягивают узкие мундиры и ранцевые ремни, что у многих во время пеших переходов лёгкие наполняются кровью, начинается кровохарканье. У английских же и французских солдат вес амуниции несравненно меньше, кроме того, у них удобные шаровары и свободные куртки».
Наконец, есть записанное нашим агентом мнение о подготовке войск в целом… Простите, ваше величество, – может быть, не зачитывать? Пакостное высказывание, – замялся Орлов.
– Читай, я хочу знать всё, – приказал Николай Павлович.
– Просто глупая болтовня, не стоит принимать всерьёз… «Как теперь понятно, даже в военном деле, которым император занимался с таким страстным увлечением, у нас преобладала только забота о порядке и дисциплине. Гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней стройностью, за блестящим видом на парадах, соблюдением мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух».
– Кто это сказал, штатский? – спросил Николай Павлович.
– Никак нет, военный, и довольно уважаемый.
Николай Павлович отвернулся от Орлова, подошёл к окну и долго смотрел в него; Орлов стоял, не шелохнувшись.
– Списки воров подготовил? Кто больше всех виноват, – сказал, не оборачиваясь, Николай Павлович.
– Виноват, не успел, слишком много имён, – ответил Орлов.
– Министры, сенаторы? – спросил Николай Павлович.
– Почти все, – отвечал Орлов, чувствуя холодок в спине.
Николай Павлович медленно вернулся к нему и пронзил своим ужасным взглядом.
– А ты?
– Государь!.. – с дрожью воскликнул Орлов.
Николай Павлович отвёл взгляд:
– Ступай. Списки можешь не готовить, нет надобности.
– Государь, если я… – хотел сказать Орлов, но Николай Павлович повторил:
– Ступай! Ты исполнил свой долг.
***
В комнатах у Александры Фёдоровны готовились к детскому празднику: императрица сама вырезала из золочёной бумаги маски для внуков. Ей помогали Мария Николаевна и Мария Александровна; Александр Николаевич сидел около другого столика, разглядывая английский журнал.
Когда вошёл Николай Павлович, императрица улыбнулась ему:
– Ты помнишь, Николас, наш первый бал в Аничковом дворце? Какой был бал – ты сделал меня его царицей, весь вечер танцевал только со мной, и заставил всех поклоняться мне. Покойный император Александр был уже в глубокой меланхолии, но и он от души смеялся, глядя на нас. А теперь наши внуки повеселятся на своём детском балу; даже маленький Алексей хочет пойти, хоть ему пять лет.
– Прекрасно, пусть веселятся, – рассеянно ответил Николай Павлович, машинально поправив височки парика перед зеркалом и присаживаясь возле Александра.
– Вы заедете на детский бал, батюшка? – спросила Мария Александровна. – Ваши внуки получат большое счастье при виде вас.
– Опять «батюшка»! Сколько раз вам говорить – так не принято выражаться в обществе, – недовольно заметил Александр.
– Ах, мой бог, никогда не могу забыть эту очень дурную привычку! Но это есть такое милое слово: «батюшка», – рассмеялась Мария Александровна.
– Время ли веселиться на балах, когда наша армия несёт столь тяжёлые потери? – сказала про себя Мария Николаевна.
– Тебе, однако, не сидится дома: на всех балах бываешь со своим Строгановым, – ответил Николай Павлович.
– Да ведь мы… – начала, было, Мария Николаевна и осеклась.
Александр побледнел: в позапрошлом году Мария Николаевна при его содействии тайно обвенчалась со Строгановым, но Николаю Павловичу об этом не было известно. Этот брак подвергал Марию Николаевну настоящей опасности, если бы стал известен отцу – в подобном случае император вполне мог его расторгнуть, сослав Строганова и заточив дочь в монастырь.
– Англичане ведут против нас войну не только на полях сражений, но и в газетах, –Александр показал газету Николаю Павловичу. – В выражениях не стесняются: мы и варвары, и дикие московиты, и гунны, угрожающие Европе.
– Вот, вот! А ты всё на них равняешься, – проворчал Николай Павлович. – Смотри, плохо кончится.
– Наши газеты тоже немало гадостей пишут про англичан – что же, всему верить? – возразила Мария Николаевна. – Газетчики подобны продажным женщинам – чего не сделают за деньги!
– Ты-то, конечно, знаешь, как ведут себя продажные женщины, – зло сказал Николай Павлович.
– Что за тема для разговора! – поморщилась Александра Фёдоровна. – Так хорошо сидим, в семейном кругу.
– Да, такой славный семейный вечер, – поддержала её Мария Александровна. – Тихий уютный дом, и свои семейные люди за столом – эту картину можно заказывать для художника.
Наступило молчание; Николай Павлович глубоко задумался о чем-то.
– Как обстоят дела во вверенных твоему попечению полках? – спросил он затем Александра. – Всё ли необходимое имеется?
– Слава богу, – ответил Александр.
– Воруют много ли? – продолжал Николай Павлович.
– Не без этого, – так же коротко отвечал Александр.
– А где у нас не воруют? – вставила Мария Николаевна. – Есть хотя бы одно учреждение в нашем государстве, в котором не воруют?
Николай Павлович стиснул зубы, но сдержался.
– Борись беспощадно, – сказал он Александру. – Лишь в тебе, да в себе я могу быть уверенным.
– Кто же в этом виноват? – дерзко спросила Мария Николаевна.
Александра Фёдоровна взяла её за руку, но было уже поздно: Николай Павлович вскочил из-за стола и закричал:
– Я виноват? Я?! Да что бы вы без меня делали – вы, все?! Если бы не я, всех бы вас разогнали, кто стал бы вас терпеть? Не говорю уж о наших взяточниках, ворах, казнокрадах, но даже вы, либералы, – кому вы нужны? Думаете, Европа примет вас с распростёртыми объятиями – как бы не так! У неё своих либералов хватает, почище вас, а вы для неё, как были варварами и дикими московитами, так ими и останетесь. Не будь меня, вы давно бы были у Европы в услужении, вымаливая каждую копейку! Нет, только великая Россия способна противостоять европейским разрушителям, мечтающим превратить её в свою колонию, – и пусть в ней будут взяточничество, воровство и казнокрадство, но она останется величайшей державой на земле!
Сильнейший приступ кашля прервал его: Николай Павлович схватился за грудь и стал задыхаться.
– Выпей воды! – встревожилась Александра Фёдоровна, подавая ему стакан.
Николай Павлович с трудом отпил несколько глотков; рука его дрожала.
– Не позвать ли доктора? – спросила Александра Фёдоровна. – Тебе худо, Николас?
– Ничего, пройдёт, – с трудом проговорил он. – Тридцать лет я правлю Россией, и вот теперь, в самый тяжкий момент, могу ли я оставить её?
Снова наступило молчание, лишь слышны были вздохи Марии Александровны: «Мой бог, мой бог! Что же это с батюшкой?».
– Да, Александр, хотел я передать тебе Россию устроенной, счастливой и спокойной, но Провидение судило иначе, – вдруг сказал Николай Павлович. – Сдаю тебе мою команду не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот.
– Ты будто хоронишь себя, Николас, – что ты?! – с испугом воскликнула Александра Фёдоровна.
Ничего не ответив ей, он поклонился всем и пошёл к выходу.
– Николас! – позвала его Александра Фёдоровна, но он уже скрылся за дверями…
По пути в свои покои Николай Павлович увидел четырёх человек, одетых в чёрные глухие сюртуки, застёгнутые под горло, – так обычно одевались гробовщики. Он вздрогнул:
– Вы кто, зачем тут?
К ним подбежал пятый человек, одетый почему-то в белоснежную фрачную пару:
– Виноваты, ваше величество! Ошибка вышла: истопник во дворце помер – угорел, пьяный был, видать… Пошли вон! – закричал он на людей в чёрных сюртуках. – Куда вас на глаза императору занесло!
– А, истопник, – ну, царствие ему небесное, – сказал Николай Павлович и пошёл дальше.
В его комнатах ждал Фёдор.
– Одеваться на бал прикажете? – спросил он.
– Нет, не поеду, – Николай Павлович снял парик с головы, стёр пудру и румяна с лица, и вытащил полковничьи эполеты из петель на плечах мундира. – Пойду, прилягу. Вели позвать Варвару Нелидову, пусть со мной посидит…
***
Император Николай Павлович умер 18 февраля 1855 года. Его смерть мало у кого вызвала сожаление; пространные скорбные некрологи, появившиеся в правительственных газетах, не были восприняты населением. Напротив, по всей России ходило короткое стихотворение Фёдора Тютчева:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые, и злые, –
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
А в перехваченном Третьим отделением письме Тютчева к жене, были ещё более крамольные строки: «Для того чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего долгого правления, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и всё упустил…».
Алексей Орлов приказал завести на Тютчева дело, но вскоре Россия потерпела поражение в Крымской войне, и обстановка в стране настолько ухудшилась, что жандармам стало не до стихов какого-то поэта.
