образовавшиеся кружки новых вольнодумцев были внедрены агенты Третьего отделения; вполне презирая этих доносчиков и провокаторов, Дубельт неизменно оплачивал их доносы денежными суммами, кратными трём в память тридцати серебренников, за которые Иуда предал Иисуса Христа, – однако, с другой стороны, число агентов было увеличено, и Дубельт постоянно стремился завербовать новых. Особое удовольствие доставляла ему вербовка осведомителей из числа самих вольнодумцев – он умел играть на потаённых струнах человеческой души, Приглашая «на беседу» в Третье отделение своих жертв, Дубельт был отменно учтив с ними, выражался в высшей степени вежливо, мягко приговаривал «мой добрый друг» и ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания. Многие опомниться не успевали, как попадали в сети «доброго жандарма», и уже не могли выбраться.
Правда, такие методы не всегда были действенными: так, Александр Герцен на допросах у Дубельта сумел понять его лицемерие и не попался на удочку. Впоследствии Герцен писал: «Дубельт – лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех отделений собственной его величества канцелярии. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышлёность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Исхудалое лицо его, оттенённое длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем жандармский мундир победил или, лучше, накрыл всё, что там было».
Дубельт никогда не простил Герцену этой нравственной победы – при упоминании его имени он терял свою обычную выдержку. На одном из допросов в Третьем отделении, когда речь зашла о Герцене, Дубельт вспыхнул как порох; губы его затряслись, на них показалась пена. «Герцен! – закричал он с неистовством. – У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его повесил!»
…Едва Дубельту удалось справиться с русским общественным движением начала 1840-х годов, как случились новые неприятности: по Европе прокатилась волна революций 1848 года – начавшись во Франции, революционные выступления распространились по германским землям и Австрии, вплотную приблизившись к российским границам. Император Николай Павлович всерьёз опасался, что волнения начнутся и в России, поэтому Дубельту были даны неограниченные полномочия в борьбе с поднявшими опять голову отечественными вольнодумцами. Он, однако, не торопился: обладая полными сведениями об обстановке в стране, Дубельт знал, что брожение охватило лишь незначительную часть общества, а большинство по-прежнему остаётся безучастным к политическим вопросам. Следовательно, для сохранения государственного строя России надо было только истребить горстку смутьянов – но сделать это надлежало так, чтобы раз и навсегда отбить охоту к покушениям на самодержавие.
Нужна была показательная экзекуция, и в качестве жертв для неё Дубельт избрал членов кружка Михаила Петрашевского. Собственно, это был безобидный кружок литераторов, проникшихся мыслями французских утопистов и стремившихся к ненасильственному изменению российской системы, но в нынешних условиях и этого было достаточно, чтобы обвинить их в связях с европейскими смутьянами и попытке внести смуту в Россию.
Дубельт долго и сладострастно готовил расправу над ними, пока в апреле 1849 года не решил, что пора приступить к делу. Подготовив соответствующий доклад, он отправился к императору.
***
Николай Павлович просматривал счета от парикмахера и портных, он всегда делал это сам, полагая, что его могут обмануть.
– За прошлое полугодие месье Этиен просит 245 рублей, – говорил Николай Павлович, близоруко щурясь на счёт. – Ну, положим, это так, хотя цены он сильно завышает, но за неполные четыре месяца сего года месье Этиен требует уже 966 рублей, – это ни в какие ворота не лезет! За что так много?.. Ага, вот он пишет: «Стрижки – 75 рублей, 58 рублей, 69 рублей. Накладки – 230 рублей 71 копейка, 135 рублей 30 копеек». Ишь ты, до копейки высчитал, выжига французский!.. Далее: «Парик – 311 рубль без 10 копеек». Сбросил десять копеек, и на том спасибо!.. «За пудру и помаду для лица – 86 рублей 99 копеек». Ну-ка, посчитаем, – он взял чистый лист бумаги, перо с чернилами и в столбик сложил цифры. – Да, всё правильно, не обманул, однако каковы суммы! Отказаться, что ли, от услуг Этиена? Буду стричься у Хрякова – он солдат в Преображенском полку стрижёт по алтыну за голову.
– Хороши вы будете после стрижки Хрякова! – возразил камердинер Фёдор. – Как чучело огородное, только ворон пугать.
– Но, но, опять забываешься! – погрозил ему Николай Павлович. – Не забывай, с кем говоришь-то!
– А что, вы сами просите правду вам говорить, вот я и говорю, – пожал плечами Фёдор.
– Это да, я за правду, но ведь и приличия надо соблюдать, – впрочем, что с тобой толковать! – махнул рукой Николай Павлович. – Но цены, всё-таки, ужасные: 966 рублей за парикмахера, а вместе с прошлым полугодием больше 1200 выходит: на эти деньги можно целую роту солдат год содержать, а тут на какие-то накладные волосы тратится! А ещё счета от портных: один Акулов три тысячи просит, не говоря о прочих… Да, чем старее я становлюсь, тем больше расходы на внешний вид, а когда-то со своими волосами ходил и в одном мундире по году и более, – вздохнул он, мельком взглянув на себя в зеркало.
– Старость никого не красит, – буркнул Фёдор.
– Не такой уж я старый! – обиделся Николай Павлович. – На балах иным молодым за мной не угнаться.
– И в ухаживаниях за барышнями – тоже, – проворчал Фёдор.
– Что ты? О чём? – не расслышал Николай Павлович.
– Вас Бутурлин дожидается, – громко сказал Фёдор. – Видать, как раз насчёт сегодняшнего бала.
– А, хорошо! – оживился Николай Павлович. – Зови Бутурлина…
– Как служится? – спросил Николай Павлович, когда Бутурлин вошёл и поклонился ему. – В Сенате, верно, дел невпроворот, или вы их в долгий ящик кладёте? Мне докладывали, что уже более трёх миллионов у вас не рассмотренными лежат.
– Позвольте заметить, ваше величество, что я недавно в Сенате, в члены которого был включён благодаря вашему высокому доверию, – Бутурлин снова поклонился Николаю Павловичу. – Дел действительно приходит много, но ещё более прошений и жалоб, которые вовсе к Сенату не относятся: например, жалуются на плохие дороги, недостатки водоснабжения и освещения в городах, дурной запах, исходящий от сточных канав, и прочее в том же роде. Однако больше всего жалоб на своих соседей и родственников – недавно пришла бумага от некоего тульского помещика с просьбой обуздать его жену: ругает, де, она его днями и ночами, шагу ступить не даёт, а то и рукоприкладством занимается. Нет на неё никакой управы, так пусть хоть Сенат сию мегеру к порядку призовёт.
Николай Павлович расхохотался.
– На эту жалобу обязательно ответьте, ободрите несчастного, – сказал он. – Ну, а на местных начальников жалуются? Много ли таких обращений?
– Предостаточно, ваше величество, но можно ли всем верить? Немало приходит оговоров – от злобы, зависти или иных причин, – мягко ответил Бутурлин.
– Если бы только оговоры, – вздохнул Николай Павлович. – Ладно, ты ведь не по службе пришёл; что наша прелестница, будет ли на балу?
– Непременно, и мечтает о конфиденции с вашим величеством, – сказал Бутурлин.
– Так уж и мечтает? – улыбнулся Николай Павлович.
– А как же! Спросила в точности, как вы: «Будет ли, мол, на балу государь?» Она так взволнована, думать ни о чём не может, кроме как о предстоящей встрече. Девица весьма живого нрава, чистый порох, а про внешность и говорить нечего… – рассказывал Бутурлин.
– Да, я видел её, очень хороша! – перебил его Николай Павлович. – Кажется, Марией зовут?
– Точно так, ваше величество, Мария, дочь графа Апраксина, – подтвердил Бутурлин. – Помолвлена с князем Мещерским, но до свадьбы ещё далеко.
– А этот, Мещерский… не выкинет чего-нибудь неподобающего? Ну как Безобразов когда-то? – с сомнением спросил Николай Павлович.
– Помилуйте, ваше величество, даже сравнивать нельзя: вполне приличный молодой человек, – возразил Бутурлин.
– Что же, это прекрасно, – сказал Николай Павлович. – У нас много болтают о развращённости нынешней молодёжи, но я всегда знал, что это не так: порядочных молодых людей в России куда больше, чем развращённых; я встречался в своё время с княжной Мещерской – тоже очень порядочная была девушка… Ступай, Бутурлин, я тобой доволен, – да смотри, не забывай службу в Сенате.
– Как можно, ваше величество, прямо сейчас туда поеду! – ответил Бутурлин.
***
Расставшись с Бутурлиным, Николай Павлович прошёл на половину своей жены. Александра Фёдоровна пила чай; вместе с ней за столом сидели Мария Николаевна, старшая дочь императора, Ольга Николаевна, его средняя дочь, и сын Александр.
– Сказать, чтобы подали тебе чашку? – спросила Александра Фёдоровна. – Выпьешь чаю?
– Нет, благодарю, душа моя, – отказался Николай Павлович, посмотрев на себя в зеркало и разгладив усы. – Я зашёл просто так, повидаться.
– Я тоже не засижусь, – сказала Мария Николаевна. – Сегодня будет бал в Аничковом дворце, надо успеть подготовиться.
– Мария, я давно собирался с тобой поговорить – твое поведение переходит всякие границы, – нахмурился Николай Павлович. – Заводить романы при живом муже – это никуда не годится. В каком свете ты выставляешь нашу семью? Не забывай, ты дочь императора.
– Вы о чём, папА? – удивилась Мария Николаевна. – Не понимаю, что вы имеете в виду.
– О твоём всем известном романе с графом Строгановым. Не притворяйся! – он бросил на неё свой жёсткий взгляд.
Мария Николаевна не отвела глаз, но столь же жёстким взглядом смотрела на отца. За столом установилась зловещая тишина; Александр уставился в тарелку, Александра Фёдоровна и Ольга Николаевна замерли с чашками в руках.
Первым не выдержал Николай Павлович. Он кашлянул и, посмотрев в окно, сказал:
– Что-то сегодня холодно, не похоже на весну, а вчера был такой тёплый день. Петербургская погода чрезвычайно переменчива.
– О, да! Чрезвычайно переменчива! Погода в Петербурге часто меняется, – поддержали его Александра Фёдоровна, Ольга Николаевна и Александр.
– Зато мой муж не меняется, а если меняется, только к худшему, – вставила Мария Николаевна. – Почему женщина не может распоряжаться своей судьбой? Как Жорж Санд, например? Она развелась с мужем, который был недостоин её, и отстояла за собой, как она пишет, право на собственный выбор объекта любви.
– Не надо упоминать об этой женщине! – забеспокоилась Александра Фёдоровна. – Она носит мужскую одежду, пьёт крепкие напитки и заводит любовные связи с лёгкостью гусара. Вся Европа в ужасе от её выходок; я недавно получила письмо от своей сестры Луизы…
– Ели бы Жорж Санд отличалась лишь этим, бог бы с ней, – сказал Николай Павлович. – В конце концов, в таком поведении есть некая изюминка, и я понимаю этого полячишку Шопена, который был от неё без ума.
– Ах, Николас! – всплеснула руками Александра Фёдоровна.
– Бог бы с ней, – продолжал он, – но ведь она ещё смутьянка, революционерка. Известно ли вам, что во время возмущения во
