произносилось, как бы, и в шутку — но, в то же время, и с несомненным уважением к её особым способностям...
Если бы она знала, что в школе это слово превратится для неё — в обидное, нелепое и издевательское прозвище!..
Школа родных и чужих
Поступление в 1-й класс школы осенью 1964 года, конечно, тоже стало для Анфисы очень серьёзным событием. И серьёзным — и, поистине, переломным. И тоже не слишком радостным...
Она с самых первых дней возненавидела свою тесную и неудобную парту, за которой надо было сидеть каким-то истуканом, со сложенными, строго перед собой, руками, и смотреть только на учительницу — если она что-то говорит, и только на школьную доску — если она на ней что-то пишет! И — не смей отвлекаться, или вздумать сказать соседу по парте хоть одно слово!..
Анфисе почти сразу стала едва выносима вся эта давящая школьная муштра! А также — и крайне невысокий уровень общего развития (это она не могла для себя не отметить), что учеников, что и учителей, и крайне невысокий уровень тех знаний, которые предлагала школа, равно и способ преподавания этих знаний.
И знания эти были — какие-то совершенно мёртвые! Анфиса уже прекрасно усвоила себе до школы, что и каждая вещь, и каждая буква, и каждая цифра — это живое и разумное, одушевлённое существо! А в школе — всё было совершенно лишено живой души, всё было бездушное и мёртвое!..
И эта бездушная мертвечина всей школьной атмосферы и обстановки — давила на Анфису невыносимо!..
У них дома постоянно говорили (в том числе — и бывавшие у них педагоги), что в стране до сих пор нет настоящей науки о человеке, которую надо изучать с самого первого класса. А наука о человеке — это и наука о мире, который должен быть един и неразрывен с человеком и не противостоять человеку, как при капитализме...
А разве при «победившем социализме» — Природа не продолжает быть для людей бездушным и безмозглым объектом эксплуатации и потребления? И Природа будет всё это терпеть?..
Природа всё время продолжает учить и вразумлять людей — но кто её сейчас слушает?..
Вот, хотя бы, и те же сны. Ведь индейцы (а особенно шаманы) с самого малолетства учили своих детей запоминать и правильно понимать свои сны, и умело с ними обращаться. А попробуй в школе сказать учительнице что-нибудь такое про сны! Тебя назовут просто сумасшедшей!
И индейцы всегда учили своих детей запоминать не только все свои сны, но и все мельчайшие впечатления, все мельчайшие события своей жизни — каждый вздох ветра, каждый крик птицы, каждое колебание травинки — и всегда, каждый день, задавать себе вопрос:
«Верно ли я иду по пути Солнца?»
Это было необходимо и охотнику, и воину, и шаману... И просто — настоящему родителю своих детей...
…
И Анфиса, в свои едва наступившие семь лет, даже без подсказок со стороны отца и Герты, и других старших «коммунаров», испытывала сильнейшую потребность в том, чтобы критически и последовательно пересмотреть — и всю свою собственную жизнь (которая казалась ей уже — далеко не такой уж короткой...), и всю историю Советского Союза, и всю историю дореволюционной России, да и всю историю человечества...
А памятуя утверждения отца и других (особенно Гриши) о революционном характере последних научных открытий — надо было заново пересмотреть и всю историю Мироздания. Пересмотреть всё: от самого Большого Взрыва — который отец называл Абсолютной Революцией — и до самой Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года (которую отец считал — и Мировой Революцией, и сильнейшим биосферным катаклизмом, мощнейшим всплеском солнечной активности). Пересмотреть — и все последовавшие великие события во всём мире...
Верно ли мы идём по пути Солнца?..
А ведь только это и есть — после разрушения коммунизма первобытного — путь к Новому Коммунизму! Коммунизму Солнечному и Космическому!..
Деревня и дача. Родные места.
Ещё до своего поступления в школу — Анфиса, благодаря усилиям отца и всех близких людей — успела узнать и повидать на свете очень много...
Летние месяцы Анфиса сначала, ещё в свои самые ранние дошкольные годы, чаще всего проводила где-нибудь в деревне у многочисленной отцовской родни, или у родственников Герты, а иногда и у кого-нибудь из их друзей. А это было — и в Псковской области, и в Новгородской, и на Украине, и в партизанских лесах Белоруссии и Брянской области, да и, можно сказать, почти по всей стране...
Из курортных мест — Анфиса тоже успела побывать в самых разных местах, на берегах и Чёрного, и Азовского, и Балтийского морей, да и на Финском заливе у них под самым Ленинградом, чуть к северу и северо-западу, была совсем не маленькая курортная зона (особенно там любила Анфиса огромные, поросшие соснами, песчаные дюны вблизи Сестрорецкого Курорта).
Отец не любил курортов, и почти в них не бывал, даже в самых лучших лечебных санаториях, которые ему усиленно рекомендовали самые лучшие врачи, и на бесплатный отдых и лечение в которых он имел полное право.
И Анфиса не любила курортов с их многолюдством и с их различными стесняющими условностями, и как-то нутром предпочитала какое-нибудь более близкое и более естественное общение — как с Природой, так и с людьми. Особенно — с Природой. Но и с естественной деревенской жизнью тоже...
Анфиса к своим семи годам знала уже — и из наставлений добрых и знающих людей, и по собственному опыту — как надо ухаживать за коровой с телёнком, за козой, курами, утками, за огородом, за всем деревенским хозяйством...
Знала, как пекут в русской печи хлеб, а иногда и пироги, и блины, и картошку в чугунках, и свёклу, и репу, как варят и борщ, и кашу. Знала, как можно быстро и вкусно приготовить пойманную отцом и другими мужчинами рыбу, и жарёнку из грибов, и салат из самых свежих овощей, прямо с грядки, и ещё разные вкусные и полезные вещи...
Знала, как нужно пользоваться, при необходимости, разными керосинками, керогазами и примусами, и как надо зажигать по вечерам керосиновую лампу в деревнях, где ещё нет электричества. И даже запах этого керосина она любила! Память об этом запахе — как о запахе деревенского детства — осталась у неё на всю жизнь...
Запах тракторной солярки она любила тоже, как и людей, больших и сильных мужчин, которые на всех этих тракторах и комбайнах работали, и женщин в простых платках и платьях, которые приносили этим мужчинам еду в поле (обычно хлеб, молоко и яйца вкрутую, да огурцы с помидорами) и иногда брали с собою Анфису...
Анфиса на всю жизнь запомнила лица этих людей — и родственников, и их друзей и соседей, и просто земляков. Жили тогда дружно, большими и тесными коллективами: и родственными, и трудовыми, и просто соседскими. И она запросто играла с местной ребятнёй, бегала с ними и в лес, и купаться на речки и озёра...
Но постепенно — родственные (да и не только родственные) связи слабели, да и родня всё больше стремилась переехать в крупные города, особенно молодёжь. Старые родственники умирали, а детей рождалось, в новых поколениях, всё меньше...
И Анфисе не раз потом пришлось слышать, что в какой-нибудь деревне, где она когда-то жила, или бывала, и где жили их родственники или знакомые, не осталось в живых уже ни одного человека...
…
И сама Анфиса потом — при всей любви к родному Ленинграду, и к их старинному дому в самом историческом центре города — почти у самого Марсова поля с Вечным Огнём (а, значит, и у Летнего сада, и у Михайловского, и у Инженерного замка, тоже окружённого городской зеленью...) — больше всего полюбила: и их, утопающую почти по самую крышу в дикой зелени и цветах, ленинградскую дачу, и всю удивительную, и местами ещё почти не тронутую, природу Карельского перешейка, которая начиналась почти у самой их дачи. Благо туда хорошо ходила и электричка, а потом и автобус...
А дядя Гена, боевой шофёр отца, так и вообще — лихо, быстро, и «с ветерком», довозил их, в любое время года, и в любое время суток, по прекрасно знакомым ему дорогам, от самого их дома — и до самой дачи. Пробок на этих дорогах в 60-е годы почти не знали...
Иногда, когда дядя Гена был при других делах, вёл машину и отец. И Гриша на своей спортивной машине не раз быстро «подкидывал» до какого-нибудь нужного места и Анфису, и кого-нибудь из «коммунаров»...
Отец тоже очень любил их дачу, которая — весьма сложными путями (одно время там была, как уже упоминалось, какая-то таинственная научно-исследовательская лаборатория) — перешла им во владение ещё от дореволюционных родственников Герты...
В хорошую погоду там можно было сколько угодно гулять и у них в саду (с цветником и огородом), и на ближайших тихих и зелёных улочках (одна, самая узкая и незаметная, вела вниз к речке — и к целебным радоновым источникам...), и заниматься на их великолепно и новаторски обустроенной спортплощадке, которую так любили все «солнечные коммунары» и их продвинутые гости, и которую активно использовали в своих тренировках и Анфиса с Никой...
И — можно было ходить в лес, в ещё почти дикие и не обустроенные места вблизи бывшей советско-финской границы...
В те самые места, где отец Анфисы во время финской войны повстречал ещё одну из своих таинственных и смертельных девушек...
Но об этом уже поминалось, и ещё будет потом рассказано подробней...
Анфиса тоже постепенно полюбила больше всего, и сильнее всего, свои одинокие походы в этот лес — с каждым годом углубляясь в него всё дальше... Но об этом — тоже будет рассказано позже...
…
А эти ближайшие два-три лета — Анфиса ещё, по большей части, проводила на даче в обществе ещё многочисленной тогда компании «солнечных коммунаров»...
Иногда, в хорошую жаркую погоду, можно было съездить на машине с дядей Геной, отцом, и ещё кем-нибудь, искупаться куда-нибудь на озёра, или на Финский залив (он был сравнительно недалеко). До ближайших мест, удобных для купания, можно было и пешком дойти — что Анфиса часто и делала, сначала с няней, а потом, если не с отцом или с Гертой — то с кем-нибудь из «коммунаров», и часто в большой и дружной компании, где бывали иногда и «пионеры-коммунары», и студенты из студенческих коммун, и внушительного вида бородатые парни из каких-то таёжных общин, не то на Алтае, не то на Байкале...
А в плохую погоду — можно было сколько угодно читать книги у себя в Башне и рисовать, или что-нибудь писать. Или просто думать...
Или — печь с няней кексы в фигурных формочках, пирожки или блины (чаще оладьи), варить варенье из собранных ягод, сушить грибы и разные травы, в которых няня разбиралась лучше всех учёных, и которыми она с успехом лечила и отца, и Герту, и Анфису, и многих их друзей, да и саму себя тоже...
Ели и пили чай из самовара летом, чаще всего, на веранде, а в особо хорошую погоду — и в саду, среди кустов красных роз и других многочисленных цветов...
Была Анфиса с отцом, и с няней, и с Гертой, и с другими их близкими люлдьми — как уже упоминалось отчасти выше — и в Крыму (в Феодосии, в Коктебеле, и в других местах южного берега Крыма, забиралась там на Кара-Даг и другие горные вершины...), и в Эстонии, и в Латвии, и ещё в самых разных прекрасных курортных местах, не только морских...
Купалась — и в глубоком и солёном Чёрном море, и в очень мелком, и почти пресном, Балтийском... Собирала
